– Полагаю, можно сказать и так.
– Ну, тогда скажем, что мы против все до одного.
– И скажем это твердо, черт возьми. Ей-богу, мы хотим задавить эту идею раз и навсегда.
– Слушайте, слушайте! – сказал мистер Лэкерстин мрачно. – Не пускайте черных веников. Esprit de corps и все такое.
В подобных случаях можно было смело положиться на здравомыслие мистера Лэкерстина. В душе ему было глубоко начхать на Британскую империю, и он так же охотно выпивал с азиатами, как и с белыми; но всякий раз, как кто-нибудь распекал индюка за неуважение к белым или приверженность национализму, он восклицал: «Слушайте, слушайте!» Он гордился тем, что пусть иногда и мог гульнуть и всякое такое, он, черт возьми, был предан своим. Так он понимал добропорядочность. Макгрегор втайне испытал облегчение от общего единодушия. Если бы им пришлось избрать азиата, это был бы доктор Верасвами, но мистер Макгрегор проникся большим недоверием к доктору после подозрительного побега Нга Шуэ О.
– Значит, вы все, как я понимаю, единодушны? – сказал он. – Если так, я уведомлю комиссара. В противном случае мы должны начать обсуждение кандидата в члены клуба.
Флори встал. Он должен был сказать свое слово. Сердце у него словно застряло в горле, мешая дышать. Судя по тому, что сказал Макгрегор, Флори имел власть обеспечить членство доктора, просто предложив его кандидатуру. Но, боже мой, как же ему не хотелось! Какой адский гвалт поднимется! Как он жалел, что дал обещание доктору! Но обещание было дано, и он не мог его нарушить. Еще совсем недавно он бы запросто нарушил его, en bon[99] пакка-сахиб! Но не сейчас. Он должен был поступить по совести. Повернув голову, чтобы скрыть от остальных пятно, он почувствовал, как у него готов задрожать голос.
– Наш друг Флори хочет что-то высказать?
– Да. Я предлагаю доктора Верасвами в члены этого клуба.
Трое остальных подняли такой галдеж, что Макгрегору пришлось застучать по столу и напомнить им, что в соседней комнате дамы. Но Эллис оставил это без малейшего внимания. Он снова вскочил на ноги, и кожа вокруг его носа посерела. Они с Флори смотрели друг на друга, словно готовые подраться.
– Ты, мерзавец, заберешь свои слова?
– Нет, не заберу.
– Ты гад паршивый! Лизоблюд негритосный! Ты жалкий, ползучий, е – й ублюдок!
– К порядку! – воскликнул мистер Макгрегор.
– Но посмотрите на него, посмотрите! – вскричал Эллис, чуть не плача. – Подводит нас всех ради пузатого ниггера! После всего, что мы говорили ему! Когда нам всего-то и надо, что держаться вместе, чтобы уберечь этот клуб от чесночной вони. Боже мой, как у вас кишки наружу не лезут, глядя на такое свинство?
– Бери назад, Флори, старина! – сказал Вестфилд. – Не будь набитым дураком!
– Махровый большевизм, черт возьми! – сказал мистер Лэкерстин.
– Думаете, мне есть дело, что вы говорите? Вам-то что до этого? Это решит Макгрегор.
– Так, значит, вы… э… остаетесь при своем решении? – сказал мистер Макгрегор мрачно.
– Да.
Мистер Макгрегор вздохнул.
– Жаль! Что ж, в таком случае, полагаю, у меня нет выбора…
– Нет, нет, нет! – закричал Эллис, приплясывая на месте. – Не поддавайтесь ему! Проведите голосование. И если этот сукин сын не положит черный шар, как и все, мы первым делом самого его вытурим из клуба, ну а дальше… Что ж! Буфетчик!
– Сахиб! – сказал возникший буфетчик.
– Неси урну для голосования и шары. И выметайся! – добавил он грубо, когда буфетчик удалился.
Воздух сделался очень душным; опахало почему-то перестало качаться. Мистер Макгрегор встал с недовольной, но официальной миной на лице и вынул два ящика – с черными и белыми шарами – из урны для голосований.
– Мы должны придерживаться порядка. Мистер Флори предлагает доктора Верасвами, гражданского хирурга, в члены этого клуба. По недомыслию, на мой взгляд, большому недомыслию; и тем не менее! Перед тем, как провести голосование…
– Ох, к чему весь этот балаган? – сказал Эллис. – Вот мой вклад! И еще один, за Максвелла.
Он кинул в урну два черных шара. Тут же им овладел очередной приступ ярости, и он схватил ящик с белыми шарами и вытряхнул их на пол. Шары раскатились во все стороны.
– Вот! А теперь подбери один, если хочешь!
– Дурень чертов! Чего ты этим думаешь добиться?
– Сахиб!
Они все вздрогнули и обернулись. Из-за перил веранды на них вытаращился чокра, залазивший со двора. Одной костлявой рукой он держался за перила, а другой указывал на реку.
– Сахиб! Сахиб!
– Что такое? – сказал Вестфилд.
Все они подошли к окну. К берегу пристал тот самый сампан, который Флори видел у дальнего берега, и один из бирманцев хватался за куст для равновесия. Другой бирманец, в зеленом гаун-бауне, вылезал из сампана.
– Это один из лесничих Максвелла! – сказал Эллис изменившимся голосом. – Боже правый! Что-то случилось!
Лесничий увидел мистера Макгрегора, поспешно поклонился и повернулся к сампану. Четверо других людей, крестьян, вылезли на берег и с трудом вытащили странный сверток, который Флори видел перед этим. Сверток, шести футов длиной и обмотанный материей, походил на мумию. Что-то оборвалось внутри у каждого. Лесничий взглянул на веранду, увидел, что лестницы здесь нет, и повел крестьян вокруг здания, к фасаду клуба. Сверток они несли на плечах, точно гроб. Буфетчик снова влетел в салон, с побледневшим, точнее, посеревшим лицом.
– Буфетчик! – сказал мистер Макгрегор резко.
– Сэр!
– Иди, быстро закрой дверь карточной. И не открывай. Чтобы мемсахибы не увидели.
– Да, сэр!
Бирманцы со своей ношей тяжело прошли по коридору. Входя в салон, первый бирманец споткнулся и чуть не упал; ему под ногу попался один из белых шаров, раскатившихся по полу. Бирманцы опустили ношу на пол и встали рядом с почтением, чуть склонив головы и сложив ладони. Вестфилд опустился на колени и отвел в сторону край ткани.
– Господи! Только посмотрите на него! – сказал он без особого удивления. – Посмотрите только на несчастного ублюдка!
Мистер Лэкерстин отступил в другой конец комнаты, позорно заблеяв. С того самого момента, как сверток вынули из сампана, все они знали, что там. Там было тело Максвелла, изрезанное вдоль и поперек двумя родичами того бирманца, которого он застрелил.
Смерть Максвелла вызвала серьезное потрясение в Чаутаде. Да и вся Бирма была потрясена, так что этот случай – «Чаутадский случай, помните?» – остававался темой разговоров годы спустя после того, как имя злосчастного инспектора лесных угодий было забыто. Но в личном плане никто особо не скорбел. Максвелл был, можно сказать, пустым местом, просто «славным малым», как и любой другой из десятка тысяч ex colore[100] славных малых Бирмы, и не имел близких друзей. Ни для кого из европейцев его смерть не стала настоящим горем. Но это не значило, что европейцы не испытывали гнева. Напротив, поначалу они были просто вне себя от бешенства. Ибо случилось непростительное – убили белого. Когда случается такое, содрогаются все англичане Востока. Ежегодно в Бирме убивают порядка восьмисот человек; и никому до них нет дела; но убийство белого чудовищно – это святотатство. Бедняга Максвелл был бы отмщен, это точно. Но о нем всплакнули только пара слуг да лесничий, который принес его тело.
С другой стороны, никто особо не обрадовался его смерти, не считая Ю По Кьина.
– Это благой дар небес! – сказал он Ма Кин. – Я бы сам лучше не устроил. Единственное, что мне было нужно, чтобы они восприняли мой мятеж всерьез, это немного крови. И вот она! Говорю тебе, Ма Кин, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что некая высшая сила на моей стороне.
– Ко По Кьин, у тебя, в самом деле, ни стыда, ни совести. Не понимаю, как ты смеешь говорить такое. Неужто не страшно убийство брать на душу?
– Что! Мне? Убийство на душу? О чем ты? Я за всю жизнь и курицы не убил.
– Но ты наживаешься на смерти этого несчастного.
– Наживаюсь! Конечно, наживаюсь! А почему бы нет? Я что, виноват, если кто-то решил совершить убийство? Рыбак ловит рыбу и тем отягощает душу. Но отягощаем ли душу мы, поедая рыбу? Конечно нет. Так почему бы не съесть рыбу, когда она мертва? Тебе бы надо лучше изучать писания, дорогая моя Кин Кин.
Похороны прошли следующим утром, перед завтраком. Присутствовали все европейцы, кроме Верралла, который, как обычно, скакал по майдану неподалеку от кладбища. Похоронную службу провел мистер Макгрегор. Горстка англичан стояла у могилы, держа в руках топи, потея в темных костюмах, которые они достали со дна своих сундуков. Резкий утренний свет безжалостно бил их по лицам, еще более желтушным, чем обычно, в этой несуразной, обшарпанной одежде. Лица у всех, кроме Элизабет, были морщинистыми и старыми. Присутствовали также доктор Верасвами и полдюжины других азиатов, на почтительном расстоянии. На маленьком кладбище было шестнадцать надгробий: представители лесоторговых фирм, чиновники, солдаты, убитые в забытых беспорядках.
«Священной памяти Джона Генри Спеналла, почившего служащего Имперской полиции Индии, которого сразила холера при неусыпном исполнении…» И т. д. и т. п.
Флори смутно помнил Спеналла. Он умер у себя в лагере совершенно внезапно, после второго приступа delirium tremens[101]. В углу кладбища было несколько могил метисов, с деревянными крестами. Все оплетал ползучий жасмин, с крохотными оранжевыми цветочками. В зарослях жасмина у самых могил виднелись большие крысиные норы.
Мистер Макгрегор завершил службу сочным, торжественным голосом и повел всех с кладбища, прижимая к животу свой серый топи – восточный эквивалент цилиндра. Флори задержался у ворот, надеясь, что с ним заговорит Элизабет, но она прошла мимо, не взглянув на него. В то утро все избегали его. Он попал в немилость; в свете убийства его вчерашний разлад с остальными членами клуба приобрел зловещий оттенок. Эллис схватил Вестфилда за руку, и они, оставшись у открытой могилы, вынули портсигары. До Флори доносились их грубые голоса.