– Боже мой, Вестфилд, боже мой, как подумаю, что этот несчастный ублюдок лежит там… О боже, прямо кровь закипает! Я всю ночь не спал – до того был зол.
– Признаю, паршивое дело. Ничего. Обещаю, что пару гавриков мы за это повесим. Два трупа против их одного – лучшее, что мы можем.
– Два! Надо бы полсотни! Мы должны землю и небо перевернуть, чтобы повесить этих типов. Не узнал еще имен?
– Как же! Все в этом треклятом округе знают, кто это сделал. В таких случаях мы всегда знаем, кто это сделал. Вся проблема в том, чтобы заставить деревенских говорить.
– Что ж, заставь их, бога ради, заговорить на этот раз. Не бойся силу применить. Выбей из них признание. Пытай, что угодно делай. Если захочешь подкупить свидетеля, я готов отстегнуть пару сотен.
Вестфилд вздохнул.
– Боюсь, на такое я не пойду. Хотел бы, да нельзя. Уж мои ребята знают, как вытянуть признание, если дашь им слово. Свяжут их на муравейнике. Красный перец. Но теперь такое не пройдет. Нужно придерживаться наших дебильных законов. Но ты не думай, мы этих типов повесим, как пить дать. У нас все улики, какие надо.
– Хорошо! А когда арестуешь их, если почуешь, что они не расколятся, пристрели, только так пристрели! Подделай побег или типа того. Что угодно, только не отпускай этих ублюдков.
– Не отпустим, не боись. Мы их достанем. Кого-нибудь уж точно. Лучше повесить не того, чем вообще никого, – добавил он, непроизвольно цитируя «Холодный дом» Диккенса.
– Вот это дело! Я больше никогда спокойно не засну, пока не увижу их в петле, – сказал Эллис, отходя с Вестфилдом от могилы.
– Господи! – сказал Вестфилд. – Давай уберемся с этого солнца! Я сейчас загнусь от жажды.
Все так или иначе были готовы загнуться, но идти в клуб прохлаждаться сразу после похорон казалось неприличным. Европейцы разбрелись по своим домам, а четверо метельщиков с совками принялись забрасывать могилу серой, как цемент, землей и утрамбовывать.
После завтрака Эллис взял трость и направился к себе в контору. Жара сводила с ума. Он успел принять ванну и снова надел рубашку и шорты, но плотный костюм, который он носил на похоронах, ужасно обострил его красную потницу. Вестфилд тем временем отбыл на моторном катере, с инспектором и полудюжиной людей, чтобы арестовать убийц. Верралла он тоже обязал к участию – не потому, что от него могла быть какая-то польза, а лишь затем, как выразился Вестфилд, чтобы молодой повеса хоть немного поработал.
Эллис повел плечами – потница мучила его неимоверно. В нем вскипала ярость, точно горький сок. Произошедшее всю ночь не давало ему покоя. Они убили белого, убили белого, педики паршивые, жалкие, трусливые шавки! Ах, они свиньи, грязные свиньи, какой же кары они заслуживают! И зачем мы только приняли эти треклятые слюнтяйские законы? Зачем сами себе руки связали? Представить, что такое случилось в немецкой колонии, перед войной! Немцы им спуску не дали бы! Немцы знали, как обращаться с ниггерами. Карательные меры! Кнуты из носорожьей шкуры! Устроить рейды на деревни, перебить их скот, сжечь посевы, разгромить их, перестрелять.
Эллис пялился на слепящие всполохи света в кронах деревьев. В его расширенных зеленоватых глазах застыла тоска. Мимо прошел спокойный бирманец средних лет, с большой бамбуковой палкой на плече; при виде Эллиса он заворчал и переложил палку на другое плечо. Эллис крепче сжал трость. Если бы эта свинья только посмела напасть! Или хотя бы оскорбить – что угодно, был бы повод врезать! Если бы только эти бесхребетные шавки осмелились показать зубы! Вместо того чтобы обходить тебя стороной, придерживаясь закона, не давая тебе повода сцепиться с ними. Эх, вот бы настоящий мятеж. Тогда бы ввели военное положение, и никакой пощады! В уме Эллиса пронеслись отрадные, кровавые сцены. Вопящие толпы туземцев, линчующие их солдаты. Стреляй их, топчи копытами, чтобы кишки наружу, полосуй кнутами морды под британский флаг!
К Эллису приближались пятеро школьников, бок о бок. Он всмотрелся в этот ряд желтых, злобных лиц – бесполых, чудовищно гладких и юных, ухмылявшихся ему с нескрываемой дерзостью. Им хотелось позлить его, потому что он был белым. Вероятно, они слышали об убийстве и – ведь они, как все школьники, националисты, – считали это своей победой. Проходя мимо, они ухмылялись Эллису в лицо. Они открыто провоцировали его, зная, что закон на их стороне. Эллис почувствовал, как у него закипело в груди. Эти их ощеренные желтые мордочки доводили его до бешенства. Он остановился.
– Эй! Над чем смеетесь, шантрапа? – мальчики обернулись. – Я сказал, над чем вы, черт возьми, смеетесь?
Один из них ему ответил, дерзко, а его плохой английский только усилил это впечатление.
– Не ваше дело.
В следующий миг Эллис, сам себя не помня, со всей силы врезал тростью мальчишке по глазам. Тот с воплем отскочил, и тут же на Эллиса бросились четверо других. Но он оказался для них слишком силен и, отпихнув их, отчаянно замахал тростью.
– Не подходите, ублюдки! Пошли вон, или, богом клянусь, я еще кого прибью!
Несмотря на численное превосходство, мальчишки бросились наутек – так страшен был Эллис. Побитый мальчишка сидел на коленях, обхватив лицо, и кричал: «Я ослеп! Я ослеп!» Неожиданно четверо его товарищей остановились и повернули к куче красной глины, наваленной неподалеку для ремонта дороги. В это же время на веранде конторы появился один из клерков Эллиса и растерянно забегал туда-сюда.
– Идите сюда, сэр, идите скорей. Они вас убьют!
Гордость мешала Эллису бежать, но он направился к веранде. Рядом с ним просвистел ком глины и разбился о колонну, заставив клерка юркнуть внутрь. Но Эллис, поднявшись на веранду, повернулся лицом к мальчишкам, которые держали полные горсти глины. Эллис радостно захихикал.
– Вы, грязные, жалкие ниггеры! – прокричал он им. – Не ожидали получить, а? Подходите на веранду и деритесь со мной, все вчетвером! Слабо? Четверо против одного – и у вас духу не хватает! И вы себя мужчинами считаете? Вы трусливые, шелудивые крысеныши!
Эллис перешел на бирманский и назвал мальчишек ублюдочным свиным отродьем. А те бросали в него глину, но руки у них были слабые, и снаряды не долетали до цели. Эллис ловко уворачивался, фыркая с довольным видом. Вскоре с дороги послышались крики – это показались констебли, привлеченные шумом из полицейского участка. Мальчишки испугались и дали деру, оставив победу за Эллисом.
Эллиса весьма порадовала эта стычка, но едва она закончилась, его обуяла дикая злоба. Он написал гневную записку мистеру Макгрегору, заявив, что его беспричинно оскорбили и он требует возмездия. Для подкрепления в контору к Макгрегору направили двух клерков, оказавшихся свидетелями сцены, и одного чапраси[102]. Они соврали, как по писаному: «Мальчишки напали на мистера Эллиса без всякого повода, он только защищался». И т. д. и т. п. Эллис, надо отдать ему должное, искренне считал, что так оно и было. Мистер Макгрегор возмутился и поручил полиции найти четверых школьников и допросить. Но школьники почуяли недоброе и затаились; полиция весь день безуспешно прочесывала базар. Вечером побитого мальчика отвели к местному врачу, который приложил к его левому глазу компресс из ядовитых листьев и окончательно ослепил его.
В тот вечер европейцы, как обычно, собрались в клубе, не считая Вестфилда и Верралла, которые еще не успели вернуться. У всех было плохое настроение. Одно убийство чего стоило, а теперь еще это беспричинное нападение на Эллиса (именно так все его воспринимали) – все были напуганы и злы. Миссис Лэкерстин напевала «Нас всех перебьют во сне». Мистер Макгрегор, решив приободрить ее, сказал, что в случае мятежа европейских леди всегда запирают в тюрьме, пока все не кончится; но миссис Лэкерстин это не особенно утешило. Эллис грубил Флори, а Элизабет отказывалась замечать его. Флори, пришедший в клуб в безумной надежде на примирение, был совершенно раздавлен и почти весь вечер просидел в библиотеке. Лишь после восьми, когда они изрядно выпили, атмосфера несколько смягчилась, и Эллис сказал:
– Как насчет послать пару чокров в наши дома, чтобы они принесли нам ужин сюда? А мы могли бы перекинуться в бридж. Лучше, чем дома куковать.
Миссис Лэкерстин, ужасно боявшаяся идти домой, встретила такое предложение с восторгом. Случалось, что европейцы и раньше ужинали в клубе, когда засиживались допоздна. Позвали двух чокров, но те, услышав, чего от них хотят, ударились в слезы. Они были уверены, что, если поднимутся на холм, их там ждет призрак Максвелла. Вместо них послали мали. Когда тот выходил, Флори заметил, что сегодня снова полнолуние – день в день четыре недели с того вечера, невыразимо далекого, когда он целовал Элизабет под плюмерией.
Только они уселись за карточный стол, и миссис Лэкерстин немного успокоилась, как что-то тяжело ударилось о крышу. Все вздрогнули и переглянулись.
– Кокос упал! – сказал мистер Макгрегор.
– Здесь не растут никакие кокосы, – сказал Эллис.
В следующий миг случилось сразу несколько событий. Раздался новый, еще более громкий удар, одна из керосинок сорвалась с крюка и разбилась, чуть не задев мистера Лэкерстина, отскочившего с воплем, миссис Лэкерстин закричала, и в комнату ворвался буфетчик с непокрытой головой, сам не свой.
– Сэр, сэр! Плохие люди идут! Хотят убить нас всех, сэр!
– Что? Плохие люди? О чем ты?
– Сэр, там все деревенские! Большая палка и дах в их руках, и все скакают! Хотят перерезать горло хозяину, сэр!
Миссис Лэкерстин рухнула в кресло и так завопила, что буфетчика стало почти не слышно.
– Ой, тихо! – сказал Эллис резко, повернувшись к ней. – Слушайте, все вы! Слушайте!
За стенами клуба раздавался приглушенный, недовольный гомон, словно ворчал сердитый великан. Мистер Макгрегор, который уже стоял, словно окаменел и с воинственным видом поправил очки на носу.
– Это какой-то беспорядок! Буфетчик, поднимите лампу. Мисс Лэкерстин, присмотрите за тетей. Проверьте, не поранилась ли она. Остальные, идемте со мной!