в». И на лице его печать смертного ужаса: ведь вы пожаловаться можете на недостаточно любезного, а тогда его в шею. Вообще, откуда ему знать: вдруг вы не покупатель даже, а тайный ревизор компании? Ой, страшно! Рыбешки мы в море страха. Наша, наша стихия. Кто не пришиблен страхом увольнения, тот боится войны, фашизма, коммунизма или еще чего-нибудь такого. У евреев мороз по коже, как вспомнят Гитлера. Тут у меня мелькнуло, что лютый поганец в магазине тоже, может, трясется, держится за место не меньше продавщицы. Наверное, семейство тянет и дома он, возможно, добрячок, на заднем дворике огурчики растит, жена им командует, ребятишки его за усы треплют. Вы ж никогда не прочитаете насчет испанских инквизиторов или карателей из русского ОГПУ без того, чтобы вам не рассказали, какой этот душегуб был в частной жизни милый и сердечный, ко всем участливый, канарейку свою обожал и прочее.
Девица от прилавка с мылом все смотрела мне вслед, когда я выходил. Убила бы меня, если б могла. Просто возненавидела, да как! Сильней гораздо, чем своего начальника.
Низко летел бомбардировщик. Минуту-две казалось – на одной скорости с нашим поездом. Напротив уселась пара типчиков в поношенных пальто: деляги самого мелкого пошиба, агенты по распространению чего-нибудь. Один стал читать «Мейл», второй – «Экспресс». Меня они явно приметили и оценили как своего. В другом конце вагона двое с черными мешками, клерки адвокатских контор, громко пересыпали свою беседу юридической галиматьей, дабы всех поразить и показать – они-де не из общего стада.
Я смотрел на плывущие мимо задворки зданий. Ветка от Западного Блэчли большей частью идет через трущобы, но такой покой на душе, когда мелькают дворики с цветами в ящиках и птичками в клетках, а на плоских крышах хозяйки белье развешивают после стирки. Огромный черный бомбардировщик повисел в воздухе и резко взмыл, исчезнув из поля зрения. Я сидел спиной к паровозу. Делаш напротив глянул на взмывший самолет. Ясно, о чем ему подумалось. О том же, о чем всем сегодня. Большого ума не надо, чтобы такие мысли побежали. Как через пару лет мы поведем себя при виде таких штучек? С испугу обмочив штаны, кинемся по подвалам?
Делаш отложил свою «Дейли мейл».
– Тэмплгейтский призер опять первым, – сообщил он.
Клерки-законники наперебой выхвалялись мудреной чушью насчет «безусловных прав наследования» и «номинальной аренды». Второй делаш, порывшись в кармане жилета, вытащил мятую дешевую сигарету. Потом, похлопав по другим карманам, наклонился ко мне:
– Бочонок, спичка есть?
Я достал спички. Ишь, Бочонок я ему. Нет, даже интересно. С мыслей про бомбежки я переключился на размышления о своей фигуре, как раз подробно мной обследованной утром в ванной.
Что говорить, я полноват. Сложение у меня и вправду бочка бочкой. Но вот ведь как: потому только, что вам случилось слегка растолстеть, любой, даже абсолютный незнакомец, вправе обозвать вас, глумясь над вашей комплекцией. Представьте парня с горбом, или косоглазого, или же с заячьей губой – вы станете кличкой напоминать ему об этом? А если толстяк – само собой. Я из таких, кого уж непременно по спине хлопнут, пихнут в бок, причем в уверенности, что мне это очень нравится. Мне никогда не войти в бар «Корона» (это в Падли, я там бываю по делам разок в неделю) без того чтоб осел Уотерс, который коммивояжером от мыловаров «Пенистой волны», но в основном пивко хлещет в «Короне», не ткнул меня пальцем под ребра, припевая: «Ой, раскормил он мощи, Том Боулинг усопший», – а идиоты вокруг не заржали. Палец-то, между прочим, у чертова Уотерса как штырь железный. Они думают: толстый, так ничего не чувствует.
Делаш взял еще спичку, в зубах поковырять, и вернул коробок. Поезд, засвистев, въехал на железный мост. Внизу по шоссе катил мучной фургон, тянулась длинная колонна грузовиков с цементом. А странно, думал я, ведь в чем-то они правы насчет толстяков. Толстый, особенно когда он пузан с детства, так сказать врожденный, он не совсем такой же человек, как прочие. Идет по жизни в непременной комической манере, вечно он вроде юмориста на концерте, а если кто за триста фунтов вес набрал, то прямо-таки уже клоун. Я побывал и тощим, и дородным – знаю, как полнота твой взгляд на мир меняет. Округлишься, и будто защищен, и перестанешь брать все чересчур всерьез. Сомневаюсь, что тот, кто с малых лет по прозвищу Толстунчик, способен очень уж переживать. Как ему? У него и опыта такого не набралось. Ему ведь даже не изобразить трагедию; известно – раз толстяк на сцене, будут шуточки. Представить только – толстобрюхий Гамлет! Или Оливер Харди в роли Ромео. Совсем недавно, между прочим, мне подумалось об этом, когда я читал книжку, которую у Бутса взял, роман «Безумно и безответно». Там один парень узнает вдруг, что подружка ушла к другому. Парень, как полагается в романах, с волной темных волос, бледным лицом и солидным доходом. И вот картинка: «Ладонями обхватив голову, Дэвид метался по гостиной. Известие его сразило. Он не мог поверить – Шейла изменила! О нет! О нет! Но внезапно истина открылась во всем ее безмерном ужасе. Он рухнул как подкошенный и зарыдал».
Ну как-то так. Читал я тогда и слегка засомневался. Случай понятный, но, стало быть, тому парню, да и другим, вполне нормально эдак убиваться. А вот я? Ну, предположим, гульнула с кем-то Хильда в уик-энд. И черт с ним, пусть. Нет, вообще было бы приятно получить повод хорошенько ей поддать, но чтоб я рухнул и рыдал? Я-то, с моими телесами? Да это был бы просто срам.
Поезд пыхтел по насыпи, за окнами непрерывной чередой мелькали крыши; розовые под утренним солнцем крыши домиков, куда, поблескивая черными боками, полетят бомбы… До чего же эти бомбы засели в мозгах. А полетят наверняка и скоро, вопроса нет. По бодрым утешениям газет понятно – уже вот-вот. На днях в «Хронике новостей» писали, что теперь авиационная бомбежка не страшна. Мол, есть такие противовоздушные орудия, которые не дадут бомбардировщикам летать на высоте ниже двадцати тысяч футов. Газетчик, видно, думает, что если самолеты высоко, так бомбам до земли не долететь. Или скорее это означает, что Арсенал в Вулидже[115] будет защищен, а разбабахают только кварталы вроде наших домов на Элзмир-роуд.
Но, вообще говоря, не так уж плохо быть толстяком. Во-первых, популярность обеспечена. В любой компании, хоть с маклерами, хоть с епископами, толстяк как дома. И касательно женщин у него удач больше, чем некоторым кажется. Зря представляют, что толстяк женщине – всегда только смешить ее. На деле женщинам любой мужик не в шутку, если умелец зубы заговаривать насчет своей страстной любви.
Однако же я не всегда бочонком был. В последние лет восемь-девять раздобрел и приспособил себя к соответственной манере. А по натуре, по душе, как говорится, я не вполне толстяк. Нет, не подумайте, что нежный цветик, за улыбкой прячу израненное сердце и т. п. С таким набором в страховом бизнесе делать нечего. Я нахальный, циничный, бесчувственный и в своем окружении на месте. Пока в мире будут такие штучки, как выжимание денег за процент и заработок путем кромешного бесстыдства, будут и подходящие ребята вроде меня. Я, что бы ни было, всегда смогу подзаработать (подзаработать, но солидно-то нажиться – никогда); пусть даже война, революция, чума и голод, я выкручусь, продержусь дольше остальных. Да, из таковских я. А все же кое-что осталось от меня прежнего. Что? Я скажу: хоть жирку нарастил, а под ним я все тот же – тощий. Вам вот не приходило в голову, что как про камни говорят «внутри у каждой глыбы статуя», так и во всяком толстяке внутри худышка?
Делаш, который у меня спички просил, всласть ковырялся меж зубов, насупясь над газетой.
– Солдатские обмотки вроде бы туго идут, – промолвил он.
– Да вовсе не впихнуть, – откликнулся второй. – А как понять-то «пара ног»? Не все, что ль, пятки равно мозолями кровят?
– Видать, прикажут ихние ступни на марше газетами обертывать, – съязвил первый.
За окном тянулись и тянулись, вились вдоль улиц и аллей бесконечные ленты крыш; с моста виделась неоглядная долина. Лондон, какой дорогой его не пересекай, это ведь двадцать миль домов почти что сплошь. Господи! Начнутся налеты, и как же нас не разбомбить? Тут целиться не надо. И без предупреждения, наверно. Кто в наше время этакий кретин, чтоб объявлять войну? Будь я Гитлером, так отправил бы аэропланы посреди мирной конференции. Тихим утречком, когда клерки толпой движутся через Лондонский мост, тетки тряпье развешивают на веревках, канарейки во двориках заливаются, а с неба вдруг гул – бам! бу-бух! Дома на воздух, по тряпью брызгами кровь, и щебет канареечный над трупами.
Не жалко, а? Я смотрел на безбрежное море крыш. Миля за милей улицы, лавки жареной рыбы, церковные шпили, киношки, затиснутые в переулках книжные лавки, фабрики, муравейники квартир, ларьки с улитками, молочные, электростанции – без конца и без края. Целый мир! И какой покой! Просто заветные леса без хищников. Из пушек не палят, гранаты не бросают, никто никого даже резиновой дубинкой не молотит. Подумать только, во всей Англии сейчас ни одного окна, откуда целится винтовка.
Но через пять годков? Через два года? Через год?
Закинув бумаги в контору, я двинул дальше. Уорнер из дешевых дантистов по-американски, приемная его (он любит говорить – «мой кабинет») в скопище офисов, между фотографом и оптовым торговцем резиной. Прибыл я раньше назначенного часа, как раз образовалось время заправиться, и почему-то стукнуло мне потащиться в молочный бар. Вообще-то я по таким барам не ходок. Нас, братию «от-пяти-до-десяти-в-неделю», не очень в этих новомодных кафе привечают. Если приспичило вдруг спустить шиллинг на жратву, тебя в каком-нибудь «Лайонз», «Экспресс дэри», «Эй-би-си»[116] или любом подобном, до смерти тоскливом заведении обслужат у буфетной стойки, кинут небрежно пинту горького и ломоть пирога, который еще холоднее пива. Знаю я все это, но вот пошел. Снаружи молочного бара орали мальчишки с пачками свежих газет.