Вхожу. За сверкающей багровыми лампочками стойкой девица в белом колпаке возится у холодильника. Позади нее играет радио, шпарит неотвязно: пум-блям-блям-пум. Сразу подумалось: «Какого хрена я сюда приперся?» Атмосфера этих закусочных на меня давит. Все гладко, голо, обтекаемо; куда ни глянь – эмаль, стекло, хромированный никель. Затраты все на антураж, ноль на провизию. Настоящей еды вообще нисколько. Только прейскурант ерунды с американскими названиями, дряни без запаха и вкуса, в которую едва поверишь, что съедобно. Продукты из коробок и жестянок, или из промороженных брикетов, или из тюбиков. Ни уюта, ни радости. Сидишь на высоком табурете, как на жердочке, нормально не поесть, со всех сторон зеркальный глянец. Короче, с одной целью тебе глаза слепит, уши мозолит бренчанием радио – еда не важно и комфорт не важно, ничего важного на свете нет, кроме того, чтоб обтекаемо и побыстрей, попроще. Везде теперь эта гладкая штамповка, даже в пулях, что Гитлер для тебя припас. Я заказал большую чашку кофе и порцию сосисок. Девица в белом колпаке шваркнула мне еду с той же любезностью, с какой личинок сыплют рыбкам.
Мальчишка у входа продолжал вопить: «Сенсациннновосси!». Я, проходя мимо, успел прочесть на его газетной афише: «ДЕЛО О НОГАХ. НОВЫЕ СТРАШНЫЕ ОТКРЫТИЯ». Опять, значит, «о ногах». Обратите внимание – просто «ноги». Хоть бы пояснили: чьи? какие? Пару дней назад их нашли в пакете на вокзале, и тут же хлынул поток статей – народу ж, понятное дело, нет ничего нужнее, интереснее. Главная новость наших дней. Странно, однако, думал я, жуя пресную булочку, до чего скучные теперь пошли убийства. Какие-то куски тела, раскиданные по пригороду. Ни следа добротных драм с ядом, коварством, преступными страстями Криппена, Седдонов или миссис Мэйбрик[117]. Деградация налицо. Похоже, убийства шикарного не совершить, если не верить, что за свое злодейство будешь вечно в аду жариться.
В этот момент я надкусил свою сосиску… Черт!
Честно сказать, на особо приятный вкус я не рассчитывал. Ожидал – просто жвачка вроде булки, но это! Ладно, эксперимент был показательный. Попробую описать ощущения.
Сосиска, разумеется, была тугая, будто резиной обтянута, и мои временные зубы тут не очень годились. Пришлось кромкой зубов как бы пропиливать шкурку. И вдруг из-под нее – плюх! Как из лопнувшей гнилой груши. И весь рот полон мерзкой мягкой гадостью. А вкус! Секунду я прямо не мог поверить, потом снова потрогал языком – ну точно, рыба! Сосиску, то есть мясную колбаску, набили рыбным фаршем! Я встал и вышел, кофе даже не попробовав. Бог знает из чего его сварили.
На улице мальчишки бросились совать мне выпуск «Стэндад», выкрикивая: «Ноги! Подробносси шокируют! Лидеры скачек! Полный списсок! Ноги! Улики ужассают! Ноги!» Я все еще шагал с набитым ртом, соображая, куда бы выплюнуть. Помнится, было в газетах насчет германских пищевых фабрик, где продукт ухитряются изготовлять из чего-то другого. У немцев это называется «эрзац». И помнится, про немцев я читал, что колбаса у них из рыбы, а в рыбе, уж конечно, ничего рыбного. В общем, такое чувство появилось, что надкусил я современный мир и обнаружил, из чего он на самом деле. Общий курс нынче: все оптимально, обтекаемо, с глянцем и обязательно из заменителя. Целлулоид, резина, полированная сталь, ночь напролет яркие дуговые лампы, крыши над головой стеклянные, под ногами асфальт и цемент вместо травы, по радио осточертевший мотивчик вместо музыки, вместо наваристого супа соки «нейтральных фруктов». А как порой до сути доберешься – испробуешь на вкус что-то надежное, ну, например, сосиску, – поймешь, что получил. Тухлую рыбу в резиновой кожуре. Взрывы помойных бомб во рту.
Со вставленными новыми зубами мне стало чуть получше. Протезы сидели хорошо, плотно к десне, и хоть нелепо сказать, что искусственная челюсть бодрит и молодит, но так и было. Я попробовал улыбнуться сам себе, глядясь в витрину, – неплохо! Уорнер берет дешево, но, можно сказать, артист в своем деле и не стремится сделать из тебя рекламу зубной пасты. У него, он однажды мне показывал, целый шкаф с фальшивыми зубами, разложено все по размерам и оттенкам, и он их подбирает, как ювелир камни для ожерелья. Девять из десяти примут мои зубы за натуральные.
Я увидал себя в очередной витрине во весь рост, и вид мой был вполне даже пристойным. Грузноват, не поспоришь, но не туша – просто, как говорят портные, «полная фигура», а морда красноватая, так некоторым женщинам как раз румяные здоровяки и нравятся. Нет, жив еще старый пес! Вспомнив про заветные семнадцать фунтов, я точно решил – потрачу на баб. Тем временем настал час принять пинту до перерыва в пабах (надо ж новые челюсти обмыть!), и чувство богача с порядочной заначкой вдохновило купить сигару за полшиллинга. К этим сигарам у меня слабость, они длинные, восемь дюймов, с гарантией «Гаванский табачный лист». Хотя, подозреваю, и в Гаване капустного листа полно.
Из паба я вышел совершенно разомлевшим. От пары пинтовых кружек внутри потеплело, дымок сигары омывал блаженным покоем. Потянуло на философию (это отчасти потому, что мог бездельничать). Снова, как утром в поезде при виде бомбардировщика, потекли мысли о войне. Но настроение уже было такое, когда пророчишь конец света и тебе это не без удовольствия.
Шел я по Стрэнду, и хотя было холодновато, шел медленно, чтоб наслаждаться своей сигарой. Масса бегущих туда-сюда люди с обычным у лондонских прохожих безумным выражением лица. Посреди мостовой обычная пробка с автобусами, застрявшими в гуще машин, – от рева гудков, свистков, моторов и мертвец бы проснулся. Но этих не разбудишь, думал я. Казалось, я единственный живой в селении лунатиков. Так только кажется, конечно. В незнакомой толпе легко вообразить, что вокруг Музей восковых фигур, но ведь, наверно, каждая персона так полагает. И этот одолевший меня пророческий психоз – чувство, что война на подходе и скоро всему конец, – это ж не только у меня. Всех по-своему это гложет. Должно быть, и сейчас рядом снуют те, кому видятся взрывы и горы щебня. Любая твоя мысль одновременно варится еще в миллионе голов. И все же мне казалось: народ на горящей палубе, а пожара никто не видит, кроме меня. Я смотрел на снующих болванов – гуси за месяц до рождественских ужинов. Как рентгеновским лучом мой глаз просвечивал их, видел ходячие скелеты.
Представилась эта самая улица лет через пять или пораньше (заварится каша, как ожидают, в 1941-м).
Нет, не дотла. Так, небольшие изменения: все стало обшарпанным и грязным, витрины почти пусты, и столько пыли на их стеклах, что уже не посмотришься. В переулке огромная воронка от бомбы, стены сгоревшего здания торчат как сгнивший зуб. Муравьиная жизнь. На удивление тихо, и народ заметно отощал. Солдатский взвод марширует по мостовой, ребята худые как щепки, еле башмаки волочат. Сержант с усами штопором осанку держит, но тоже тощий и зашелся кашлем чуть не до рвоты. Перебарывая кашель, сержант пытается орать на подчиненных в стиле прежних строевых учений: «Башку подыми, Джон! Чего по земле глазами шаришь? Окурков уже год как не найти». Тут его снова настигает приступ кашля, его сгибает пополам, кашель чуть кишки не вытряхивает, багровое лицо синеет, усы виснут сосульками, из глаз слезы.
Я слышу вой сирен, оповещающий о воздушном налете, и бодрый бас из репродуктора, сообщающий, что наши славные воины захватили сто тысяч пленных. Я вижу комнатушку в Бирмингеме, мальца, что без умолку хнычет, клянчит хлеба, и мать, которая, не выдержав, вопит: «Заткнись ты, выродок!», а потом, задрав сыну рубашонку, лупит его по заднице, поскольку хлеба у нее ни крошки и не предвидится. Я вижу все это. Вижу плакаты и очереди за продуктами, вижу приемы допросов, резиновые дубинки и дула строчащих из верхних окон пулеметов.
Грянет такое? Кто же знает. Бывают дни, когда просто нельзя поверить, когда я сам себе говорю – это газеты панику наводят. Бывают дни, когда я нутром чую – не избежать.
На подходе к Чаринг-Кросс мальчишки выкрикивали заголовки свежайших газетных выпусков. Очередная дурь про ноги – «НОГИ: ЗАЯВЛЕНИЕ ИЗВЕСТНОГО ХИРУРГА». Затем еще одна сенсация – «СВАДЬБА КОРОЛЯ ЗОГА ОТЛОЖЕНА». Король Зог! Имечко-то у короля какое! С трудом представишь, что этот албанский парень не черный как смоль африканец.
Тут случилась странная вещь. Уже надоевшее в новостях «король Зог» каким-то манером смешалось с уличным шумом или запашком конского навоза и вдруг всплыло воспоминание.
Любопытная штука – прошлое. Оно постоянно при тебе; думаю, часа не проходит, чтоб в голове не промелькнуло что-нибудь из давних твоих дней. Причем обычно воспринимаешь это не живьем, а как бы сведением из справочного текста. Но иной раз какой-нибудь вид или запах (в особенности запах) – и ты не просто вспомнишь, ты окажешься там, в прошлом. Ну так вот.
Я снова стоял в нашей приходской церкви Нижнего Бинфилда. Внешне по-прежнему шагал по Стрэнду, толстый и сорока пяти лет, в котелке и с зубным протезом, но внутри снова был малышом Джорджи, младшим сынишкой Сэмюеля Боулинга («С. Боулинг: торговля кормовым зерном и семенами», Нижний Бинфилд, Главная улица, 57). Было воскресное утро, я стоял и вдыхал специфический церковный воздух. Как он хлынул мне в ноздри! Церковный запах сырости, пыли, сладковатого тлена. Запах, отдающий свечным салом, присутствием мышей и порой дымком ладана, а утром по воскресеньям еще глицериновым мылом и платьями из саржи. Но прежде всего сладковато-затхлая смесь, словно жизнь пополам со смертью. И впрямь ведь в воздухе витали частицы могильного праха.
В те времена я ростом был четыре фута и чтобы видеть поверх спинок скамей стоял на кожаной молельной подушечке, а для устойчивости держался за черное саржевое платье матери. Как сейчас, чувствую на коленках тугие чулки (в будни-то мы их не носили) и трущий шею круглый белый воротник, который мне нацепили по случаю воскресенья, слышу хриплый орган и оглушительное пение дуэтом. В нашей пастве сильными голосами отличались двое – Шутер, торговец рыбой, и Вэзерол, столяр-гробовщик, – которые в хоровом исполнении псалмов гремели так, что остальным попеть почти не доставалось. Садились они всегда на первую скамью, на разные ее концы, и сами были до странности разные. Шутер – толстый румяный коротыш с огромным носом, вислыми усами и считай что без подбородка. А Вэзерол – жилистый, долговязый старый черт уже за шестьдесят