И поговорить (именно) просто: хотя бы и мужик с бабой.
Ладно…
Все расположились; выпив сухого местного с должными, но вялыми прибаутками (тут еще эта природа аскетическая; величие это строгое!) — выпив, мы закусили яйцами, помидорами и салакой.
— Все едим да едим, весь поход! — сказал Миша, и поговорили немного; и то ли южный, таинственный послеполдень действовал на наитие, на рассудок, то ли и вправду уж… нечто странное происходит в мире, но — что-то — не «разошлись» мы, не развинтились; тени, мелкие тени ходили по нашему серо-белому камню; стояли глыбы окрест, и чуть журчала «река»; и жарко, не жарко было — места такие, что солнце — жар, а в тени прохладно, и даже холодно, и даже и — ветер (от этого? От этого от всего и трепещут листья?); и было сонно, весело на душе, и не хотелось гама — и все «расстрялись».
Невдалеке беседовали Люся и Ляля, лежа на одеяле и загорая усердно: уж это неизбывно; Миша пошел «полазить по скалам»: извечная любознательность городского руссоиста; один-двое («очки») тут же куда-то делись; мы с Алексеем сели у входа в пещеру и, развалившись в сторону моря — спуска к нему, осложняемого для взора и скалами и деревьями, — вытянули ноги и снова молчали некое время.
— В людях такт появился, — заметил он наконец. — Ты видишь? С одной стороны, все грубеют; с другой же… Опять вот это: полярность. Развитие амплитуд.
— Это что нам не мешают разговаривать, что ли?
— Не то, что не мешают, а… видят. Ведь это мы задаем тон: нет веселья; скучный поход.
— Были б девушки покрасивее.
— Это ладно, а все же. Я ловлю в последнее время: моя «угрюмость» заражает людей; вроде бы серые круги расходятся от меня, хотя сам я… вроде, более мягок (хм!) ныне. Отчего бы?
— Не зна-а-аю, — отвечал я лениво, не желая, в эту погоду и в юг, встревать в любимые его темы об Алексее о дорогом.
Он поотвык, но все-таки прорывался.
— Ты прав, — отвечал он на мои тон и мысли.
— И вот и так оно и тянулось весело. Разговор тот приоткрыл нечто; но она была не из тех, к кому есть — отмычки. Нашел, и отпирай характер, когда захочешь. Да и есть ли такие люди? Нам кажется; но ведь это лишь признак того, что в нас не было особого интереса. Нашел отмычку — и успокоился; между тем, войди ты с человеком на короткую веревку да на длинное время — и ты увидишь, что отмычка не отпирает; что она действительна лишь в общем и целом, да и то — лишь на определенные ситуации.
— Как же о стержне человека?
— Стержень есть, я и теперь это думаю; но — сплошь и рядом — он, приходится признать, — он не нашего ума дело. И это неловко не только для самолюбия, но и для общего чувства жизни.
— Продолжай о том: если хочешь.
— Хочу не хочу, а надо уж досказать.
— Давай.
— Мы были не больно-то осторожны по «этой» части. Как вообще водится у меня. Я, знаешь, вроде абстрактный и так далее, но если женщина мне и верно нравится; если она… Я не могу соблюдать предосторожности; это лишает смысла и самое… Она, надо сказать, тоже была вполне небрежна; в ее духе… Оно и свиданий-то («реальных») было — раз-два и нет; суета; цивилизация… не на уровне; «хаты» нет. Но об этом два слова.
Я говорил, что я не хотел таскать ее по знакомым; не мой стиль. И перед нею неловко; снова: когда женщина нравится, все оно вроде… ты же и виноват, что мир устроен нелепо. Она-то не виновата — женщина; ну, а ты… Но не надо считать, что я уж этак и был пассивен; я, например, думал снять квартиру и одно время был столь решителен, что даже и сам не знал, чем бы это кончилось; я, снова как Печорин (извини), стремясь разыграть Бэлу, мог и всерьез войти: в свою же игру. Только тут неясно, кто Бэла, а кто Печорин. Но, короче, я мог бы снять квартиру абы как — «посмотрим, что будет»; а после втянуться — и, как минимум, на некое время официально уйти из дому. Мое семейство, скажу, не слишком чувствовало ситуацию; жена привыкла, что я — не человек дома, и что мне надо там где-то и зарабатывать деньги, и что я вообще — шляюсь; помучившись со мною в первые годы, обещав повеситься, броситься с балкона, уйти, уехать и ничего такого не сделав — она наконец увяла и отрешилась: мол, черт с тобой; а поскольку у нас и никогда не было принято, чтоб если кто отсутствует долго, то после излагать подробности, если сам не вызовешься, — то она (я, во всяком случае, полагаю) и тут ничего особого не заметила, а мне и не приходилось выбирать — врать или не врать; жена всегда, если я, положим, застрял на ночь, потом дня два вела себя со мною с той «зоологической» женской злостью, злобой, проявляемой, да ты знаешь, в «мелочах», бытовых вывертах, которые хуже выстрелов, — с той злобой, которая не имеет должного ответа, ибо все ответы тут идут по касательной, а сама злоба идет из самых недр женского существа, — и от которой как раз и вешаются, ибо она дремуча и безысходна, и прямо и намекает на безысходность жизни само́й; но дня через два она — добродушная по природе и «все же» любящая меня, «несмотря ни на что», — дня через два она остывала; и хотя никогда не вспоминала свои вины (а их было много за эти годы, хотя бы по части судеб детей и моего дела), — женщина, видимо, и верно неизменно субъективно не виновата! — но и мои забывать умела. Притом не нарочно и не злопамятно — не до случая, — а именно забывать. И все шло. Так что по этой линии покамест не было изменений, напряжения… Но если бы я ушел на квартиру… Но на квартиру я не ушел.
Ирина вроде поощряла мои заботы; но поощряла спокойно и снисходительно. «Квартира? Ну да, квартира. А что? Почему бы нет?» Относительно моего семейства она, надо сказать, сразу приняла позицию: мне, мол, нет до этого дела. Это дела — твои. Хочешь — видь меня; не хочешь — не видь; а этого в природе нету. И я некое время жил в двух измерениях; если бы они хоть где-то пересекались, цельность жизни бы сохранялась; а так — нет. Правда, уж потом жена, почуяв «что-то», узнавала голос Ирины, если та звонила ко мне домой, — и «фыркала»: так зло и остро, как только и умеет — женщина о женщине. Да еще о более молодой… Жена, которая знала разрушительную силу стихии — знала по нашему с ней опыту! — взяла интонацию о виноватости другой женщины; а как же ты (тогда-то, сама-то?), висело на языке; но ладно. Так вот, об этой квартире. Она не проявила особого рвения, но и не противилась; квартира? ну да, квартира; ну да. Тот разговор наш, наверно, на чей-либо взор и должен был бы «прервать отношения»; ведь такие открылись бездны. Но странно, ни она и ни я не сменили тона; разговор — ну и разговор; никому не говори — не скажу; ну и — когда увидимся? Ты знаешь, давай примерно ну, там, в четверг; в четверг? ну что же; а когда? да во́т — и далее; а о разговоре — нет тени; поехали. И вот… все я никак… вот — квартира.
Я дал объявление по горсправке: на этих бланках; старое, доброе… еще с тех времен.
Еще с тех времен, когда мы с женой метались — без места, «без крыши над головой»; когда сменили восемь, а то девять частных квартир.
Ты не ищешь среди родных и знакомых — родные и знакомые, по части помощи мне, всегда, надо сказать, были из слабых мест моей линии; не ищешь — не ловишь удочкой; зато запускаешь невод — объявления у метро, у… И вот — звонят.
И сам выбираешь: в Москве полно свободной жилплощади.
Свободной жилплощади при отсутствии квартир и прописки.
Не знаю, уж в чем тут дело — судьба, не судьба; но на сей раз — через столько лет — не позвонил никто.
Как это могло быть?
Я, надо сказать, — я-то испытывал по этому поводу даже и двойственные чувства: нельзя сказать, чтобы ассоциации были бы из приятных. Те же бланки, те же… проблемы. И — блеск Солнца — главного Солнца жизни из глубины того прошлого… Но это иное, а, а, — «сам факт»?
Не позвонили — никто?
Судьба?
Или тут Ирина «чего-то» хитрила?
Ведь звонить должны были ее подруге. Связь держала — она.
Уж не хитрила ль?
Не видела ль, что…
Но ладно.
Но факт есть факт: три раза я давал объявления — да помногу — да на людные доски: уж знал опять я по опыту — знал по старому; нет.
Ни одно.
И не слишком увидел я в этом именно перст судьбы, предостережение; и не чрезмерно уж я послушал кого-то, кто (на абстрактный вопрос, что такое стало с квартирами) пояснил, что теперь в Москве проще снять, клея объявления на столбы (Ирина, кстати, сдержанно говорила то же самое), чем давая на доски, и так далее, но как-то… как-то что-то не особенно я вроде и огорчался, видя, что дело тянется. И она — и Ирина не очень страдала и не очень сетовала; а точнее, вовсе не сетовала — не мрачнела, не торопила. Казалось, ее устраивает именно эта ситуация. Оттого и приходит в голову мысль — а не нарочно ли?
Не сама ли она подговорила подругу, чтоб та ей же и не сообщала ни о каких звонках?
Не знаю.
Мы шатались по городу; что́ это были за походы.
Я, брат, за это время узнал о Москве более, чем знаете все вы, писаки, вместе взятые; я узнал подспудную жизнь Москвы. И не то чтобы я так уж стремился к этому — дай, мол, узнаю тайны; и не то чтобы я даже и верил-то в эти тайны; и не то чтобы я так уж много видел-то своими глазами: ты помнишь, я ленив по части всякой клубники, «меня не собьешь», я Обломов более, чем требуется для того, чтоб быть каким-нибудь психологическим или и фактическим Гиляровским; но так уж выходило — по самой жизни. То Ирина начнет рассказывать, и все, от чего у среднего благоприличного человека «волосы дыбом», тут говорится спокойно, «само собою»; то кабаки эти; то вот в больницу она сыграла — в свою, знакомую, хорошевскую, — но об этом, как говорится, после.
Вот бредем мы там где-нибудь; ну, не знаю уж — центр, арбатское всякое; но уж это — скорей из старого — скорей из старого опыта. Впрочем, что ж. Оно и арбатское — его ведь по-разному… видишь и понимаешь. Староконюшенный. Раньше гулял — и баста. Ах, дворик, ах, анфилада арок. Ах, колодец. Ах, старая стена. Это с иными все хорошо. Тут темно, тут эта стена, а тут, не менее старый, подъезд. А если… Ох, Алеша, не надо… Нет, надо, и все прочее. А тут?! Ирина — и арка?! Хождения у стен — у заборов? «Пойдем, свернем?» Она воззрится как на дитятю. «Зачем? А впрочем, как хочешь. Пойдем посмотрим». Желание пропадает. Что же? Что ж — по домам? Да нет, тут — тут — кабак. Недавно вылез. Темно, а там —