Выхожу в приемную, где застаю Смольянинова, ожидающего очереди. Он мне сообщает, что, когда Голицын получил телеграмму, предупреждавшую его о нашем приезде, и доложил об этом Корнилову, последний сказал ему: «Видите ли, как к нам слетаются порядочные люди».
Возвращаюсь на вокзал спать в один из штабных вагонов. Прежде они содержались в большой чистоте, но победа демократии отразилась и здесь необычайным нашествием клопов. На сон грядущий толкую с Смольяниновым. У него была с Корниловым беседа интересная.
Утром предупреждаю в штабе, чтобы меня, в случае надобности, искали через Туманова, а затем уезжаю обратно в Петроград.
По возвращении в Петроград еду с вокзала в Довмин, где мне сообщают, что Клембовский — главнокомандующий Северным фронтом — мне предлагает принять 6-й Сибирский корпус в Риге. Категорически отказываюсь (заявив, что имею определенные указания на этот счет от самого Верховного). При неизбежности падения Риги и скверных путях отступления это остроумный прием, чтобы от меня отделаться навсегда.
Предаюсь бездействию, обдумывая вопрос о переселении в Персию. Иногда по вечерам младотурки собираются у Пальчинского. Последний о моем удалении на Восток и слышать не хочет, уверяя, что моя роль в революции еще не закончена, на что возражаю, что и так с меня вполне достаточно. Однажды, идучи к нему, по обыкновению, разговорился с извозчиком. Перед фасадом Зимнего дворца мой собеседник, грозно потрясая кулаком, с жаром заявил, что, по его мнению, Николая II следовало расстрелять на Марсовом поле, и на мой вопрос, за что, ответил с негодованием: «За то, что теперь из-за него в Зимнем дворце такие рожи сидят». Оригинальная форма консерватизма. Очевидно, кто-нибудь из современных деятелей вышел из другого подъезда, оставив возницу без денежного вознаграждения на противоположной стороне здания.
Приехал с фронта Гучков и просил меня заехать. Его рассказы про Калушский скандал ужасны. Недоразумение у него вышло с Багратионом, запротестовавшим против его поступления в дивизию, хотя татары выразили согласие на его прием в полк[192]. Гучков ругает Багратиона нещадно, говоря, что полки хороши, но нетерпим начальник конной дивизии, во время боя сидящий в глубоком тылу, даже без связи со своими полками. Жалко, что не вышиб его сразу после революции, и даже делает намеки на то, что мне следовало тогда его просветить насчет столь вопиющей боевой непригодности моего начальника дивизии. Зато хвалит Одинцова[193]. Толкуем про его политику, и, когда я выражаю удивление по поводу пассивности его единомышленников, Гучков мне отвечает, что все равно предотвратить всеобщий развал и жестокий голод невозможно.
Выходя от Гучкова, не могу удержаться от посещения его соседа Родзянко. Нахожу старика погруженным в глубочайший пессимизм. Он с отчаянием говорит: «Россия погибла. Ничего нельзя сделать».
Как-то заходит ко мне Никитин. Он рассказывает про сильное негодование в контрразведке из-за того, что теперь Миронов имеет carte blanche от Керенского совать нос всюду и заставляет контрразведку работать для внутренней политики, чтобы задушить гидру контрреволюции, а сие в корне противоречит этическим правилам штабной контрразведки. Далее Никитин сообщает, что сомнений в подозрительной деятельности Чернова нет никаких и что необходимо об этом предупредить Корнилова, как раз сегодня приезжающего в Петроград. Берусь это сделать и в седьмом часу еду на Царскосельский вокзал.
Поезд Корнилова прибыл. Всюду текинские часовые. Настроение свиты нервное — боятся покушения. Попадаю как раз к обеду. Корнилов усаживает меня рядом с собой; по другую сторону от меня Васильковский. Смеемся по поводу редкого сочетания трех главнокомандующих Петроградским округом, сидящих рядом в хронологическом порядке. Вспоминаем, что Корнилов пробыл в этой должности два месяца, я — тоже, гадаем о том, сколько времени продержится Васильковский. Беседа переходит на стратегические темы. Корнилов бодр и полон надежд. После обеда он уводит меня в салон и говорит, что сейчас он производит некоторую перетасовку начальства, после которой пошлет меня в Персию, и просит меня приехать в Ставку через две недели. Предупреждаю его о ненадежности Чернова и рекомендую в заседании правительства воздержаться от чрезмерной откровенности на стратегические темы. Корнилов смеется и отвечает: «Очень благодарен, но я уже это предупреждение получил от некоторых членов Временного Правительства». Хороша компания.
Ровно через две недели еду вторично в Ставку, на этот раз с Никитиным, который не может больше выдержать петроградской обстановки и хочет устроиться начальником штаба Туземной дивизии. На вокзале видим Савинкова[194], едущего с тем же поездом, что и мы, в Ставку. Его провожает Васильковский.
Садимся в вагон. Никитин мне сообщает, что Васильковский ему сказал, будто Савинков едет в Ставку в сопровождении Миронова, дабы произвести там обыски и аресты среди чинов штаба, состоящих членами офицерского союза и подозреваемых в контрреволюционной деятельности. Васильковский просит Никитина немедленно по приезде предупредить всех друзей в Ставке. Решаем, что с вокзала Никитин поедет с этой целью к Добржияловскому в Отдел военных сообщений, а я в генерал-квартирмейстерство к Романовскому[195] и Плющику[196].
В районе Дно на всех вокзалах представители Дикой дивизии. Между прочим, забавно, что перед отъездом из Петрограда, когда я спросил Туманова о цели сосредоточения двух кавалерийских корпусов около Дно, он страшно удивился и сказал, что первый раз об этом слышит, что по его сведениям и Савинков, ныне военный министр, об этом ничего не знает… Довольно странно, когда петроградские кабаки полны офицеров из туземных полков, от которых можно узнать все подробности этого сосредоточения, хотя и существует какой-то приказ не показываться им в столице в слишком большом количестве. На одном из станционных буфетов сталкиваюсь с Мироновым. Притворяюсь удивленным и спрашиваю, куда он едет. Отвечает, что в Ставку для обсуждения мер по объединению контрразведки. Восхитительно.
По приезде в Могилев качу в штаб[197]. Иду к Романовскому и передаю ему и Плющику предупреждение Васильковского. Оба они смеются и говорят, что получили это предупреждение за два часа до прихода петроградского поезда, что Миронов может обшарить весь штаб, но ничего не найдет, и что, кроме того, Корнилов страшно разозлился и заявил, что никаких обысков или арестов в штабе он не допустит.
Захожу к Голицыну. Настроение в Доме Верховного напряженное, меня просят зайти вечером. Голицын, как и в первый раз, распространяется на тему о том, что вся Россия ждет спасения от Корнилова. Обедаю у Добржияловского. Настроение явно контрреволюционное. Его жена, оказывается, по вечерам открывает окна на улицу и на фортепиано играет «Боже, Царя храни»[198]. Естественно, что Миронов всполошился.
Вечером иду к Корнилову. Он мне говорит, что теперь уже очень скоро я ему понадоблюсь, просит меня ехать в Петроград, никуда оттуда не отлучаться и ждать его распоряжений. Затем он меня спрашивает: «А очень они меня там недолюбливают?» — Отвечаю, что, по моему мнению, «они» его побаиваются и всячески стараются подорвать его авторитет обвинениями в контрреволюционности. Смеется. После краткой беседы на политические темы расстаемся, не подозревая, что больше на этом свете беседовать не придется.
В вагоне Никитин мне рассказывает, что Дикая дивизия развернута в корпус с присоединением Осетинского и 1-го Дагестанского полков[199]. Жалко, что сунули осетин, а не текинцев, как я всегда хотел. Оказывается, Багратион и Гагарин вызваны в Ставку. Что-то носится в воздухе, но что — не понять. День прошел благополучно, без обысков и арестов, что Ставка склонна считать победой Корнилова над Савинковым. Говорят, они столковались, а не разругались, как того все ожидали утром. Слава Богу.
На следующий день забираемся в поезд — ехать в столицу. Приезжает Савинков, Корнилов его провожает, отношения между ними, по-видимому, дружеские. Корнилов бодр и весел. Перед самым отходом нашего поезда приходит поезд из Петрограда, из него вылезает Львов Синодский[200]. Здороваюсь с ним, выражая удивление по поводу его появления в Могилеве, но он бормочет, что у него тут есть дела, и скоропалительно исчезает.
В поезде беседую с одним из главарей Георгиевского союза, который мне рассказывает, что, узнав о моем уходе, Совет Союза имел весьма продолжительное совещание, обсуждая вопрос о свержении правительства. Но, к счастью, они пришли к решению оставить меня в покое. А затем он прибавляет, что георгиевцы установили такое наблюдение за Советом, что в случае каких-нибудь происшествий в столице никто из Смольного не уйдет живым.
Вечером собираемся у Пальчинского. Я рассказываю свои впечатления о Ставке. Толкуем о всяких вещах. Между прочим, Пальчинский рассказывает, что после ареста Гурко Савинков хотел и меня выслать за границу по подозрению в контрреволюционности, но Пальчинский запротестовал, говоря, что совершенно уверен в моей непричастности к каким бы то ни было комплотам, а Савинков возразил, что ведь он и Азефу[201] верил. Однако все-таки меня не выслал. Забавно.
Проходит дня два, а затем около полуночи в ночь с субботы на воскресенье прикатывает ко мне Туманов, вытаскивает меня из кровати и сообщает, что Керенский просит меня немедленно приехать в Зимний дворец. Садимся в автомобиль. Туманов говорит, что Корнилов с двумя конными корпусами идет на Петроград и спрашивает меня, не согласился бы я сейчас принять опять командование Петроградскими войсками для защиты столицы от контрреволюционного набега, ибо Васильковским недовольны.