Из эпизодов этих дней особенно врезалось в памяти, как однажды ночью прибежала какая-то личность ко мне, сообщив, что Родзянко ожидает с минуты на минуту очень важную шифрованную телеграмму, а так как я специалист по шифровальным делам, то меня просят не отлучаться. Через некоторое время требуют меня вниз, в помещение Комитета. Родзянко меня спрашивает, могу ли я расшифровать телеграмму. Отвечаю, что шифры в Главном управлении Генерального штаба, что я могу слетать туда с телеграммой и быстро вернуться. Родзянко говорит: «Я поеду с Вами; подождите» — и уходит в другую комнату. Хватаю телефон, вызываю Главное управление Генерального штаба, прошу дежурного офицера разбудить и достать шифровальщиков, объяснив, в чем дело. Жду, наблюдаю калейдоскоп; знакомлюсь с Карауловым. Наконец, около 3 часов ночи выходит Родзянко с незнакомой личностью. Вылезаем на боковой подъезд, с трудом отыскиваем автомобиль Родзянко и едем.
Из разговоров по дороге помню, что Родзянко сообщает, что по его приказанию убран из Екатерининского зала портрет Царя, чтобы его не испакостили. Подъезжаем к подъезду начальника Генерального штаба. Дежурный офицер забыл предупредить швейцара. Достаю дворника; залезаю во двор и, после некоторого барабанения по окну его спальни, бужу чернобородого швейцара. Он открывает, и я тащу Родзянко по всем закоулкам в шифровальное отделение. Тут все на местах. Берем ключ Военного министерства; ничего не выходит, а между тем телеграмма штабная, и ясно, что никакой другой ключ пробовать не стоит. Все в недоумении. Меня вдруг осеняет мысль: рекомендую попробовать предыдущий номер того же ключа. Шифровальщики ехидно замечают: «Но ведь этот номер отменен в сентябре». — «Знаю, но я помню, что на фронте обалделые старшие адъютанты иногда жарили еще этим ключом в январе». Выкапывают старый, отмененный в сентябре ключ и, снисходя к моему безумию, начинают разбирать. Сразу выходит слово «Государь». Я торжествую. Родзянко засыпает на стуле, перетаскиваю его на диван, покрываю какой-то шинелью и обещаю разбудить, когда телеграмма будет разобрана. Через полчаса текст готов. Насколько помню: «Государь согласен отречься в пользу Михаила Александровича с назначением Николая Николаевича Главнокомандующим. Манифест заготовляется».
Бужу Родзянко. Он, прочтя телеграмму, заявляет: «Это неприемлемо», а затем спрашивает, где прямой провод со Ставкой и Северным фронтом; говорю, что в другом конце здания, в Главном штабе. Родзянко сначала подходит к телефону поговорить с «коллегами», а я внушаю шифровальщикам необходимость держать язык за зубами. Затем шествуем на прямой провод. Пять часов утра. Родзянко требует Ставку и Северный фронт. Где-то заминка, кто-то не хочет соединять. Родзянко кричит: «Скажите им, что я председатель Государственной Думы и что я им покажу, — под арест посажу». Наконец разговор налаживается, у меня слипаются глаза. Ухожу в соседнюю комнату, где нахожу чай и черный хлеб с маслом, а затем засыпаю на стуле. Просыпаюсь. Разговор кончен; выходим, садимся в автомобиль и едем обратно в Думу. 8 часов 20 минут утра.
Иду в Военную комиссию. Через некоторое время появляется Потапов и сообщает мне, что Родзянко поехал к Михаилу Александровичу уговаривать его тоже отречься. Вдруг кто-то влетает с известием, что Гучков арестован толпой на Варшавском вокзале. Бросаюсь к Паршину, который сейчас же по телефону вызывает Измайловские казармы и посылает две роты бегом спасать военного министра. Оказывается, Гучков, вернувшись с манифестом отречения, прочел его толпе на вокзале; получился неожиданный эффект, — решили, что он контрреволюционер, ибо после одного Царя посадил другого, и вместо восторга получилось негодование.
Днем забегаю домой, а часа в четыре направляюсь в Главное управление Генерального штаба с шифрованными телеграммами. Вижу у подъезда Главного штаба автомобиль, спрашиваю, чей. Оказывается, Энгельгардта. Швейцар сообщает, что он на прямом проводе. Иду туда. Энгельгардт кончает разговор со Ставкой. Прошу его подвезти меня в Думу, если он едет туда. На это Энгельгардт мне заявляет: «Гучков не будет больше Военным Министром, — (вероятно, после инцидента с манифестом), — завтра я буду Военным Министром. Сейчас я по этому поводу говорил с Алексеевым. Плюньте на Военную Комиссию и приходите ко мне завтра днем». Здорово. Иду домой, высыпаюсь, но на следующий день, оказывается, Гучков все еще министр. Забавная вещь политика.
Захожу в Главный штаб к Туманову, узнаю, что Гучков обосновывается в доме военного министра на Мойке, в так называемом «Довмине», что образуется комиссия под председательством Поливанова[53] для реорганизации армии, что я назначен в ее состав и что первое заседание завтра в 8 часов вечера в доме министра.
Поливановская комиссия. — Младотурки. — Гучков
Входя в Довмин, невольно вспоминаю давно прошедшие времена, когда мне здесь приходилось бывать при Куропаткине[54]. Помню в этих залах раут для Бухарского Эмира, восторгавшегося игрой балалаечников Конной Гвардии. Помню, как я, однажды, по окончании академии, пил тут чай у супруги министра и как Александра Михайловна меня приветствовала словами: «Кончили первым, поздравляю. Ну, теперь Вы патентованный гений». Комиссия собирается в кабинете военного министра. Пальчинский заявляет, что революция кончена, ибо выехали извозчики. Они — самый верный политический барометр во всех странах. Рассаживаемся, — на одном конце стола Гучков, Поливанов[55], Мышлаевский[56] и генералитет (Михневич[57], Аверьянов[58], Архангельский[59] и проч.). На другом — под предводительством Пальчинского, младотурки Генерального штаба — (Якубович, Туманов, Энгельгардт, Гильбих, Туган-Барановский). Наименование «младотурки» еще перед войной применялось к некоторым молодым офицерам Генерального штаба, слишком ретиво проповедовавшим о необходимости всяких реформ. Теперь оно снова всплыло и шутливо применялось в компании Генерального штаба, объединившейся во время революции в Государственной Думе.
Сразу определяется враждебное настроение между генеральским и штаб-офицерским концом стола. Начинается с того, что Гучков вручает председательство Поливанову, который обращается к нам с речью о целях комиссии. Поднимается Энгельгардт и заявляет, что никакие реформы невозможны, пока не будут сменены некоторые начальники; в руках у него приказы Сахарова[60], доставленные мною с Румынского фронта. Я поддерживаю Энгельгардта, Мышлаевский ехидно замечает: «Иначе говоря, Вы хотите заменить заседавшую в этих же стенах высшую аттестационную комиссию». Страсти разгораются. Поливанов округляет, заявив, что, хотя этот вопрос, по его мнению, не входит в задачи комиссии, однако, он будет принимать всякие заявления о подобных делах и докладывать их военному министру. Соглашаемся.
Встает Пальчинский и говорит, что самый важный вопрос — это приказ номер 1-й[61] Совета солдатских и рабочих депутатов. Зло сделано. Идти против течения невозможно; нужно канализировать. Начинаются бесконечные прения о титуловании, и «ты» и «вы» дисциплинарной власти, и, особенно, об отдании чести и о взаимном приветствовании. Гучков уходит. Пальчинский набрасывает черновик приказа, где каждый параграф заканчивается словами «отменяется». После новых прений и незначительных изменений проект принимается. Час поздний, но Пальчинский берется заставить Гучкова подписать приказ сейчас же, с тем, чтобы он утром был уже отпечатан.
Последующие заседания комиссии переносятся в готическую столовую, и комиссия все разрастается и разрастается. К генеральскому концу прибавляются всякие судебные чины и господа из Главного штаба и Главного управления Генерального штаба. Михневича уволили. Архангельский временно за него и патетически старается сохранить законность и порядок среди всеобщего хаоса. Первоначально писаря его забаллотировали и хотели сами избрать Начальника Главного штаба, но Гучков их сократил.
Забавное приобретение в комиссию — генерал Рубец-Масальский[62] (он временно командовал войсками до приезда Корнилова[63]), говорящий высокопарные речи о «демократических началах» и притащивший в комиссию проект государственного герба в виде двуглавого орла, имеющего вместо короны ленту с надписью: «Свобода, Равенство, Братство», а в когтях — сломанный пополам скипетр!!!
Ряды младотурок тоже расширяются, — прибавляются Балабин[64], Верховский[65], Лебедев[66]. У нас происходит свое маленькое объединение. Один раз собираемся у Якубовича в Главном штабе, другой — в «Русском инвалиде»[67] у Лебедева, для выработки новых оснований этой газеты. Пальчинский хочет из нас сформировать политическую группу.
Поливановское сборище понемногу превращается в бюрократическую комиссию. Выделяется подкомиссия для выработки различных уставов и положений. Одним из первых проходит «положение о войсковых комитетах». На фронте нас ругают за чрезмерный либерализм, а в Совете — за чрезмерный консерватизм. Никому не угодишь! Иногда атмосфера оживляется инцидентами. Раз Мышлаевский ехидно вцепляется в меня по какому-то вопросу и начинает: «Мы слышали от генерала Половцова» и т. д. Возражаю по существу, а затем говорю: «Я сейчас по ошибке был назван генералом; это мне напоминает, что как раз сегодня я получил телеграмму наштаюза