Помимо счета за ленинградский люкс, заказанный для артиста концертным объединением, сохранился и счет из ресторана за поздний ужин с доставкой в номер. Его оплачивал уже сам артист, очевидно, даже ушлый Абрам Лазаревич Исаковский не мог убедить Госконцерт, что заказ бутылки дорогого шампанского, устриц, черной икры и клубники с сервировкой столика в номере на двоих имеет самое прямое отношение к выполнению артистом Гуреевым взятых на себя деловых обязательств.
Что ж, у меня нет сомнений, что ночь Гуреев провел не один, и судя по выбору напитка и закусок – с прекрасной дамой, хотя среди близких друзей артиста, если верить желтой прессе, были и прекрасные юноши… Но в данном случае у нас есть свидетель – верная подруга матери Анны Горловой, Натальи, Зинаида Ивановна Горшенина.
Я уже видела Зинаиду Ивановну на экране, и тогда не смогла определить ее возраст. Не смогла бы и сейчас: у Горшениной такой своеобразный тип внешности, при котором девушка может выглядеть бабушкой, и наоборот.
Она довольно высокая, очень худая, нескладная, с бледным помятым лицом и редкими бесцветными волосами, только глаза неожиданно блестящие и живые, как ртутные бусины. Двигается Зинаида Ивановна замедленно, трудно, и тоже не поймешь – то ли у нее возрастные болезни суставов, то ли ей просто трудно управляться с длинномерными конечностями… Но я могу и должна посмотреть паспорт свидетеля, а потому точно знаю: Горшенина – бабушка. Да и могло ли быть иначе, если она подруга матери Анны Горловой, а Анне-то и самой уже далеко за сорок…
Зинаида Ивановна повторяет тот свой рассказ, который уже звучал на ток-шоу, – про случайно облитую «кофием» балеринку, поход с извинениями за кулисы и знакомство с Гуреевым. Дальнейшее я прошу описывать с подробностями, и свидетельница на них не скупится, очень радуя этим публику в зале.
– Я ей говорила – куда, мол, ты, дура, это ж артист, несерьезный мужик, кобелина, попросту говоря. У него таких дурочек, как ты, десять кучек, в каждой по пять штучек! И вообще он предатель Родины, что с того, что приехал тут у нас поплясать, живет-то давно за границей, не наш человек. А ты ж порядочная девка, комсомолка, профорг, должна нести себя высоко, как красное знамя. Он же тебя, дурочку, поматросит да и бросит! Эх… – Зинаида Ивановна махнула рукой и горестно вздохнула.
– А она что? – не выдержав паузу, спросили из зала.
– Что-что! Вот то! – Горшенина взглядом указала на Анну Горлову. – Уж прости меня, детка, но я твою мать отговаривала. Знала, что так и будет!
– Ну а она-то что?! – снова выкрикнули из публики.
– А она прилипла к этому Робику, как банный лист! А он и рад был. Еще бы: девка молодая, здоровая, крепкая, кровь с молоком, не то что эти бледные балетные худышки с костлявыми коленками. Я говорю: нет, не пущу, и Наташку за руку крепко взяла. А он: ха-ха, и не отпускай, поехали с нами – и в машину нас с Наташкой усадил, как королевишен, самолично двери придерживал. Ну, я расслабилась, думаю – ладно, пойдем вместе, при мне подругу никто не обидит, я не дам, если что – орать буду, милицию вызову. Наташка, дурочка, мне потом спасибо скажет. А на входе в гостиницу, он, Робик этот поганый, видать, моргнул швейцару с намеком, и их-то с Наташкой пропустили с поклоном, а меня от дверей отодвинули. Ох я и ругалась!
– Как именно? – уточнил кто-то жадный до мелких деталей, но я с намеком приподняла судейский молоток.
– Я ему, швейцару этому, все высказала о подлых буржуйских прихвостнях, которые позорят весь наш советский народ. Он даже растерялся, видать, не ожидал такого, попятился, и я в гостиницу-то ворвалась. Дошла до тетки за конторкой, спросила, в каком номере живет этот Гуреев, она, видать, тоже малость опешила и честно мне сказала – в двадцатом номере. А потом опомнилась, за телефон схватилась и стала милицию вызывать.
Я поймала себя на том, что заслушалась, обвела взглядом зал – там народ сидел с приоткрытыми ртами, и тишина стояла такая, что даже мушиное жужжание было бы слышно. Но и мухи, наверное, заслушались – свидетель Горшенина оказалась прекрасной рассказчицей.
– Милиция мне, конечно, была ни к чему, я тогда служебное жилье получала, а за попадание в милицию выпихнули бы меня из очереди на квартиру на раз без разговоров. Так что вышла я за дверь, а там швейцара того прижала, чтобы показал мне окно двадцатого номера. Он поначалу, конечно же, ни в какую, но я дала ему пять рублей – между прочим, это половина моей зарплаты была, и тогда этот гнус отвел меня за угол и показал: вон, видишь на третьем этаже арочное окно с балкончиком с видом на сад? Это и есть двадцатый люкс. Тут как раз в том окне Робик показался – уже не в пиджаке, без галстука, и рубашка наполовину расстегнута. Задернул шторы так, что и просвета не осталось, и снова пропал – отступил назад в комнату. А швейцар-то, ну, подлая душонка, подхихикивает: ты смотри, смотри, сейчас самое интересное начнется, они там уже раздеваются! Шуганула я его в сердцах, если бы не грозили милицией – так по морде бы двинула гнуса, и он ушел, а я осталась, – бабка пригорюнилась.
Анна Горлова встала, подошла к старухе, налила ей воды, погладила по плечу и вернулась на место. Все это молча, в полной тишине, только газировка в стакане зашипела.
– Я долго там стояла, – подняв и снова поставив полный стакан, сказала Горшенина. – Раздеваться-то они не сразу стали, сначала, наверное, шампанское пили. Потом, похоже, танцевали, но не как на сцене, козликами не скакали, просто двигались этак, в обнимочку… И как раз у окна остановились, а шторы-то хоть и не прозрачные, желтенькие такие, но тени на них хорошо видны, отчетливо… Ну, я и видела, как Робик с Наташки платье снял, а потом на руки ее подхватил и унес от окна…
– У вас все? – сообразив, что пауза затянулась, спрашиваю я свидетеля. – Вы все сообщили суду?
– Да чего ж еще, и так все понятно, – разводит руками Зинаида Ивановна.
Зал оживает, снова включаются юристы Горловой – напоминают указанную на билете с автографом дату выступления Гуреева, настойчиво предлагают отсчитать от нее девять месяцев.
Кое-кто в зале начинает шевелить губами и загибать пальцы, но это совершенно ни к чему при наличии представленных документов: соответствующая дата указана и в паспорте Горловой, и в ее свидетельстве о рождении. Анна Горлова родилась спустя 38 недель после знакомства ее матери с Гуреевым.
Это звучит убедительно, однако я для себя уже решила, что дождусь сделанного по всем правилам теста ДНК на отцовство. Тем временем, разумеется, принимая все документы и показания, которые сочтут нужным представить адвокаты.
А они явно учитывают присутствие в зале многочисленных представителей СМИ и работают на публику, формируя и подогревая общественное мнение.
Еще одна свидетельница – соседка по дому – в красках рассказывает, как трудно приходилось Наталье Горловой, которая растила дочку одна, целыми днями пропадала на работе и еще была активисткой домового комитета.
– Я-то спрашивала ее, конечно, почему же отец Анечки им не помогает, может, умер уже, иначе хоть алименты присылал бы, а он же им никогда ни гроша не отправил, я бы видела извещения о переводах у Наташки в почтовом ящике, он с моим по соседству и тоже снизу в дырочку, – тарахтит свидетельница, откровенно радуясь возможности выговориться.
Эта словоохотливая круглолицая бабуля в шляпке, которую она не сняла и в зале суда, была бы очень уместна на лавочке у дома. Мне думается, что в суд она прямо с лавочки и пришла, прихватив с собой в качестве группы поддержки еще пару товарок, таких же любопытных говорливых бабусь – они поддерживают ее с мест, кивая и приговаривая: «Молодец, Семеновна, все правильно говоришь».
– Но Наташка-то девка гордая была, вроде и общительная, и вежливая, а про себя слова лишнего не скажет, все выспрашивать надо, выглядывать да додумывать, – простодушно рассекречивает свои методы сбора информации разговорчивая свидетельница. – И про отца своей дочки говорила коротко: «Далеко он», ну, мы и решили, что Анькин папка, должно быть, сидит. А он вона где был, аж во Франции! Мог бы, конечно, и помочь родной кровиночке, не обеднел бы, вертихвост…
«Вертихвоста» журналисты фиксируют с особым удовольствием. Робиком великого Гуреева и в этом зале, и на ток-шоу уже называли, а вертихвостом определили впервые. Слово хорошое, сочное. Я тоже про себя повторяю: «вертихвост» – и мысленно улыбаюсь.
Потом юристы Горловой просят приобщить к делу пухлую карточку из детской поликлиники. Это доказательство того, что растить дочку Анечку маме Наталье было и трудно, и дорого: в раннем детстве девочка часто болела.
В карточке предусмотрительно оставлены закладки, и юристы ловко перелистывают страницы, перечисляя диагнозы.
Я тоже одна растила дочь (уверена, адвокаты учитывают это обстоятельство) и не могу не посочувствовать Наталье Горловой. Ох и набегалась она по врачам, ох и раскошелилась на лечение дочки!
У новорожденной крошки Анечки была «желтуха», которая держалась до месяца, внезапные судороги и проблемы с глотательно-сосательным рефлексом. Отмечалось снижение мышечного тонуса, малышка медленно набирала вес и весь первый год проходила курс коррекции тонуса мышц, включающий массаж и гимнастику. Потом были бесконечные простудные заболевания со всеми возможными последствиями в ассортименте. Астма – ее удалось вылечить в столичном грудном центре. Рахит – его получилось одолеть с помощью витаминов и усиленного питания, у взрослой Анны и намека на кривизну ножек не осталось. Аллергия – с ней Аня научилась жить. Вегето-сосудистая дистония, близорукость, гастрит…
В зале недовольно ропщут, бабульки из группы поддержки свидетельницы Семеновны воинственно потрясают кулачками и постукивают палками. Думаю, будь Роберт Гуреев еще жив и явись он к нам сейчас, старушки-активистки задали бы ему жару…
– Позвольте? – Я беру медкарту Ани Горловой.
Изначально она была размером с четвертушку обычной школьной тетради, но за годы бесконечных походов по врачам в нее напихали столько бумажек, что теперь медицинская карта больше напоминает затрепанную книжку – стандартный «покет-бук» в мягком переплете.