Она приподняла за угол и шлепнула обратно стопку свежих распечаток с материалами номера, утвержденными и только предлагаемыми, – и закончила:
– И мне не нравится, что я одна тут корячусь, а ты помочь обещал, – но сам весь в этом, в переговорном процессе. В общем…
Она махнула рукой, перевела дух и снова уткнулась в телефон. Паша, моргнув, сказал растерянно и раздраженно:
– Ну здрасьте. В смысле – одна? Я что, для своего удовольствия всё это?
– А нет, что ли? – осведомилась Аня и выделила желтым четвертый пункт, «Галерея лучших обложек».
Еще и в архиве обложек копаться. Устала Аня от подшивок и вообще от пыльной бумаги.
– Н-ну, – протянул Паша. – А ты типа нет?
Он сердито посмотрел на Аню. Аня нахмурилась и не ответила. Паша вдохновленно продолжил:
– Смысл-то как раз в этом, чтобы с удовольствием всё. А если у того, кто пишет, удовольствия не будет, то у читателя тем более.
– Я тебе дам Чернавина и Баженова почитать, словишь удовольствие, – пообещала Аня.
– Вот именно. Чернавин и Баженов – это необходимое зло. Всё это ради них затевалось. Мы этого изменить не можем. Значит, не обращаем на них внимания, а сосредотачиваемся на остальном. Но остальное пока сплошная туфта, что свежак, что антиквариат этот, правильно? Единственное живое, что мы нашли и можем докрутить, – как раз блок из этого триллера и очерка. Тем более раз там про одно и то же.
Аня пробурчала:
– Прямо дадут нам в первый номер высококультурного проекта жесть тащить.
– А кто не даст-то? – удивился Паша. – Боссам пофиг всё, кроме Чернавина. Мы хоть болванкой одинаковой все остальные страницы забьем, знаешь, пробными кусками, «Съешь этих сладких французских булок», они не заметят даже. Так что всё от нас зависит: как решим и как сделаем, так и будет. А не решим и не сделаем – никак не будет. Мы же так договорились.
– Паша, мы никак не договорились, – напомнила Аня утомленно. – Вернее, мы решили попробовать, а потом нам сказали «Нафиг». Русским языком.
– Кто сказал?
Аня вздохнула, откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза.
– Наташа сказала, – согласился Паша. – А кто главный, ты или Наташа?
– Не надо меня разводить так грубо, – попросила Аня, не открывая глаз. – Наташа главная.
– А где она? – поинтересовался Паша. – А? Квасит сидит, как обычно. А это может и на две недели затянуться, и на месяц, ты уж поверь. Ты не знаешь, я знаю. И вот она будет квасить, а мы будем ее предпохмельные ЦУ исполнять.
– Ты всегда про начальство и приказы такое рассказываешь? – спросила Аня. – Понятно, почему у тебя так с карьерой. И у всей нашей журналистики тоже.
Паша несколько секунд смотрел на нее, наверное, пронзительно и пылая гневом, но Аня этого не увидела, потому что решила не открывать глаз, пока не захочет.
Пока не хотелось. Устала она от всего запредельно, и от Паши в том числе.
Паша встал и ушел.
Аня посидела еще некоторое время, размышляя, как жить и что делать дальше. Всяко получалось, что жить будет непросто, а делать придется первый номер. И это далеко не худший из возможных вариантов. Более того, неделю назад для Ани такой вариант был маловообразимой мечтой. А сейчас мечта стала нудным вымораживающим обязательством.
Только так мечты, похоже, и сбываются, объяснила себе Аня. Она открыла глаза, поморгала и уставилась на экранчик – не потому, что черпанула сил, а потому, что телефон дернулся: пришло уведомление.
Аня полагала, что это Паша пытается уязвить ее запоздало придуманным элегантным ответом. Но нет, уведомление пришло от группы «Пламени» в соцсети.
После почти суточного затишья опять активировался самопровозглашенный актив в лице Дарченко и Бирюковой. Сейчас они с четырех копыт утаптывали какого-то новичка с пафосным ником «Литератор», который имел неосторожность поинтересоваться порядком рассмотрения рукописей: кто читает, как быстро отвечают, дают ли советы и так далее.
Бирюкова рекомендовала «Литератору» подтянуть орфографию, хотя все его прегрешения пред ликом Дитмара Эльяшевича сводились к паре опечаток, небрежной пунктуации и отсутствию прописных букв. А Дарченко, естественно, советовал немедленно вступить в его семинар при Содружестве писателей, заседания которого и будут определять список текстов, рекомендованных к публикации в «Пламени».
Ну что он за болван ненасытный, подумала Аня, сочувственно изучая переписку. Литератор, несмотря на глупый ник, держался молодцом и стоиком, на хамские приколы не отвечал и вообще был изумительно вежлив. Но уверенности в том, что его хватит надолго, у Ани, конечно, не было.
Она изучила пустоватый профиль Литератора, заведенный недавно, но хотя бы не забитый бессмысленными мемасами и перепостами, подумала немножко, обругала себя и все-таки написала ему в личку:
«Здравствуйте. Посылайте текст, если есть, по адресу, указанному в профиле группы».
Литератор отозвался немедленно:
«Спасибо огромное! А действуют ли ограничения по объему?»
Молодец парень, подумала Аня с интересом, тут же и прописные буквы появились, и пунктуация нормативная. Умеет говорить на языке собеседника – и, главное, знает этот язык. По нынешним временам нечастое и большое дело. Из такого может выйти толк.
«Желательно до 80 тыс. знаков, но, в конце концов, сократить можно всё и всегда», сообщила Аня, поставив на всякий случай пару смайликов.
«Супер», написал Литератор. «Бегу дописывать».
«Удачи!»
«К Вам за советом, если что, можно обращаться?»
«Конечно».
«А как к Вам лучше обращаться?»
Она подумала, улыбнулась почему-то и написала:
«Аня».
«Я очень рад, Аня».
И веселый пританцовывающий смайлик.
Глава восьмая
Цыпленок, ну, или динозавр, наверное, сразу забывает ту часть жизни, которую провел в яйце. Это не часть, а просто отдельная жизнь: короткая, сытая, теплая, счастливая и полностью защищенная от любых потрясений известковой или кожистой стенкой. Мир крохотен, удобен и понятен, поза привычна и уютна, знай плечиком поводи, голову перекладывай да сладко дрыхни дальше. А потом эта жизнь кончается. И, чтобы не сдохнуть, тебе приходится проламывать стенку, за которой может быть что угодно: стужа или жара, море пламени или просто море, пустота одинокого гнезда на голой вершине высохшего дерева или бесконечные штабеля полок в инкубаторе. И всё это тебе одинаково незнакомо и чуждо. И может убить. Если ты не убежишь, потому что цыпленок. Если не научишься убивать первым, потому что динозавр. Или Змей.
В похожей, но на самом деле противоположной ситуации оказывается, например, джинн, заточенный в кувшин. В принципе, тот же тихий вечный покой за стеночкой, но есть нюанс: ты знаешь про большой мир снаружи, ты многое в том мире умеешь, ты привык быть одним из самых могущественных его обитателей – а теперь ты жидко болтающийся желток, бессильный и бессмысленный, как сонная гадюка зимой или как пуховик, из которого пылесосом убрали воздух и скрутили в невесомый комочек для летнего хранения, и время остановилось на мучительном спазме выдоха. А чувства остались – те, конечно, что были у джинна. И им некуда деться. Они копятся, наслаиваются друг на друга, густеют и оседают шероховатой коркой, делающей нутро кувшина еще теснее.
Теснота без передыха, без возможности потянуться, напрячь мускул, хрустнуть суставом, дать выход печали, страсти и ярости – невыносима, безнадежна и вечна. Поэтому джинна лучше не освобождать никогда.
Но человек – не джинн. Он сам творец своего счастья, личной свободы и чужой судьбы. Настоящий человек, конечно: подобный змею, а не шакалу или обезьяне. Терпеливый, пронырливый и хладнокровный. Он сам запирает себя в кувшин несвободы и в режим ожидания. И сам решает, что дождался. Что пора выходить.
Пора.
Он весь день раз за разом прогонял через себя ощущения вчерашнего вечера: через память головы и рук, через болезненное наслаждение в пальцах, стиснутых шарфом, и в предплечье, потянутом с отвычки, через сладостный холод бедер и теплые толчки в животе.
Он вспоминал, что́ она сказала, как посмотрела, как сильно и судорожно дергалась, как пахла – сперва и пото́м.
Это было очень приятно, возбуждающе непривычно и чуть стыдно, потому что неправильно. Молодые не требовали участия, они сами могли позаботиться о себе и других, они вообще не представляли особого интереса – до последних дней. До последних дней они выступали только помехами, которые требовалось миновать, а если не получается – устранить. Ни удовольствия, ни приятного осознания завершенности, только и имеющего высший смысл, они не дарили.
Зато теперь он мог дышать.
Теперь он мог отвлечься от мелкого топтания на узком, будто ограниченном внутренним объемом скорлупы, пятачке: рукопись, издательство, девулька, рукопись…
Теперь он мог нормально думать и видеть.
Теперь он знал, что делать.
Пришла пора нового этапа. Не рассказа, а романа.
В рассказе одна линия, которую надо достойно завершить. В сборнике рассказов одна завершенная линия упирается в другую, иногда с нею связанную, иногда нет, но такой веник свяжет любая фирма. В романе линий должно быть множество, и завершение каждой служит общему финалу, даже если происходит на старте истории. И только хорошо, интересно и сложно придуманная история достойна запечатления. Достойна существования. Достойна, хаха, истории.
Управление чужими жизнями может стать не только банальным финалом, но и промежуточным ускорителем, стеночкой или, если уложить как следует, ступенькой, от которой можно оттолкнуться и рвануть в неожиданную сторону с дополнительной скоростью.
Он погладил сталь чайной ложки, терпеливо ждущей в кармане, вытер руку о штанину, снова поморщившись от сладкого неудобства в потянутом предплечье, и напечатал:
«Я очень рад, Аня».
Вспомнил, ткнул первый попавшийся значок веселой эмоции и снова погладил теплую сталь.