Глава первая
Ане ни с кем не было так легко и свободно.
Бабушка и мама были слишком обременены знаниями «как надо» и, главное, «как не надо», и Аня для них была мешком, в который следует навалить побольше мудростей и опасок, крепко-накрепко его завязать, а потом сунуть под лавку и всё время касаться рукой или коленкой, чтобы не увели.
Одноклассницы и вообще подружки предпочитали рассказывать о собственных трагедиях и радостях, а от Ани готовы были выслушать только что-нибудь сногсшибательное. А откуда у нее сногсшибательное, если она – завязанный мешок под лавкой?
А Софья честно пыталась быть квартиросъемщицей, очень ответственной за всё, включая прилагающуюся соседку. Но в ней постоянно надувались и лопались пузыри разнообразных чувств, иногда гроздьями. Чужие чувства, тем более Анины, на этом фоне были малозаметными и неинтересными, и сосредотачиваться на них более пяти минут Софья не могла при самом пылком желании.
Аню это не удивляло. Она привыкла, что никому не интересна и не нужна. Это было многосторонне обоснованное правило, чугунно подкрепленное единственным исключением. В восьмом классе Аня неожиданно зацепилась в чате за реплику Платона Веренко, мелкого беса школьного масштаба, который вроде бы безмозгло троллил парочку главных красавиц, а на самом деле пересказывал сюжет «Седьмой печати». Аня схохмила на тему «совсем ты Бергмана попутал» и тут же юркнула обратно в норку. Никто не обратил внимания, да и просто не понял, но Платон явился в личку с вопросом: «Ты смотрела штоле???!!!»
Так они начали общаться, плотно, жадно, иногда по полночи – в основном текстом, иногда голосом, но только на расстоянии. В классе они не перекидывались ни единым словом и даже глаза отводили, стараясь не улыбаться смущенно. Ну и еще Платон Аню более не троллил и не задевал, ни устно, ни в классном чате. Никто этого, конечно, не заметил.
Обсуждали они в основном кино, которое Платон, оказывается, обожал и знал почти профессионально, самое неожиданное, от немой классики до румынской «новой волны» и кровавых индонезийских боевиков. Аня любила кино куда меньше, предпочитая уважать издалека, причем в пересказе Платона – пару раз повелась на восторженные рассказы и посмотрела сама, ей хватило, спасибочьке, лучше и далее в пересвисте знакомиться.
Примерно так, как Аня к кино, Платон относился к книгам – и слушал про них с тем же интересом, что и про Анины переживания по поводу настоящего и будущего, наездов мамы и даже состояния бабушки – она как раз тогда резко сдала и перестала выходить на улицу. Ему правда было интересно.
А Ане было интересно про Платона. На самом деле всё, что она знала про парней и вообще про живых сверстников, их особенности и отличия, загрузилось и в сознание, и в эмоциональные псевдоподии Ани именно тогда. Этого оказалось маловато, но большего так и не случилось, так что спасибо и на том – а книжки, особенно современные, помогли чуть подрихтовать навыки так, чтобы применять к новым знакомцам.
Бурная дружба по переписке длилась три месяца, всю весну, и оборвалась, когда Аня несмело принялась размышлять над тем, не воспротивится ли она, например, если Платон предложит как-нибудь поболтать в реале, сходить в кино или просто погулять по парку. Всё к этому и шло – по крайней мере, насколько поняла Аня по уклончивым расспросам Платона о том, какие кинотеатры, кафе и кухни она предпочитает – и тут ей, конечно, ответить было нечего.
Но в июне Платон уехал с родителями на какие-то экзотические острова, где интернет был не очень. А вернулся уже другим. В личку вообще не написал, на Анин вопрос не ответил – а она, дура, ночь не спала, ждала всё. Зато написал в классный чат, тут же сговорился о встрече со всеми желающими попробовать, чего он там втихую от родителей привез. Все загорелись.
Аня не пошла, конечно. И так и не узнала, что́ там было.
Платон опять стал завсегдатаем классного чата – таким, как раньше.
Стал таким, как все.
А Аня осталась такой, как была.
Переписку с Платоном она перечитывала несколько раз, потом, чтобы больше не реветь и не терзаться вопросами «почему?» да «за что?», снесла ее – и потом, конечно, ревела от безуспешных попыток восстановить стертое.
Потом успокоилась и забыла.
В одиннадцатом классе Платон сошелся с первой красоткой класса, и это был шок, потом был афтершок, когда он порвал с первой и сошелся с конкурирующей красоткой, ну и финальный шок случился, когда он уехал в Москву. Поступил – не во ВГИК, а в какой-то второразрядный вуз, причем на платное. Аню это уже не трогало совсем. Она привыкла и смирилась, правда.
Значит, надо – так, убедилась Аня. Значит, по-другому не бывает.
С Климом было по-другому.
Аня догадывалась, конечно, что на самом деле его зовут иначе. Но и это имя совершенно ее устраивало и прелестно вписывалось в рамки сложившихся с самого начала отношений. Они напоминали отношения с хорошей книгой, но на стероидах: ты не только падаешь в отличную историю, раздуваясь внезапными чувствами, но и можешь задавать уточняющие вопросы – и получать ответы на понятном и приятном тебе языке.
Аня даже не пыталась задумываться о настоящем имени Клима, о том, сколько ему лет и как он выглядит. Сперва она решила, что называть себя Климом Литератор предложил, потому что он на самом деле тот видный верзила, приходивший на собрание общественного совета «Пламени», но теперь совершенно не была в этом уверена: и манеры не те, и пару проверочных вопросов впроброс не понял. Вот и ладно: тот Клим был слишком красивым, а с теми, кого Аня не видела никогда, даже проще.
Впрочем, некоторые неизбежные детали придумались сами и сразу. Она представляла собеседника почему-то малоподвижным дядькой средних лет, стеснительным, большим и толстым, переходным звеном от Пьера Безухова к пухлому роботу из мультика «Big Hero 6», который особенно любил Платон. Скорее всего, с техническим образованием, уж точно без филологического, и даже без особенной начитанности – большинство цитат и аллюзий он не ловил. Клим напоминал младшую влюбленную подружку, в роли которой Аня проходила класса до пятого, иногда меняя ведущих в паре, и которой никогда не было у самой Ани. А очень хотелось, оказывается.
Клим стал действующей, при этом очень милой версией воображаемого друга, какого придумываешь себе сама – ровно так, как тебе удобно. Слепком твоих переживаний, желаний и чувств, отлитых в твои же, только переключенные с передачи на прием формы. Они сперва кажутся чужими и незнакомыми, как незнакомым показалось бы лицо в зеркале любому, выросшему без отражений. Если зеркала нет, можно ведь оттиснуть лицо в снегу или глине и посмотреть со стороны, кто ты и какова.
Клим оказался таким оттиском. Он даже отвечал – не сразу, конечно, но чем дальше, тем ловчее, – ровно теми словами, что воспринимались как единственно правильные и уместные. Аней воспринимались.
Искусственный интеллект какой-то, подумала Аня поначалу, нейросеть, которая сперва обучается, впитывая лексику, ритм речи, образную систему и тончайшие нюансы манеры собеседника, – а потом р-раз, и предъявляет отпечаток, точнейший и удобный, как сшитый по мерке сапожок, тянущий бежать, не останавливаясь.
Аня не останавливалась.
Настоящий автор не начинает текст, который может не завершить, и не бросает незавершенным текст, который начал, рассуждала Аня. Клим соглашался.
Многие писатели берутся за книгу лишь для того, чтобы узнать, чем кончилась история, – потому что пока не дописали, сами этого не знают: мало ли из чего они исходили в начале, хорошая история всегда кончается не так, как ожидалось, смело заявляла Аня. Клим поддакивал.
Есть писатели слога и стиля, есть истории, есть психологии, и никто из них не лучше, все важны, рубила Аня. Клим добродушно посмеивался.
Страдания по именно что бумажной книге и вообще книжной культуре происходят от догматизма, узости мышления и недостаточности образования, кипятилась Аня: общедоступная книга в бумаге существовала всего-то полтораста лет, а за сотни лет до этого то, что сейчас привыкли называть литературой, было песнями, скоморошьими плясками или театром теней – да хоть из тел можно выкладывать, какая разница, была бы история интересной и поучительной. Круто, откликался Клим, рассыпая восторженные эмодзи.
И сломать синдром второй книги – легко и просто: надо именно что сменить формат – классику на модерн, драму на комедию, слова на дела; пусть будет перфоманс вместо стопки исписанной бумаги, это лучше и честнее, чем повторять всё, что было в первой книге, но с коэффициентом два, горячилась Аня. Клим ставил гифку с мельтешением, символизирующим модерновый комедийный перфоманс.
А тиражи, финансовый успех, массовый читатель и прочее – это про маркетинг, а не про литературу, строго подытоживала Аня: да, книгу мало написать, надо, чтобы ее прочитали, – но число читающих глаз совершенно несущественно, и один понимающий читатель дороже миллиона непонимающих. Вот именно, отвечал Клим.
Она сама не заметила, как перешла от пояснений про особенности оформления текста к рассуждениям про миссию литературы, важные для общества темы, необходимость сохранения авторского содержания и формы при самом жестком редактировании – а потом к рассказам о любимых писателях, о книжках как спасении и о том, от чего они спасают или не могут. Она легко и подробно вспоминала, как бабушка читала ей вслух до второго класса, хотя Аня лет с пяти читала быстрее бабушки, и как Аня читала бабушке вслух до последних дней, письма Чехова почему-то, всё остальное слушать, или вообще общаться с кем бы то ни было, кроме Антон Палыча в исполнении Ани, бабушка отказывалась. Она жаловалась на одноклассников и одногруппников, проклинала Фурсова, сетовала на взбалмошную Софью, снова затеявшую сравнительный охмуреж троих малознакомых МЧ (один, кстати, давно и безнадежно не М), ехидно прохаживалась по поводу крикливой кассирши в магазине «Вместе», норовящей проверить, не насыпала ли ты в пакет яблок подороже заявленных, и огромного соседа с пятого этажа, оставляющего магнитный ключ от подъезда в щели крыльца – для курьеров, чтобы не бегать их впускать всякий раз.