Премиальный игноранс бесил и сам по себе, и особенно в связи с тем, что тексты новых лауреатов совершенно не походили на прошлогодних победителей и выглядели заведомо хуже повестей Максима Эдуардовича. Это было понятно даже по аннотациям и критическим отзывам, самих-то лауреатов Максим Эдуардович, конечно, не читал, чтобы не сбивать вкус. Ему вполне хватало собственных шедевров.
На пятый год борьбы Максим Эдуардович окончательно убедился в том, что премии безнадежно коррумпированы и поделены между своими: людьми, социальными и национальными группами, модными тусовочками, проплаченными агентами прогнившего Запада и варварского Востока, и просто врагами подлинной культуры и настоящих русских людей. Он прекратил бессмысленные штурмы, злобно сжег все переделанные варианты, а в папку «Основные произведения» сложил исходные варианты – примерно такими, какими они и были придуманы и написаны в девяносто девятом и две тысячи третьем годах. И более Максим Эдуардович книг не писал. Зачем, раз никому не надо – и пока не издано всё уже написанное?
Написанное потихонечку публиковалось: в местных газетах и журналах, пока они еще выходили, в альманахе «Сарасовск литературный», на финансирование которого расщедрился предыдущий губернатор, и в нескольких сборниках, изданных за счет авторов. Авторы входили в Содружество, которое Максим Эдуардович так и возглавлял последние двадцать лет, время от времени прислоняясь то к одному, то к другому союзу писателей – по мере того, как один или другой объявлял себя единственно законным и контролирующим национальную литературу. Сам Максим Эдуардович, конечно, платить за издание считал унизительным и невозможным, но его младшие коллеги и питомцы – можно было бы сказать ученики, кабы хоть кого питала иллюзия, что те способны чему-нибудь научиться, – совершенно не возражали против того, чтобы произведения наставника открывали каждый сборник.
Их интерес был понятен, приятен и полезен. Максиму Эдуардовичу на литературных вечерах, посвященных памяти Пушкина, Достоевского и Чернавина, несколько раз говорили, что именно его повести «Исповедь сердца» и «Журавлиная тоска» выглядят особенно заманчивыми и просятся быть прочитанными. И на местное телевидение, как и на выступления в библиотеках, школах и культурных центрах, звали только Максима Эдуардовича – и несколько раз даже заплатили крошечные гонорары.
Это радовало, но обеспечить, увы, не могло. Поэтому Максим Эдуардович так всю жизнь и проработал на реммаше: сперва слесарем, потом освобожденным председателем профкома, а последние лет двадцать – старшим инспектором по безопасности труда. Работа была, чего скрывать, не слишком тяжелой и хлопотной, но отнимала и время, и письменные возможности: после куч бумаг, ежедневно исписываемых в заводоуправлении, сил на творчество не оставалось. Поэтому на пенсию Максим Эдуардович ушел с радостью и четким пониманием, что вот сейчас жизнь и переменится: ему удастся, наконец, писать постоянно, помногу и продуктивно.
Не удалось.
Он пытался. Он часами сидел за столом. Он зарывался в папки с древними набросками, пытаясь развить обещавшие так много идеи по одной или сплетая их в странные косицы. Он испортил росчерками, картинками и раздраженными фразами два красивых ежедневника с золотым обрезом, которые хранил как раз для главного романа всей жизни. Он пробовал писать пьяным, голодным и больным. Он разминался на биографических этюдиках, рассказах о пережитом и ироническом дневнике, надеясь, что так будет проще перескочить в настоящую прозу.
Тщетно.
Хорошо, что Вика относилась к потугам и неудачам мужа спокойно и даже равнодушно – как и ко всем предыдущим его попыткам запрыгнуть на эскалатор до Олимпа. Раньше Максим Эдуардович переживал по этому поводу, бесился и дико ревновал жену, по сути, к себе самому – неженатику с публикацией в столичной прессе, много обещавшему, да так ничего толком, с собой будем уж честным, не добившемуся. Переживал, конечно, зря.
Вика была идеальной супругой, строгой и ласковой: порядок в квартире, изобилие на кухне, размеренность в спальне. На домашние заботы Максима Эдуардовича не отвлекали настолько, что он особо и не заметил, как выросла и съехала Майя. В роддоме встретил, из садика пару раз забрал, чуток перебрал после выпускного, потом на свадьбе, вот и всё. К зятю и внукам он относился с добродушным спокойствием, они отвечали тем же. Друг другу не мешали – а что еще нужно для счастья? Уж точно не болельщицкое подзуживание: «Давай, Максимка! Мы верим в тебя! Ты сможешь!».
Вика держалась данного однажды обещания прочитать каждую его книжку, вышедшую отдельным изданием, – а рукописи и публикации в местных газетах и сборниках в руки не брала. Когда Максим Эдуардович в первый раз попробовал настаивать, Вика сказала учительским голосом: «Максим, после “Советской культуры” с тебя особый спрос, не понижай градус». Максим Эдуардович решил соответствовать спросу. И когда-нибудь доказать ей, что может.
Поэтому он так схватился за «Пламя». Публикация там не удостоилась бы внимания Вики, как не удостоился рассказ «Присяга Победы», напечатанный в одном из последних номеров «Пламени», почти перед самым закрытием. Но возрожденный журнал мог стать точкой взлета.
Литературных журналов, настоящих, бумажных, в стране почти не осталось, и каждый уцелевший считался очагом подлинной культуры, сакральной в глазах если не читателей, то властей. Очагом, заметным всей стране, где бы этот очаг ни находился – в Москве, Екатеринбурге, Казани, Саратове или Сарасовске. Максим Эдуардович знал это, потому что изучил вопрос.
Чиновники не читали книг и журналов, но по привычке, притыренной, как и многое другое, с советского стола, считали их вершинами культуры и искусства, на которые необходимо время от времени сбрасывать с горних государственных высей пусть не подачки, как киношникам или новомодным блогерам, но хотя бы крошки от подачек. Максиму Эдуардовичу хватило бы и крошек. Они были жирными и питательными – таков уж стол и таковы выси.
Одного собрания в полуразваленном здании издательства оказалось достаточно для того, чтобы оценить ослепительные перспективы возрождения «Пламени». Сразу стало понятно, что назначенные ответственными дамочки неминуемо будут отброшены по выполнении своей задачи, как бывают отброшены стартовые ступени выводимого на орбиту космического корабля. Управлять кораблем должны не ступени и не дамочки, а серьезные фигуры с именем, репутацией и опытом. И Баженов, единственный человек, от которого это зависело, такие тонкости понимал – трехминутной беседы оказалось достаточно и для того, чтобы увериться в этом, и для того, чтобы подсадить в сознание Баженова очевидную мысль: фигуры достойней Максима Эдуардовича журналу не найти.
Чтобы вырастить эту мысль, следовало доказать: Максим Эдуардович полезен, необходим и незаменим.
Основу доказательства предстояло составить материалам, умело и мудро отобранным и подготовленным Максимом Эдуардовичем, умным и полезным советам, поднимающим статус и значимость «Пламени», и продуманным действиям по формированию и окучиванию литературного пейзажа области, на котором любые конкуренты будут выглядеть слабенькими, дурными или просто опасными.
Именно этому Максим Эдуардович решил посвятить ближайшие месяцы. Именно поэтому он провел уже два заседания Содружества и еще три собирался провести до конца ноября, поэтому он велел разместить свой телефон во всех интернет-объявлениях о начале отбора работ для «Пламени», поэтому завел отдельное расписание для всех дел, связанных с журналом, и поэтому не отказывал никому из звонивших в консультации по поводу того, как, куда и какие рукописи предлагать в первую очередь.
Не отказал он и в просьбе проконсультировать лично, пусть даже в воскресенье, – впрочем, после выхода на пенсию выходные отличались от будней только реакцией Вики на телепередачи. Сам Максим Эдуардович использовал разницу лишь как повод уклониться от ненужной нагрузки. Сейчас он уклоняться не стал. Отчасти чтобы не давать повод для жалоб и обвинений в высокомерности и игнорировании нужд собратьев по цеху и молодых талантов – такое могли припомнить. Отчасти же потому, что хотелось лично поставить зарвавшегося щенка на место.
Максим Эдуардович ведь сразу же, едва звонивший представился, понял, что́ это за Клим. Явно тот самый красавчик-амбал, который на собрании творческого актива сперва нес чушь, потом с холуйской угодливостью поддакивал наглой соплюхе, поставленной зачем-то на ответственную позицию в таком важном начинании, как возрождение национального литературного журнала. Впрочем, в дальнейшем соплюха не взбрыкивала, а тихо-мирно-вежливо принимала материалы Максима Эдуардовича. Видать, познала свой шесток или, как хотелось надеяться, схлопотала от начальства за наглость, проявленную при общении со старшими товарищами.
Теперь настал черед схлопотать верзиле с наркомовским именем.
Он позвонил в дверь ровно в назначенный час, в половине седьмого вечера. «Кто это?», раздраженно вопросила из зала сидевшая перед телевизором Вика, и в ответ на «Ко мне, по литературным делам» промолчала так выразительно, что в тишине, кажется, запели хрустальные подвески люстры. «А вот увидишь», неопределенно подумал Максим Эдуардович и пошел открывать.
Гость, к немалому разочарованию Максима Эдуардовича, оказался совсем не тем Климом, которого он чаял увидеть. Даже не похожим совершенно: гораздо старше, мельче и серее. Совсем невзрачным, откровенно говоря. Похоже, Максим Эдуардович недооценивал распространенность революционных и дореволюционных имен на текущем историческом этапе. Запал его от этого подыссяк, но совсем не пропал. Перехваченное знамя следует держать твердо и жестко.
Бледная копия Клима повода для этого долго не давала. Визитер был тих, застенчив, ладошка у него была сухой и вялой, разделся и разулся он, умудрившись не сойти с микроскопического коврика, который был немногим крупнее здоровенных, не по ноге, ботинок неожиданно милитаристского вида. При этом гость не выпускал, перекладывая из руки в руку, цветастый пакетик, и по коридору шел, куда указал Максим Эдуардович, вцепившись в пакетик, будто стены хрущевской двушки были опасными для случайного прикосновения.