Она беззвучно заревела. Андрей, еле сдерживаясь, спросил пухлую красотку, тут же привычно приобнявшую реву-корову:
– Следы взлома были?
Та, мотнув головой, сказала:
– Дверь открытой была, а я закрыла, я же сказала.
– Уверена?
Красотка сердито отвернулась и успокаивающе заворковала что-то соседке на ухо. Блин, они не лесбы часом, как теперь модно, подумал Андрей с отвращением, и уточнил:
– Вы сами что-нибудь подозрительное увидели или услышали?
Красотка глянула на него зверем и раздраженно сообщила:
– Говорю же: Анька в туалете заперлась, кто-то телефон и очки ее забрал и перепрятал, и это точно не я.
А эта сейчас скажет: «И точно не я», подумал Андрей, но эта только шмыгнула носом и затряслась. Актрисочка фиговая, но честная.
Пора было заканчивать с этим детским садом, но, поймав взгляд Наташки, он решил еще немного побыть сдержанным и конструктивным, и уточнил:
– Но с очков и телефона отпечатки снимать бесполезно, вы их захватали уже, так?
Обе девицы вскинулись и уставились на него одинаковыми взглядами – сперва туповато-растерянными, потом виноватыми. Лет двадцать назад такая реакция Андрея веселила, а теперь чего-то нет. Времени было жалко.
– Рукопись исчезла ведь, – напористо заявила красотка.
– Ты сама эту рукопись видела? – не выдержал Андрей и добавил, коли она так сразу кивнула: – Читала?
Красотка открыла и закрыла рот, и оглянулась на плаксу. Плакса опять сморщилась, хлюпнула и уткнулась подбородком в неснятый шарф.
– Я видела, – сказала Наташка.
Андрей вздохнул.
– Ладно. Переписка с этим Климом у тебя сохранилась?
Плакса подняла голову и сказала, глядя на него почему-то с отчаянным вызовом:
– Нет. Он аккаунт удалил, переписка тоже удалилась, а скрины я сделать не успела.
– И рукопись сфоткать не успела, только собиралась? – уточнил Андрей.
Плакса кивнула еще отчаяннее, уголки губ у нее поползли вниз, как у Пряничного человечка в мультике про Шрека.
Андрей с Наташкой переглянулись. Наташка пожала плечами, он ответил тем же, и спросил:
– И на вашем собрании Клим тоже был?
– Это не тот, – поспешно сказала плакса. – Он специально им назвался, наверное, чтобы я с ним разговаривать начала, но сам он не тот, точно.
О, ты что-то и точно говорить можешь, воскликнул бы Андрей, кабы не Наташка. Она смотрела на него сурово и моляще, как одна только и умела.
– Разберемся, – привычно пообещал Андрей. – Где-то он это имя подцепил же.
– В группе нашей, – опять встряла плакса, хотя ее уже ни о чем не спрашивали. – Клим, ну, настоящий, там троллил дедов немножко, а они велись, вот этот и зацепился.
– В группе хоть ваша переписка сохранилась, никто ее не удалил с аккаунтом вместе?
Плакса испуганно выхватила телефон, удивительно быстро перетасовала разномастные картинки и сунула экранчик Андрею под нос. Андрей, не глядя, сказал Наташке:
– Ссылочку мне брось, и список участников совещания.
Наташка кивнула и глянула на плаксу. Та явно хотела возразить, но, шмыгнув, тоже кивнула и завозилась в телефоне.
– Ладно, – сказал Андрей. – Понятно, что ничего не понятно, но попробуем…
И тут позвонил Руслан.
Андрей выслушал его, сказал, что будет через пятнадцать минут, сухо попрощался с девичьим трио и пошел к двери. Трио молча смотрело ему вслед.
Наташа окликнула его уже в коридоре – выскочила все-таки.
– Наташ, потом, вызов срочный, – сказал Андрей, переминаясь все-таки на месте.
Наташка ускорилась и едва успела затормозить, подлетев к брату.
– Я видела рукопись, – сказала она, чуть задыхаясь.
– Вот и хорошо, – нетерпеливо ответил Андрей. – Наташ, ну правда, времени…
– Поняла уж, как хорошо. Ты ведь явно решил, что Аня всё выдумала на пустом месте.
– Или не на пустом, а теперь это скрывает. Сама же видишь – кривляется, рыдает, как в кино.
– Андрейк, она всегда такая.
– Да ладно?
Наташка сурово напомнила:
– Ей двадцати еще нет, в себя приди.
– А знаешь, что они в пятнадцать творят?
– Знаю. То, что ваши провокаторы им напоют.
Андрей ругнулся про себя, а вслух сказал:
– Не начинай, а?
– Я начинаю? – уточнила Наташка.
– Всё, забыли, – с усилием сказал Андрей и пошел к лестнице.
Ему пришлось приостановиться, чтобы дослушать. Зря.
– Я не забыла, – сказать Наташка. – И не забуду. Но ты прав, что торопишься. Там важнее. Всегда есть вещи важнее, чем посаженный в тюрьму ребенок, провокаторы, насилие и скотство, убитая мама и прочие вопросы жизни, смерти, чести и смысла.
Андрей кивнул и пошел по лестнице, пытаясь ступать твердо, не подворачивать ногу, не бить кулаком по перилам, покрытым гладкой серой краской поверх корявых старых слоев, и не орать. Почти получилось.
Письмо с гугловской почты «Редакция журнала “Пламя”» со ссылкой на группу в соцсети и списком литактива, тусовавшего в издательстве, пришло, когда Андрей уже садился в машину. Он пробежался по списку буквально одним глазом и тут же позабыл. Но вспомнить пришлось довольно быстро – едва добрался до места, миновал отгонявшего зевак сержанта и выслушал первые слова Руслана, выскочившего навстречу.
– Погодь, – сказал Андрей, выдергивая телефон. – Дарченко Максим Эдуардович, тысяча девятьсот пятидесятого. Этот, правильно?
– Да, и жена его, Виктория Владленовна, пятьдесят седьмого, – подтвердил Руслан. – У него колотые и резаные, там кровища, бал вампиров просто. А жену задушили.
Он помолчал и добавил:
– Проводом от лампы. С подкручиванием.
Глава четвертая
Константин Вячеславович не принимал студентов на дому.
Многие принимали, но не он. Не видел смысла еще с тех пор, когда в этом не было никакого риска. Дом – это крепость, а зачем допускать в крепость недоброжелателей, тем более врагов? Слух про роман преподавателя со студенткой и тем более сама мысль о половой связи в обмен на зачет вызывали у него омерзение и укрепляли Константина Вячеславовича в презрительной уверенности, что лиц женского пола на инженерные и математические дисциплины брать нельзя. Пусть занимаются филологией и прочей болтовней.
Отступил он от своего принципа один раз – и страшно разочаровался. Студентка с бриллиантовым мышлением, легко и остроумно решавшая задачи из кандидатского минимума, была единственной, с кем он занимался и после лекций на кафедре, и в научной библиотеке университета, и дома, под хмурыми взглядами матушки, еще живой и еще мечтавшей женить засидевшегося в бобылях наследника на приличной девушке из хорошей семьи и с достойным приданым, – это потом она была готова принять в качестве невестки любой попавшийся на глаза объект предположительно женского пола: последние ее матримониальные идеи были связаны с теткой из собеса, фельдшером «скорой» и уборщицей, мывшей пол на лестничной клетке.
Но до этого было еще далеко, да и сам Константин Вячеславович, которому было тогда чуть за сорок, никаких мужских чувств к опекаемой студентке не питал. Остальные чувства бурлили самым разнообразным способом, но в итоге заставили смириться с тем, что если он чем и войдет в историю, так это не собственными научными достижениями, так и не случившимися, а как наставник гения – и этот гений, увы и ах, будет женского пола, да еще и с дурацким именем, совершенно не подходящим серьезному ученому, тем более математику, тем более русскому. Мысли об этом пережимали горло диковинной смесью гордости, нежности и почти отеческой любви.
На четвертом курсе Константин Вячеславович готовился сватать Анжелу в аспирантуру МГУ или МФТИ и уже нашел пару полезных телефонов, но какой-то болван без мозга и смысла, зато, наверное, со смазливой мордой, развитыми половыми навыками и бурным испусканием феромонов успел посвататься первым – в буквальном смысле. Осенью девяностого года Анжела прискакала на кафедру и, сияя, сообщила, что уходит в академический отпуск в связи с замужеством, грядущим рождением ребенка и прочими грандиозными преобразованиями личной жизни.
Придя в себя, Константин Вячеславович сперва осторожно, потом яростно уговаривал Анжелу не уходить, обещал ей свободное посещение, экзамены автоматом и решение абсолютно всех проблем, связанных с вузом. Он правда мог и был готов их решить. В ответ Анжела легкомысленно смеялась, отшучивалась и обещала непременно вернуться, как только сможет отдаться математике целиком. Она совершенно не была похожа на себя, всегда тихую и спокойную, с которой приятно было и общаться, и работать. С новой Анжелой даже говорить было неприятно – она казалась слишком веселой, слишком дерзкой, непредсказуемой и потому опасной.
Константин Вячеславович не любил непредсказуемость.
Анжела вернулась через полгода, чтобы попрощаться. Муж по медицинским показаниям перевозит ее в Ленинград, точнее, уже Петербург, где его партнеры нашли хороших медиков. Но основной бизнес у мужа здесь, сказала Анжела, так что мы обязательно вернемся, как только родим, – и я сразу запрошусь обратно к вам. «Возьмете, Константин Вячеславович?» – спросила она, лукаво улыбаясь. Лицо у нее странно изменилось, непропорционально припухло, будто пытаясь поспеть за туловищем. Живот Анжелы стал огромным, осанка неправильной, походка утиной, а мысли, судя по всему, глупыми и бесполезными.
Константин Вячеславович осмотрел ее, даже не пробуя улыбнуться в ответ, схватил журнал посещений и поспешно вышел с кафедры.
Они убили гения. Вместе. Втроем. Она, муж и тот, кто рос в ее животе.
В вуз Анжела, конечно, не вернулась и ученой не стала. А вернулась ли в Сарасовск и куда делась вообще, Константину Вячеславовичу было плевать.
Ничего близкого одаренности и хотя бы первоначальному усердию Анжелы Константин Вячеславович более не встречал. Ни разу за следующие тридцать лет. Гордиться этими тридцатью годами и питать к ним нежность особых оснований не было, зато Константин Вячеславович совершенно не жалел о том, что за тридцать лет ни к кому не испытал нежности, ни в кого не верил и никого не жалел. Никто из студентов не был достоин ни этого, ни внимания, ни даже, как верно отмечалось в случайно прочитанной детской книжке, земного притяжения. И вообще, и последние тридцать лет, и тем более последние десять, после смерти мамы.