Им пришлось разомкнуть руки для расчета и одевания, а после Клим все-таки приобнял Аню, проведя твердой скулой по макушке, и продел твердые жаркие пальцы сквозь ее прохладные. Они, не сговариваясь, качнули руками, будто детсадовцы на прогулке, да так и зашагали к выходу, лавируя между столиками, но больше не расцепляясь.
Сидевший за крайним столиком невысокий дядька с резковатыми повадками пробормотал, когда они проходили мимо:
– Белая «Гранта», два-два-четыре, ждите.
На улице Аня вдохнула пронзительную свежесть, засмеялась и уткнулась Климу в твердую грудь. Тот приобнял ее, и Аня замерла.
– Садимся, – сказал Клим спустя бесконечность, черную и томную, распахнул дверь подъехавшей машины, помог Ане забраться на заднее сиденье и уселся рядом.
Машина тронулась, проехала несколько метров и остановилась. Открылась передняя дверь, невысокий из кафе плюхнулся на пассажирское сиденье и сообщил:
– Вообще никого. Ни внутри, ни снаружи, ни вокруг.
– Штош, – философски отметил Матвиевский, который, оказывается, был за рулем. – Значит, не судьба сегодня. Кого куда?
– Обоих на Пугачева, семь, – сказал Клим, а Аня старательно кивнула.
Полицейские обменялись взглядами и коротко улыбнулись.
Аня тоже обменялась взглядами с Климом, заулыбалась во всю ширь и прижала горящую щеку левой ладонью, чтобы лицо не лопнуло от счастья. Правая оставалась у Клима.
Пусть так и будет, подумала Аня. Пусть всегда будет так.
Кажется, я не пропущу главное событие моей жизни.
Ехали они довольно долго и довольно медленно. «Довольно» было ключевым словом. Рыбаков постоянно бурчал про долбанутых потребителей, создающих каждый декабрь невероятные пробки, заторы и очереди ради бессмысленных ритуалов, никому не нужных подарков и еды, которая большей частью заветрится в холодильниках и на балконах и будет выброшена к Старому Новому году. Даже Матвиевский, вроде не отличавшийся особой разговорчивостью, пару раз буркнул пожелания: сперва в адрес ползущего поперек полос и правил «КамАЗа», потом – дорожных служб, как всегда ловко и беспощадно перекопавших ключевые транспортные узлы и центр перед самой неделей пик.
Клим всё равно жил не в центре и поодаль от ключевых узлов, и они с Аней всё равно не нуждались в словах. Достаточно было сцепленных рук. Достаточно было дыхания и молчания. Достаточно было ожидания счастья, горячо и торжественно надувавшего тело.
Они остановились, видимо, не у самого дома, потому что Матвиевский сказал «Проводи», а Клим сказал «Да ладно, мы сами», а Рыбаков засмеялся и сказал «Молодцы, но это потом», а Аня ничего не сказала, а торопливо выползла в пронзительную свежесть, боясь, что руки расцепятся, но Клим не позволил этому случиться и опять погладил скулой прикрытую капюшоном макушку Ани. Она счастливо зажмурилась и пошла, а разжмурилась, когда Клим сказал: «Осторожно, порог высокий».
Навстречу ей из приоткрытой двери вышел Рыбаков, кивнул в сторону квартиры и сообщил очень серьезно:
– Помощь будет нужна – звоните.
– Сами справимся, думаю, – добродушно ответил Клим. – Да, Аня?
– Легко, – заверила Аня и скользнула в квартиру, дернув Клима за руку так, что он едва не потерял равновесие и хохотнул.
– Маячок пока у меня побудет, с утра решим, куда его, так что долго не спите, – сказал Рыбаков в сужающуюся щель.
Клим, кивая, прикрывал-прикрывал дверь перед его носом, да и прикрыл совсем.
Щелкнул замком, развернул к себе Аню и мечтательно сообщил:
– Вот мы и остались одни. Теперь и пожрать можно.
– Да куда в тебя лезет! – возмутилась Аня, а Клим наклонился и поцеловал ее нежно и долго.
Аня призвала весь подсмотренный опыт, хладнокровие и умение задерживать дыхание, но всё равно довольно быстро потеряла равновесие и чуть было не свалила Клима, да и себя заодно. А чего тянуть, мелькнула лихая мысль, но что-то зашуршало, загудело и бумкнуло, и они наконец разлепились и заозирались.
Черный потертый скейт откатился от дальней стены обратно к их ногам и вывалившейся из большого опрокинутого пакета одежде, явно летней, хоть тоже преимущественно черной.
– Ох, блин, – сказал Клим, присел и принялся запихивать вещи в пакет и пристраивать скейт так, чтобы он не падал, а тот всё равно падал.
Аня хихикнула. Клим улыбнулся и сказал:
– Нафиг. Пошли в самом деле чай пить. С ирисками!
Он положил Ане руки на плечи, и та не сразу сообразила, что это предложение снять куртку.
– У меня пломбы, – призналась она, сдавая верхнюю одежду.
– Во-от, – сообщил Клим. – У меня тетушка – дантист. На эти два процента я и живу.
– И много клиенток подгоняешь?
– На ириски хватает.
– Да ты просто Синяя Борода.
– Голубым обзываются, – отметил Клим печально, доливая воды в чайник и щелкая включателем. – Черный, зеленый? Кофе, какао?
– Чай, черный.
– Ох, – сказал Клим. – Ириски кончились, сахара нет.
– Ромашки спрятались, завяли помидоры. Теряешь хватку. Снимет тебя тетушка с довольствия.
– Это само собой, но с чем же… Лимонов нет, молока тоже.
– Да я так пью, – заверила Аня. – Это уж не говоря, что особо и не хочу.
– Тем не менее! – строго заявил Клим. – «Наша души наша твердь наши чашки в чашках смерть». О! Варенье же есть! Крыжовенное!
– Бр-р! – сказала Аня искренне.
Клим похмурился на нее и с ужасом осведомился:
– Не любишь?!
Аня помотала головой. Клим сообщил:
– Ты просто не умеешь его готовить.
– Ха, – сказала Аня и покрутила ручками.
– А вот попробуешь настоящего… – заворковал Клим, берясь за процедуру заваривания, замысловато многосоставную. – С листочками вишни… С лимончиком… С евонной корочкой…
– Бэ-э, – сказала Аня, наблюдая за его манипуляциями с удовольствием.
Мужчина на кухне – это довольно непривычно и, оказывается, весьма интересно, а Клим еще и двигался ловко и округло, будто боевой танец исполнял.
– Ни бэ, ни мэ, ни кукаре́ку, как мама моя говорят. И варенье она же делает. Под художественным управлением бабушки. Вот попробуешь сейчас…
– Ты куда? – испугалась Аня.
– На балконе оно. Я быстренько.
– Не надо, пожалуйста! – взмолилась Аня. – Я вообще варенье терпеть не могу, меня им с детства насильно закармливали, а крыжовенное особенно. А тебя… Клим, я к тебе приехала, а не к варенью. Посиди рядом, пожалуйста.
– Вот так и начинается: сперва посиди, потом полежи, – проворчал Клим, усаживаясь рядом, и провел большим пальцем Ане по скуле так, что от глаз в живот будто козырек снега рухнул, тяжеленный и холоднющий. – Слушаюсь, ваше капризейшество. Будем голый чай пить. Картина Клода Берроуза «Голый ужин без травы».
– Совсем голый? – ужаснулась Аня.
– Женщина, не торопите события, – предложил Клим и потянулся за чашками.
В этот момент Матвиевский сказал:
– Блядь. Это же тот мужик, с которым Руслан разговаривал.
– Какой мужик? – не понял Андрей.
– Я вспомнить не мог, где Змея видел. Во дворе. Во дворе Такмазы. Мы его когда принимали как подозреваемого, Змей во дворе сидел, Руслан с ним разговаривал. Во дворе Такмазы. Он знает, где Такмаза живет.
– Всех туда срочно! – скомандовал Андрей, бросаясь к выходу из квартиры, из подъезда, к машине. – Сам далеко отъехал?
Шевяков не отставал, а Матвиевский ныл, что встрял в пробке и что до разворота минут пять ползти будет.
– Адрес диктуй! – рявкнул Андрей. – Я туда, а ты всех гони, вдруг кто раньше успеет, – и скорую сразу вызывай! Бригаду, кто с ножевыми умеет!
Никто раньше них не успел – только скорая. Похоже, именно вызванная Матвиевским карета тоскливо завывала, перекрывая въезд во двор нужной девятиэтажки.
– Быстро, молодцы, – сказал Андрей, выскакивая из машины и обегая скорую по надкусанному сугробу, чтобы раскрошить пробку. Но пробки не было, не было и наглеца, решившего поиграть со скорой в барана. Потенциальные наглецы из трех машин, застывших чуть поодаль с распахнутыми дверями, как покалеченные жуки, топтались вокруг неуместного сугроба, выковыривая из него совсем тут неуместную магазинную тележку, набитую пустыми бутылками. Видимо, какой-то бомж не завершил передислокацию.
Андрей выругался и дернулся помогать, но тут же сообразил, что тратит время зря, и побежал к седьмому дому, сверяясь с навигатором в телефоне.
Он завис и даже остановился на секунду, пытаясь сообразить, с какой стороны второй подъезд, и тут его нагнал Шевяков, схватил за рукав и немедленно принялся кохать на разрыв.
– Что? – раздраженно спросил Андрей, не понимая ни звука из того, что вылетало вместе с кашлем.
Шевяков ткнул рукой в балконы дома, вроде как раз нужного, и согнулся от кашля, слабо водя руками по полам куртки.
Андрей всмотрелся и обмер. На незастекленном балконе седьмого этажа спиной к ним стоял мужик. Балкон был далековат, свет фонаря его не доставал, а соседние окна помогали слабо, но можно было понять, что мужик одет по-уличному, что он не курит, не любуется окрестностями и не вставляет сверло в дрель, а просто неподвижно стоит, глядя в соседнее окно – видимо, кухонное.
Он бегло оглянулся и посмотрел вниз, кажется, прямо на Андрея, а потом извлек что-то из кармана и медленно повел этим чем-то в воздухе туда-обратно, будто демонстрируя. Андрей не мог разобрать, что в руке, и не мог разглядеть лица, но ему это и не надо было. Он и так знал, что в руке чайная ложка со скальпельно наточенной рукояткой, что на балконе Змей, а на кухне Маркова и Такмаза – и сейчас Змей к ним войдет.
Шевяков, судорожно вздохнув, сумел наконец и задержать кашель, и выдернуть из кармана телефон, и принялся трясущимися руками открывать контакты. Телефон то ли не хотел слушаться ледяных рук, то ли сам подмерз на обоях с лунным пейзажем.
Андрей задрал руку с пистолетом, который, оказывается, уже выдернул, помедлил, ругнулся и рванул вперед.
Потому что человек на балконе встал так, чтобы фанерный шкафчик прикрыл его от Андрея, и толкнул балконную дверь.