За четыре часа работы я делаю то, что мог бы сделать за пятнадцать минут. Почему? Почему все то, что было для меня совершенно обычным, теперь кажется такой дикостью? В брюхе у Дачи просто жить, работать, оплачивать счета и есть кажется такой чушью. Вся бытовая рутина на фоне ее выкрутасов — полная ересь. Еще бы ремонт затеять, чтобы наверняка выглядеть как псих.
Зачем изображать из себя нормального? Потому что привык. Наверное, это единственный ответ, который можно дать. Быть нормальным, нормально себя вести, нормально и приземленно думать.
Для Дачи вот нормально людей хавать. Нечисть всякую призывать. Воскрешать людей.
Может, Лева и не станет главным злодеем. Может, им буду я, когда окончательно займу место паровозика, который не смог.
8
Мне часто снятся кошмары. Но самым страшным в них оказывается не происходящее, а осознание того, что я сплю и не могу пробудиться. Повторяю сам себе: «Просыпайся», пытаюсь закричать, но понимаю, что нем как рыба. В такие моменты кажется, что действительно теряешь голос. Я становлюсь капитаном тонущего лайнера, паршиво подготовленного к долгому плаванию. Команда не проверила наличие шлюпок и сигнальных ракет, и, как назло, нет связи, нельзя подать радиосигнал о бедствии — ни Mayday, ни короткий SOS ближайшему судну. Медленно, под тяжелый скрип и гул металла и звуки паники на борту я иду ко дну вместе с командой и пассажирами.
В реальной жизни все обвинили бы экипаж и компанию, которой принадлежит судно. А тут получается, что я сам себе и экипаж, и компания, и паникующие в предчувствии смерти пассажиры.
Из дурацкого сна, где на груди сидит переломанная тварь и не дает мне даже пальцем пошевелить, меня выдергивает Рыжий. Я, словно палками битый, еле глаза открываю. Должен бы подскочить, будто ужаленный, но могу только голову повернуть и под нос промычать что-то нечленораздельное, отдаленно напоминающее «спасибо».
— Порядок? — спрашивает он.
Я сажусь в кровати. Все тело ломит, и ноет грудь, будто на ней действительно сидело ожившее подобие человека. Оно заискивающе смотрело мне в глаза и утробно рокотало, пытаясь выдавить из себя не то слова, не то крик.
О том, что Рыжий по чужим снам бродить умеет, я узнал не так давно. Мне всегда казалось, что читать мысли и ходить по снам — это разные способности, между собой они никак не связаны. Да и он об этом никогда не упоминал: повода не было. Я обычно либо сплю как убитый, либо игнорирую само понятие сна. Есть такая дурацкая тема, что чем дольше сон оттягиваешь, тем медленнее идет время, и новый день начинается позже и не так болезненно. По крайней мере, я в это вполне верю.
— Нормально, — наконец могу выговорить я.
— Ого, басить умеешь.
Я усмехаюсь, а он улыбается, садится рядом на кровати. Я чувствую себя ребенком, к которому приходят взрослые, чтобы прогнать бабайку из-под кровати и еще какую-то хрень из шкафа. Сначала они не верят, а потом удивляются, что ты спать не хочешь или ревешь посреди ночи. Говорят, что призраков не существует, нет ничего потустороннего и ты один в комнате. Но стоит двери закрыться, кто-то остается смотреть из угла и ждать, пока ты высунешь из-под одеяла ногу, чтобы ее отгрызть.
— Я лет до пяти в кровать писался и просился к родителям спать, но меня не пускали… — тихо произносит Рыжий. — Угадай почему?
Протираю глаза, головой и плечом приваливаюсь к его спине. Держать собственное тело становится чертовски сложно.
— Потому что они просыпались в луже?
— Именно. Мама на работу раньше всех вставала. Она не высыпалась и злилась. В итоге со мной батя спал. Я на своей кровати, а он на полу. Он меня за руку держал, пока я не засну. Даже представить не могу, как она у него затекала. Стоило ему меня отпустить, я просыпался тут же.
История милая и забавная. Я смеюсь, отчего Рыжего потряхивает вместе со мной.
— Спасибо, что разбудил. Ты не спал?
— Ну… собирался.
Поднимаю руку, поворачивая запястье, чтобы посмотреть время. На часах 03:27. Раньше я верил, что все паранормальное начинает происходить с 03:15, потому что так в каком-то ужастике было. Но теперь точно знаю, что четкого распорядка дня у нечисти не существует. По крайней мере, для Дачи. Если у нее шаловливое настроение, то она и средь белого дня найдет как подгадить. Задевает ли меня это? Думаю, нет. Как любой живой организм, я адаптируюсь к условиям, которые задают. Где-то люди привыкли к морозам, где-то — к сырости, где-то — к палящему солнцу и сухому ветру. А я привыкаю к паранормальным явлениям, которые тяжело укладываются в голове.
— Уверен? — спрашивает Рыжий, и я не сразу понимаю, о чем он.
— А… думаешь, она еще может удивить?
— Я это знаю. Не расслабляйся.
— Звучит угрожающе.
— Извини. Я не со злым умыслом говорю.
— Понимаю, все хорошо.
На этом мы прощаемся. Рыжий уходит спать, а я сажусь за работу, чтобы закончить проект к утру, а на общем созвоне позалипать в камеру ноутбука.
Пасмурный рассвет тянется долго. В какой-то момент становится даже темнее, чем ночью. Хочется не то шторы раздвинуть, которых на окне и в помине нет, не то свет включить. Я остановился на втором варианте и клацнул выключателем настольной лампы.
— Марк, у тебя другой часовой пояс? — удивленно спросил начальник.
Хотелось ответить, что у меня другая временная петля, но я лишь сказал, что за окном дождь собирается.
Платят они, конечно, прилично для провинции, но не для столицы и полного переезда куда-нибудь в солнечный Таиланд хотя бы на пару месяцев… Хотя нет. Хватило бы. Только рисковать не хочется, да и думать в другой стране придется больше и наперед. Хотелось бы еще сказать, что и английский пригодится, но, судя по рассказам коллег, которые уезжали за границу в отпуск и застряли на ПМЖ, коммуникация там происходит чуть ли не на довербальном уровне. Ты вроде и с высшим образованием, и коммерческий директор, а изъясняешься жестами, тыкая пальцем в меню. Можешь знать французский, английский и даже китайский, если жить совсем скучно, но без знания тайского в настоящем Таиланде делать нечего. Сиди в своем спа-резорте и нападай на шведский стол, как дикий кабан.
Меня устраивает, что работу принимают без дополнительных вопросов, оговорок и правок. Я даже дышать свободней начинаю, наконец избавившись от груза ответственности и передав эту головную боль дальше.
Можно с уверенностью сказать, что созвон прошел хорошо.
Вот бы и оставшийся день прошел так же…
Трижды стучу по столу, чтобы не сглазить. Вдруг дверь открывается, мелодично поскрипывая ржавыми петлями. Ожидаю увидеть кого-то из своих, но в коридоре никого. Дверь чуть покачивается, то ли приглашая, то ли отпугивая, а потом захлопывается с такой силой, что в деревянных окнах дребезжат стекла. Я дергаюсь от шума и откатываюсь на стуле вглубь комнаты.
Хреновое приглашение, но я, как идиот, ведусь.
Дверь открываю рывком и замираю. За ней не привычный коридор с лестницей на первый этаж, а моя старенькая квартира, в которой я провел все свое детство. Неприятное чувство. Темный узкий коридорчик буквой Г, где, сделав два шага, сразу упираешься в дребезжащее трюмо с зеркалом. Естественный свет в этот закоулок попадает из крохотной кухни. На стенах — засаленные обои. Их содрать хотелось, как собственную кожу, но денег на ремонт всегда не хватало. Не до комфорта было. Главное — выжить.
Иду по коридору нехотя, сначала заглядываю на кухню. Здесь все такое же, как я помню. Даже борщ на плите еще теплый и нетронутый, будто сваренный утром. Электрический чайник стоит скорее для красоты: стоило нажать кнопку, и в квартире выбивало пробки и розетка плавилась.
— А что вы хотели? Тут проводка алюминиевая, советская, — говорил электрик. — Надо менять все.
Для нас поменять хоть что-то тогда приравнивалось к «поменять все и начать ремонт», который был нужен, но по-прежнему не вписывался в расписание. Поэтому чайник у нас был эмалированный, тошнотворного желтого оттенка. Мама отрыла его где-то в шкафу. Лучше так, чем кипятить воду в кастрюле.
Из кухни по тому же коридору перехожу в гостиную. В ней на удивление оживленно. По ковру ползаю маленький я, передвигая крохотную железную машинку. Она по инерции едет вперед, если оттянуть назад, и я упорно отправляю ее в сервант — во всю стену, от пола до потолка. Родители рядом отношения выясняют, не подбирая выражений. Я их не слушаю: таких взрослых слов еще не понимал. Как и не понимал той злобы, что между ними. Они о деньгах спорят, о том, кто больше для семьи делает, и о том, что с ребенком три года в декрете сидеть — не работа. Мама упрекает отца, что он сына хотел — и вот он я, забравший половину ее здоровья. Сижу играю с долбаной машинкой, которая теперь бьет не только по серванту, но и по их мозгам.
Всего этого я не помню. Я себя в детстве лет до шести не помню, да и потом лишь обрывками. Но помню машинку, маленькую и тяжелую. У мамы такую просил, чтобы сама по себе ездить могла, но она не покупала. Я не понимал почему, пока не увидел, как отец машинку эту выхватывает из моих рук, под нос ей сует и бросает не глядя. Машинка в меня прилетает. Точно в лоб, где у меня настоящего над бровью едва заметный шрам. Родители смотрят на меня в оцеплении, я молча смотрю на них, а потом рыдать начинаю. Так громко, что по ушам режет.
Мой плач становится оглушительным даже для меня, я закрываю уши руками и выхожу из гостиной. Возвращаюсь к входной двери: изнутри она выкрашена белой краской, а снаружи отделана черным кожзамом с кнопками. Открываю — на пороге стоят люди в кожаных куртках, заходят без приглашения, отталкивая меня к старенькому трюмо, которое под моим весом жалобно хрустит. Прикрепленное к нему большое зеркало отваливается, остается только накренившаяся тумбочка.
Люди в кожаных куртках уводят моего отца под руки; мама кричит, пытаясь расцепить железную хватку их грубых пальцев. Она за ними в подъезд выходит, соседей помочь просит; я следом иду по лестничным пролетам.