Меня ослепляет свет. Делаю шаг назад и возвращаюсь в полусумрак комнаты. За спиной все так же приглашающе открыта дверь.
Дышу как спортсмен после марафона, еле живым добравшийся до финиша. В груди скручивает, как если ступеньку пропустить, — только я сорвался ниже. Сейчас нетрудно догадаться, что стремные дядьки в кожанке — это не лучшие друзья твоего отца и что за бутылкой водки они обсуждают не былые деньки, а то, как один другого, живым или мертвым, закатает в фундамент очередной серой пятиэтажки, если этот другой долг не вернет. И что из этих двух или трех человек пьет только один. Тот, у которого жена и маленький сын в соседней комнате. Она — тупая слишком, а с сосунка брать нечего. Разве что пару игрушек, которые можно подогнать своим детям.
Мы на могилу к отцу ходили на Пасху и за неделю до, чтобы навести порядок. Его смерть для меня была чем-то, что я принял как должное. В моей голове его образ сохраняли лишь редкие фото из семейного альбома и тот портрет, что был прикручен шурупами к серому памятнику.
Мне не рассказывали о его смерти. «Ушел за хлебом и не вернулся» тоже не работало. Лишь бабушка по телефону напоминала матери, что сын — весь в отца. Она говорила, что гены не клопы, обещала приехать и свернуть мне шею, если я ее дочери продолжу жизнь портить, а в итоге не объявилась даже на ее похоронах. Если жива была к тому времени или жива до сих пор. В тот момент меня ломало и складывало в бумажного журавлика, поэтому ее угрозу я расценил как милость. Я бы тогда даже не сопротивлялся — хоть как-нибудь, да добейте.
— Малой, ты чего? — Рыжий растерянно стоит в дверях, и я сам теряюсь. Вроде и комната такая маленькая, а я по кускам в каждом углу валяюсь, где-то забытый.
Мне становится стыдно, будто самый изувеченный скелет из моего шкафа выпал совсем не вовремя и прятать больше нечего. К этому я не был готов… Я вообще не собирался это вспоминать, но оно на поверхности лежало. Дача копнула глубже, сунула мне под нос ответы на вопросы и те переменные, которых не хватало для решения уравнения под названием «Кто же ты такой?».
Как же мерзко выводить ответ: «Сын своего отца».
Рыжий обхватывает меня с такой силой, что дышать нечем. Раньше мне этого не хватало, но потом я решил, что вся эта поддержка мне на хрен не нужна. Тогда я себе врал безбожно, да и сейчас вру. Реву на плече Рыжего, как потерявшийся ребенок, наконец докричавшийся хоть до кого-то из взрослых.
Он рядом со мной на пол садится, по голове гладит успокаивающе, но меня только сильнее распирает, будто я был в завязке от любых эмоций три года и наконец-то дорвался. Кажется, будто слезам конца нет. Будто реву не я, а действительно тот самый малой, что получил по лбу железной машинкой. Так же громко, истошно, запойно.
Сначала даже легче становится, а потом пусто. Но пока я с этой пустотой не один на один — она не пугает.
9
Сохраняется ощущение, будто меня пожевали и выплюнули. Теперь я, несуразный, в чужих слюнях, сижу посреди комнаты на полу, как кукла, с которой стыдно отпустить ребенка в детский сад. Новые игрушки ему покупают и покупают, а он все носится со мной, продолжая гнуть в разные стороны руки и ноги. Я по-прежнему любимая игрушка, но меня не берегут. Меня грызли дворовые собаки, по мне проехалась машина, из моих синтетических волос вырезали жвачку, и теперь у меня лысина на полголовы.
Дача — ребенок, а я — кукла.
— Малой. — Рыжий проводит ладонью у меня перед носом, и я на мгновение ловлю связь с реальностью. Стою в ванной перед раковиной напротив зеркала, стараюсь в него не смотреть. — Умывайся, а то, если я тебе помогать начну, притоплю случайно.
Теплая вода касается моих холодных ладоней, и меня снова назад откидывает. Холодный январь, семь утра, я еле открываю глаза. Тогда умываться не хотелось, и единственным приятным моментом было залипнуть в ванной, грея руки под струей воды.
Щеки стягивает от слез, в глаза будто песка насыпали. Смываю сопли с лица, но лучше от этого не выгляжу. Руки вытираю о футболку и выхожу из ванной. Миша накидывает мне на плечи одеяло, в которое я тут же заворачиваюсь, заталкивает меня обратно в комнату — откисать — и занимает свободную правую сторону кровати. Позже подтягиваются Лева и Кирилл.
— Марк, ты самая грустная гусеница, которую я видел, — серьезно заявляет Кир.
— Ты видел много грустных гусениц? — уточняет Лева.
— Я вообще грустных гусениц не видел.
Я бы даже посмеялся, но нет сил… Просто лежу и смотрю на выпирающий угол тумбочки. Разговоры парней меня отвлекают, но сильнее всего действует запах пельменей.
— Марк… — Рыжий меня в бок тычет. — Пельмешку хочешь?
— Со сметанкой, — добавляет Кир.
У меня нет четкого ответа на этот вопрос, но живот отвечает вместо меня резким урчанием. Кое-как поворачиваюсь к Рыжему.
— Тебя с вилочки покормить? — спрашивает Миша.
Я хмурюсь. Руки у меня, вообще-то, есть, и где-то даже осталось немного гордости… По сусекам наскрести можно. На этот вечер хватит.
Прежде чем меня начинают кормить как ребенка, которому еще рано доверять колющие предметы, Кирилл протягивает мне тарелку. Приходится вылезти из своего кокона и стать, может, и не прекрасной бабочкой, но особью разумной, умеющей пользоваться столовыми приборами.
— Если что, это еда, и ее в рот класть надо, — подсказывает Рыжий.
Я в ответ перехватываю вилку как оружие и слабо колю его в бок.
— Не-не. Ты не понял. — Он садится в кровати и пододвигается ко мне. — Повторяй за мной: вилку — в пельмень, пельмень — в сметану, пельмень в сметане на вилке — в рот.
Я подыгрываю, но первый пельмень отдаю Рыжему. Тот заявляет, что хоть три порции съест, но следующий я должен съесть сам. Выбора нет, да и голод сильнее, чем желание придуриваться. В точности повторяю урок и через секунду слышу аплодисменты. Рыжий заявляет, что станет лучшим наставником, а из меня вырастет настоящий гений, если не перестану забывать про базовые потребности. Это веселит всех, включая меня.
Когда тарелка пустеет, Миша интересуется:
— Лучше?
Я киваю в ответ.
— Пельмени — это сила. А добавка есть?
Кир говорит, что сварил все, что было. Мы с Рыжим синхронно поворачиваемся в сторону Левы, который свою тарелку прячет за спину.
— Обойдетесь.
— Ну один дай, тебе для брата жалко?
— У тебя не желудок, а дыра черная.
— Тогда с ребенком поделись! — Рыжий показывает на меня и едва заметно подмигивает. Лева сдается не сразу, но честно отдает половину своей порции, мы с Рыжим хомячим ее на двоих.
— Детский сад, — вздыхает Лева.
Мы сдаем тарелки Кириллу, как ответственному по кухне, но посуду все равно мою я. Мне нужно чем-то занять руки, чтобы не думать, пока на кухне греется чайник. Как только домываю кастрюлю, Рыжий приносит еще две тарелки и четыре кружки. У меня немой вопрос: где он все это взял?
— В твоей комнате. Про пустые упаковки и банки, которые в каждом углу, я молчу.
— Не трогай там ничего больше!
— Поздно, Кир уже все собрал.
Мне становится стыдно. Будто мама десять раз просила прибраться в комнате, но на одиннадцатый сдалась и все сделала сама. С одной стороны, я возмущен нарушением личных границ, а с другой… я и сам бы мог. Не так уж и грязно там было.
— Малой, ты свинья. Уж извини.
От Мишиных слов Лева смеется в голос. Мог бы и заплакать от смеха для драматичности, но актер из него не настолько хороший.
— Не слушай его.
— Чего это не слушай?
— Эта комната сейчас в сто раз чище, чем когда была твоей. — Рыжий и хотел бы защититься, но от распиравшего его возмущения словно забыл, как дышать, и просто пару раз беззвучно открыл рот. — Даже порог переступить невозможно было: кругом вещи, бутылки, банки и посуда. Будто так сложно поесть на кухне. Но это еще полбеды, на самом деле самое мерзкое… — Договорить у Левы не получается. Рыжий затыкает ему рот ладонями и очень громко шепчет что-то про подрыв авторитета в глазах того, кому он пытается показать хороший пример.
Я наконец домываю посуду и, выключив воду и вытерев руки, радуюсь, что Кир возвращается без чашек и тарелок, лишь с мусорным пакетом, который почти весь набит банками из-под энергетиков.
— Теперь я понимаю, почему ты плохо спишь, — говорит он, заглядывая в пакет. В ответ лишь виновато пожимаю плечами. — Это точно не вредно?
— Со своим весом я могу выпить три банки за сутки… Если больше, то словлю тахикардию или паническую атаку. Или почки скрутит, потому что в туалет от них бегаешь часто.
Какое-то время Кирилл серьезно обдумывает мои слова, а потом серьезно заявляет: начатый ящик мне до конца месяца. Ни энергетиком больше он мне выпить не даст.
— Ну что ты как мама…
— Не мамкай.
— Кстати, Малой. Я сегодня у тебя на полу сплю, — заявляет Рыжий. — Завтра Кир, потом Лева.
— Слушайте, я всегда плохо сплю. Это не что-то сверхъестественное. Не надо меня караулить, — пытаюсь унять общую панику по поводу моих ночных кошмаров и хренового самочувствия, но прекрасно понимаю, что никакой паники нет. По крайней мере, ни у кого, кроме меня.
Я даже не замечаю сначала странного выражения их лиц, будто они знают что-то, чего не знаю я, а когда наконец обращаю внимание, то вопросы задавать поздно, потому что решение принято.
Думал, мне с моим отцом было тяжело, да и с обоими отчимами я не сошелся характерами, но когда в отеческой роли одновременно трое… вот это оказывается по-настоящему сложно. Особенно когда решения принимаются у меня за спиной, а меня потом просто ставят перед фактом. Проблема даже не в том, что три взрослых мужика берут меня на патронаж. Честно признаться, это даже лестно. Когда за меня так переживают, я действительно чувствую себя «своим»… Но мне даже пожаловаться некому! Они втроем — на одной стороне.
— Лева, ты тоже с ними? — Надеюсь хоть его перетянуть обратно, но Левин ответ рушит все мои надежды.
— Я это предложил… Ты для нее сейчас самый лакомый кусок. Нам тебя терять нельзя.