Что будет, когда не останется, кого воскрешать?
— Я папа… — бубнит Рыжий себе под нос.
— Скорее донор спермы, — огрызается Женя.
— Какая же ты противная.
— Я просто тебе не по зубам.
Воздух между ними почти искрит, и за этим даже неловко наблюдать. Мне становится не по себе, но я никуда не ухожу. Просто взгляд опускаю в пол и скрещиваю руки на груди.
Неожиданно вспоминаю про доставку, лезу в карман за телефоном. В приложении статус: «Ваш заказ собран и ожидает курьера», но никто его привозить не хочет. Я их не осуждаю. Тоже не потащился бы в такую даль.
— Ее зовут Валя… У нее твои фамилия и отчество. Мы с Сашей решили, что так будет проще для твоих родителей. Я оставила ее им перед тем, как… вернуться сюда.
Ее слова отвлекают меня от телефона и понижают градус неловкости до нуля, потому что звучат правдиво. У Жени на глазах выступают слезы, но никто не спешит ее жалеть.
— Я не была уверена, что Валя жива. — Она поворачивается ко мне. — Спасибо, что сказал.
Мне даже ответить нечего. Не успеваю кивнуть, мол, не за что, как она добавляет:
— Но язык у тебя как помело.
Вот тут я уже киваю. Согласен.
— Нестерова Валентина Михайловна… — произносит Рыжий. — Прям учительница начальных классов.
— Бабушка при рождении, — поддерживаю шутку я, и Женя кидает в меня подушку от кресла.
— Это не смешно!
— Ну, немного… но имя красивое.
Подбираю подушку и прикрываюсь ею, как щитом, чтобы больше ничего не прилетело. А если и прилетит, то хотя бы отбиться смогу.
Не хочется мне проверять, насколько у Жени тяжелая рука. Хватит с меня травм и побоев. Только спина перестала болеть, как голова начала; собаки дикие грызут ноги. Когда еще и свои лупить начнут, то точно все. Пиши пропало.
Пока остальные, немного расслабившись, болтают о своем, я смотрю на Леву. Он, сливаясь со стеной, так упорно в пол таращится, будто там скрыты все ответы на вопросы мироздания. В его голове явно что-то происходит, только Миша на это не обращает внимания. А если бы обратил, то смог бы услышать, о чем думает Лева, за всем тем хором, что обычно орет внутри его черепной коробки? Собственный брат для него — загадка, тогда как нас можно читать как открытую книгу.
Неожиданно Лева отрывает взгляд от пола и смотрит на меня. Теперь мне снова неловко.
— Валя тут была? — Когда он задает вопрос, все остальные замолкают.
— Я не знаю, — отвечаю честно.
При мне она в дом не заходила. Кажется, даже Римма Николаевна была здесь впервые с того дня, как ее сыновья погибли. Я, к сожалению, могу судить лишь по состоянию Дачи, и не больше. Если вековая паутина и беспорядок могут означать, что тут никого не было, пусть так оно и будет.
— За двадцать пять лет что угодно могло произойти. Бывала она тут маленькой или за год до того, как я заехал… Она не особо болтлива. Смотрела на меня, как на грязь из-под ногтей. Я явно не в ее вкусе.
— Слава богу, — отзывается Женя, и Рыжего это смешит. Вот так я потерял своего наставника, брата по оружию и единомышленника.
— Это ты к чему? — уточняет Кирилл.
Лева ответить не успевает. Во входную дверь долбят с такой силой, что стекла трясутся. Ударяют трижды, и грохот разносится по всей Даче. Будто за каждой закрытой дверью находится тот, кто сильно хочет выйти, но кого ни при каких условиях выпускать нельзя.
Открывать никто и не рвется. Мы затихаем, пока шум не прекращается. В бездействии проводим минут пять, пока Лева отмашку не дает. Только после этого я проверяю входную дверь. В глазок никого не видно, только с краю какая-то тень. Я сообщаю об этом остальным, меня, отодвинув назад, прячут за Женину спину и открывают дверь.
Там ничего необычного. Только заказ, который никто из курьеров брать не хотел. В приложении никакой информации, и деньги не списались.
В этот момент даже злиться на Дачу не хочется. Скорее надо благодарить за неожиданную халяву.
— Подгон.
У Рыжего улыбка во все тридцать два зуба, но я пакетов сторонюсь, будто внутри бактерия бубонной чумы.
— Да ладно тебе. — Женя моего скептицизма тоже не разделяет. — Когда-нибудь она и хорошее сделать должна. Для баланса.
Доверять Даче — все равно что с высоты в воду прыгать, не зная глубины. Может, повезет, а может, переломает так, что и вылавливать будет нечего. Этот подарок я воспринимаю как угрозу и хорошего не жду.
Другим бы тоже не советовал, но портить настроение своей паранойей не стал. В конце концов, проблемы нужно решать по мере их поступления, верно?
14
На втором этаже встречаю Кирилла. Он стоит под дверью Левиной комнаты и так сильно хмурится, что я даже без очков могу разглядеть каждую морщинку.
Забираю очки и подхожу к нему. После нескольких суток без них смотреть на мир больно. Глаза привыкают долго и мучительно. Хотелось бы очки вовсе не снимать, но я разобью их или потеряю под чьей-то задницей. Не замечать чего-то — приятнее, чем видеть каждую пылинку или веснушку на чужом лице.
Кирилл не обращает на меня внимания, он сам будто не здесь, а там, за дверью. Если вспомнить, какой способностью Дача его наградила, то становится очевидно, что он прислушивается. Только работают у него не уши, как у меня, а внутренний датчик чужих эмоций.
— Что-то случилось? — шепотом спрашиваю я, не надеясь на быстрый ответ, но Кирилл реагирует сразу же:
— Не понимаю пока.
Он хмурится не от усилий, которые прикладывает, а от замешательства.
— Неладное чувствуешь?
— Вообще ничего не чувствую. Как будто его и не существует вовсе.
Меня это не удивляет. Лева и яркие эмоции — что-то из параллельных вселенных, которые никогда не пересекаются. Ничего не чувствовать подходит ему как никому другому. Меня бы насторожило, скажи Кирилл такое обо мне или Рыжем, но Лева…
— Люди всегда что-то чувствуют, — так же шепотом продолжает Кир. — Никто из нас не исключение.
— А Дача?
Мой вопрос ставит Кира в тупик. Он смотрит на меня непонимающе.
— Ее я не чувствую.
Вместо того чтобы гадать, я стучу в закрытую дверь. Не открывают.
— Лева, зайти можно? — В ответ тишина. — Проведем тогда эксперимент. Я зайду, а ты проверишь, поменяются ли наши эмоции.
Ответа Кирилла я не дожидаюсь. Ручку прокручиваю и, попав в комнату, тут же дверь за собой закрываю. Первое, что за собой замечаю, — странное ощущение оторванности от мира. Как это объяснить, не знаю. Я будто оказался в самой глухой, но при этом безопасной части дома, где нет ни лишнего звука, ни взглядов с потолка. Даже собственное тело воспринимается по-другому.
Второе, самое характерное, — запах. Флешбэки бьют по носу крепко сжатым кулаком.
Сам Лева сидит на небольшом балкончике. Здесь только он. Признаюсь, я эту комнату хотел себе выбрать, но в ней жутковато было находиться и невозможно спать. Что-то вытравило меня отсюда, как таракана из пятиэтажки.
Когда я подхожу к балконной двери, Лева молча протягивает мне самокрутку.
— Спасибо, я бросил.
Мой отказ он принимает молча, продолжая то, что многие наизусть быстро запоминают. Поджег — сгорело — доставило. Проще, чем любая формула в физике или математике, а самозабвения на чужой морде хоть отбавляй.
— Ты стук слышал?
— Какой?
— Я в дверь стучал.
— А-а… Бесполезно это. Тут ничего не слышно.
Плюхаюсь рядом, погрызенную ногу вытягиваю, отодвигаю от себя одинокую пыльную занавеску. Возможно, происходящего в доме здесь и не слышно, но на улице приятно щебечут птицы. Создается ложное впечатление, будто я подобных звуков природы пару лет не слышал, настолько они завораживают в моменте.
Лева ко мне поворачивается, хмурится, а потом очки с меня стягивает и надевает на себя.
— Ого. — Его громкий смешок как раскат грома в этой умиротворяющей тишине. — Каждый листик на дереве вижу.
— Это первый? — Мой вопрос отвлекает его от созерцания. Лева наводит фокус на меня.
— Второй. Где-то третий был.
— Решил убиться?
— Волнуешься? — Он отдает мне очки. — Забирай, морда у тебя больно измученная. В расфокусе лучше выглядишь.
— Спасибо. — Я благодарно принимаю очки и вновь надеваю себе на нос. — Это Кирилл под дверью волнуется.
Лева лишь кивает, будто Кирилл — единственный, кто за него переживать может, и это было очевидно.
— Ты про Валю спрашивал… Зачем? — Он на меня смотрит долго, потом за пачкой тянется. Ошметок прошлого фильтра сбрасывает в импровизированную пепельницу — банку из-под горошка. Предчувствую неприлично долгую и не самую приятную беседу.
— Кто-то должен был эту дрянь раскочегарить… Возможно, это сделала она.
— Хочешь сказать, Валя — новая хозяйка? — В ответ на мое предположение Лева лишь плечами пожимает. — А это не могут быть ваши родители?
Тяжело вздохнув, Лева ноги к себе подтягивает и меняет позу. Даже в лице преображается, будто предположение настолько абсурдное, что могло прийти в голову только полному болвану. Для меня же версия вполне рабочая, как и вариант с Валей. Родители хотят вернуть своих детей, а брошенный ребенок хочет вернуть родителей. В первом случае Дача возвращает только Мишу и Леву, во втором — Женю и Мишу. Зачем вытаскивать с того света всех?
— Я думал об этом. — Левины слова звучат как чистосердечное признание. — И каждый раз не сходится. Самый очевидный ответ — Миша. То дерьмо, в котором ты оказался, вполне мог бы подложить этот идиот, но мертвым с Дачей не договориться. Теперь я это понял…
— Остаются только живые?
— Да. Если бы это была мама или отец, они бы сами тут поселились, а не сдавали дом. Если это Валя — я не понимаю, как она ушла. Почему не живет здесь, почему ее сюда не тянет? Из этого дома нельзя сбежать, понимаешь? Просто выйти и начать жить свою лучшую жизнь… Нет. Она этого не позволит.
Какой-то замкнутый круг.
А может, и не круг вовсе. Скорее абстрактная невнятная фигура с непроизносимым названием. И все мы в нее вписаны — так же абстрактно и невнятно.