— И спишь ты как убитый, — добавляет Кирилл.
— Один раз мы реально испугались, что ты умер. — При этом грусти в словах Рыжего нет. Он гадко хихикает — как гиена. — Прости, вспомнил, как забавно ты дрыхнешь.
— Ничего забавного.
— Это ты так думаешь. — Тут к разговору подключается Женя. Дэн молча закидывает ногу на ногу, левую руку заводит за голову и глаза закрывает. Мишу от этого разносит еще сильнее: — Да, именно так и было. Только лежа, разумеется.
— Такой важный, будто депутат, — шутит Денис.
— Мое любимое — это поза Ильича.
Оставив вилку на тарелке и отклонившись от стола, Рыжий руки на груди складывает, немного губы оттопыривает и хмурится. Я расцениваю это как немой спектакль, и улыбка сама на лицо лезет. Будто мой рот кто-то в разные стороны тянет.
— Да ну нафиг! — Я сопротивляюсь из последних сил.
— Серьезно. Ты когда с кровати слезаешь и начинаешь хромать как старый дед, потому что у тебя все болит, я вообще этому не удивляюсь. Ты как этот… — Рыжий забывает и пальцами щелкает, чтобы ему кто-то слово подкинул.
— Йог? — предполагаю я.
— Да! В общем… — Он обратно к столу двигается и берет вилку. — Ты очень смешно спишь.
— Ладно, ваша взяла.
Остаток ужина с таким же вайбом проходит. Все веселятся, рассказывают истории, а я больше слушаю, чем говорю. В какой-то момент понимаю, что все эти приятные и забавные флешбэки из прошлого больше для меня. Мол, зацени, какими мы идиотами были в молодости. Только потом кто-то припоминает, что это было не в молодости, а за год до того, как первый из них откинулся. И это смешит их еще сильнее.
Вроде взрослые люди, но совсем как дети.
Когда мне было шестнадцать, свои собственные двадцать пять я представлял как глубокую старость. Был уверен, что к тому времени меня уже нечем будет удивить. Да и те, кто старше, показывали не самый радужный пример приближающегося будущего.
И вот он я. Да, с работой, но без семьи, детей, собственного жилья и кредитов.
Жизнь все же удалась.
Женя из-за стола вскакивает первая. Указательным пальцем носа касается и с криком: «Чур не я мою посуду» убегает в гостиную, на диван, к телику. Я встаю вторым. Третьим оказывается Дэн. Проигрывает Лева, который хлебом доедает юшку из салата.
— Да е-мое… — Он грустно ставит миску обратно на стол.
— Ты справишься, брат.
Лева показывает Рыжему средний палец и дожевывает свой кусок хлеба уже всухомятку.
Он в моменте выглядит таким обреченным и несчастным, что мне становится его жалко, но помогать я точно не хочу.
Не люблю мыть посуду. Уборка — только по настроению.
Чтобы жалости не поддаваться, ухожу в гостиную. Там на диване куча-мала. Если не присматриваться, где чья рука начинается и кончается, то не понять с первого взгляда, сколько их там. Делаю фото на память. Даже если для других на нем будет пустой диван, для меня это чуть больше.
— А если я сегодня мыться не хочу? — обращаюсь к Жене, но вопрос звучит будто для всех.
— Нога твоя, но ампутация или смерть от заражения крови будет мучительной.
— Нечего тут вонять. Иди в ванную и не капризничай. — Рыжий указывает в сторону лестницы, и я обиженно ухожу.
Вот вам и хороший полицейский.
Но лень и отрицание длятся ровно до того момента, пока теплая вода не касается кожи. Дальше я сам с себя все дерьмо смываю вместе с усталостью. Да, пена белая, но, по сути, в ней столько грязи, что даже представить страшно. Единственное, что отмыть не получается, — это место укуса, к которому нитки бинта в несколько слоев приклеились.
Сижу в ванне, подставив под напор воды только ногу, и надеюсь, что рано или поздно она раскиснет. Получается поздно, и если честно, немного через боль. Ошметки мокрого бинта кидаю в раковину и промываю ничем не закрытый укус проточной водой.
Ощущение не из самых приятных. Каждый раз думаю, что будет легче, но нет. Хоть порезанный ножом палец, хоть заусенец, хоть сорванный ноготь или разбитая коленка — больно всегда одинаково.
Одежда липнет к влажной коже, полотенце остается на голове, чтобы вода с волос не капала. У меня только одна мысль: как я на кровать сейчас лягу и с каким кайфом растянусь на ней. Но выхожу из ванной, и первое, что в глаза бросается, — это прежняя обстановка и отсутствие моих вещей. Солнце за окном, слой пыли на тумбочке.
Только потом замечаю в дверях женщину и смутно узнаю в ней нынешнюю хозяйку дома. Римма Николаевна со слезами на глазах комнату осматривает, но войти не решается.
— Да, но почему я? — устало спрашиваю у Дачи — та не отвечает. Римма Николаевна разворачивается, и, все намеки понимая прекрасно, я топаю следом. — Клянусь, если ты меня испугать попробуешь, натравить собак…
Дача договорить не дает. Она меня перенаправляет вниз топотом невидимых ног. Я тихо злюсь про себя. Возвращаюсь в ванную, чтобы очки забрать, но в этом временном отрезке моих вещей нет.
Супер. Это было логично.
Мне ничего не остается, кроме как вниз хромать. Медленно и уверенно каждую ступеньку преодолевая, добираюсь до гостиной. На пыльном ковре маленькая рыжая девочка играет с плюшевым медведем. Сажусь рядом с этим милым созданием, совершенно не представляя, каким образом она вырастет в злобную стерву, которая от себя людей отталкивает одним лишь взглядом. Никто не обязан быть дружелюбным с незнакомцами, но Валя, глядящая на меня сверху вниз, — последний человек на планете, с которым бы я заговорил.
Сейчас же она больше напоминает несмышленого котенка. Это трогательно.
Когда она мне свою игрушку протягивает, я теряюсь. Я был уверен, что она меня не увидит и никак не будет со мной взаимодействовать. Медведь довольно потертый и для ее крохотных ладошек несуразно большой. По нему видно, что он повидал немало песочниц, луж, канав и стирок. При этом глаза и нос на месте, и даже бантик из атласной ленты на шее выглядит идеально.
От медведя меня отвлекает звук отъезжающего в сторону стула. Резкий, но характерный для деревянного паркета. Когда я поднимаю голову, Валя уже бежит к нему. Ее из стороны в сторону пошатывает, так же, как и меня, когда я пытаюсь подняться на ноги.
Я в прошлом ни на что не влияю, но позволить ребенку принять приглашение Дачи я не могу. Даже в этом крохотном временном отрезке… Мне потом еще ее отцу в глаза смотреть.
На руки ее подхватываю — она оказывается легче, чем я думал. Ее это не пугает совершенно, а вот меня — до усрачки. Если бы сейчас Лева спросил меня, чего я боюсь, то я железобетонно ответил бы: детей. Они хрупкие, и я не понимаю, что с ними делать. Как взаимодействовать с этим крохотным существом, которое и говорить толком не умеет? Как ее держать правильно?
Держу как получается. Она смеется почему-то — возможно, ее смешит моя испуганная рожа. И только я думаю, что все хорошо, как Валя у меня из рук падает. Не потому, что я неуклюжий, а потому что физически в этом отрезке времени существовать не могу. Последнее, что я слышу, это крик Риммы Николаевны, ее плач. А потом чувствую, как меня в стену между гостиной и кухней вжимают.
Взглядом упираюсь в Дэна.
— Все-все, отпускай его, — спокойно говорит Лева, хлопая его по плечу. Дэн тут же слушается, и дышать становится легче.
— Что это было? — спрашивает Женя.
У меня сил ответить нет. Я только воздух ртом хватаю, готовясь не то к панической атаке, не то к очередному нервному срыву.
Их спор становится громким, но я ни слова уловить не могу. Все сказанное проносится мимо на огромной скорости с оглушающим шумом, будто самолет переходит на сверхзвук. Должны дрожать стены, звенеть окна, но никого, кроме меня, это больше не беспокоит.
Значит, это не так громко.
Значит, это лишь в моей голове.
Поверх моих ладоней, которыми я уши закрываю, ложатся чужие. Только тогда все постепенно успокаивается, и вскоре становится совсем тихо.
16
Я устал.
Снова. Все там же, все тем же составом. Я и четыре стены.
Поспать не вышло. Очень хотелось, но получилось лишь на сорок минут. Усталость песка насыпала под веки. Больно моргать, неудобно лежать, и душит так, будто на улице аномальная жара.
Всей своей потной тушей к простыням липну и понять не могу, как опять до такого докатился. Ответы ищу до рассвета, а когда освещение в комнате меняться перестает, то и я перестаю следить за временем.
Мне кажется, что я так весь день провожу, только перекатываюсь изредка с одного бока на другой, но время в этом доме — понятие эфемерное. Да и когда кажется — креститься надо. Вряд ли это отпугнет всю бесятину, проживающую в этих деревянных стенах, но вера — штука мощная и опасная.
Оставлю как козырь в рукаве.
За все утро не смог вспомнить, как в комнате оказался и чем вечер закончился. Последнее, что было, — громко. Дальше только усталость, от которой ломит тело, и въедливое чувство фатальной ошибки. Будто подвел всех. Но как?
Это лишь воспоминание. Просто обрывок прошлого.
— Не спишь? — Лева заходит без стука, поэтому я замечаю его, только когда он голос подает. Он бы хоть тапочки носил, чтобы шаркать ими. Так ведь реально как привидение ходит, и не слышно его.
На кровати приподнимаюсь со скрипом — то ли своих суставов, то ли старого каркаса. Машу рукой, здороваясь.
— Ты как?
— Устал.
Больше мне сказать нечего.
Из этой усталости я связан спицами самой дотошной бабушкой с болезнью Паркинсона. Столько времени, сил — и все впустую. Ни один ребенок эту вязаную куклу в руки не возьмет. И зачем она так старалась?
— Чего тебя так размазало?
— Хотелось бы мне описать в красках… но я не знаю.
Обратно на кровать ложусь: сидеть сил нет. Слышу, как Лева стул перекатывает от стола поближе к кровати и как тот под ним скрипит тихо.
Вдох делаю, чтобы легче стало, но не помогает.
Мы как два идиота — молчим, только это не напрягает.
— Там все переживают немного, так что мне нужно вернуться с какими-то новостями. — И эти его слова такое гадкое чувство вызывают… Близко к тому, когда тебе в лицо врут, хотя ты правду знаешь.