— Каждый, кто умер здесь, в доме, рано или поздно вернется.
— Мне нужно начертить круг из соли, повесить иконки на стену или крест на дверь?
На мой вопрос Рыжий вздыхает.
— Эти будут не опасны. Остальные и так тебя не особо трогают.
— А могут трогать по-особенному?
Миша молчит, я больше не спрашиваю. Ответ кажется очевидным. Конечно, могут. Конечно, будут, если не перестану в душу лезть без спроса и устраивать там раскопки, на которые никто разрешения не давал и бумажки нужные не подписывал. Я, кстати, не археолог. Даже если у меня под носом сокровище лежать будет, я его пропущу, а самой своей великой драгоценностью назову обычный мусор.
И если о мусоре говорить. То, что действительно им является, одним мешком скидываю на этаж ниже. Коробки аккуратно расставляю, чтобы освободить пространство чердака. Олимпийку прячу в старенький пустой комод, чтобы не погрызли мыши. Рыжий этому не сопротивляется, молча смотрит, как я спускаюсь.
— Выключи свет, пожалуйста, — прошу я.
Стою у лестницы, держась за деревянную ступеньку, заглядываю в открытый люк. Закрывать не хочу: крышка от него весит целую тонну.
— И спокойной ночи!
В ответ тишина. Только лампочка пару раз моргает, как и свет во всем доме. Слышу тихий, но до боли знакомый хлопок и понимаю: завтра мне нужна будет новая лампочка.
Про себя бурчу, что можно было и рукой по выключателю клацнуть. Всего-то пальчиком нажать. Но если дело не касается бутылки пива, то зачем зря напрягаться?
Мешок оставляю у забора. Мусор вывозят по воскресеньям, до этого времени в пакетах любят рыться собаки, и надоедливая соседка каждый раз ругается: мол, это мой мусор, она потом по всей дороге собирает, потому что он у меня с ночи стоит, а выносить пакеты надо утром. Я что, похож на человека, который встает утром в воскресенье, чтобы выкинуть мусор? Мне даже на работу вставать тяжело. На общих созвонах присутствую лишь номинально и делаю вид, что слушаю. На самом деле я все еще сплю. Почему меня до сих пор не уволили, одному только богу известно.
Возвращаюсь в дом. За работу сажусь уже в кровати. Притаскиваю в спальню тарелку с бутербродами и кружку чая. Трачу часа три, потом глаза болеть начинают, и я захлопываю ноутбук. Снимаю очки, тру пальцами веки, а когда вновь их открываю, то в комнате свет потолочный горит. Морщусь недовольно, под скрип пружин встаю с кровати. Выключателем клацаю, но ничего не меняется. Еще раз вверх-вниз. Безуспешно. Обратно очки надеваю, открываю дверь спальни и понимаю, что свет горит везде.
— Рыжий, мне счета оплачивать потом. Прекращай. Если загнался, давай поговорим.
Я вглядываюсь в конец коридора. Люк в потолке открыт, свет на чердаке горит так же ярко, несмотря на взорванную лампочку. Расстроился, а может, злится. К сожалению, залезть к Мише в голову, как он залезает в мою, я не могу.
Его рыжая башка появляется тут же. Он свешивается вниз и возмущенно смотрит на меня.
— Это не я.
— Здесь еще кто-то есть?
Он наваливается со спины, подбородком упирается в мою голову. Шикает, чтобы я молчал, и прислушивается. Кроме гула перегруженных проводов, своего и чужого дыхания, я ничего не слышу. Рыжий, кажется, тоже. Он в смятении затаскивает меня в комнату, закрывает дверь и пропадает. Лампочка моргает, но не гаснет. Разгорается ярче, потом тускнеет и приходит в норму. Так происходит раз десять. По скачкам напряжения можно отслеживать, как Миша перемещается из одной комнаты в другую.
Такого раньше не было. Разное было, и многое Рыжему пришлось объяснять мне на пальцах. Но то, что происходит сейчас, будто его самого пугает, а если страшно ему, то я должен бояться еще сильнее.
Он возвращается в комнату, держит указательный палец у рта и головой отрицательно машет, давая понять, что никого и ничего не нашел. Когда на потолке взрывается лампочка и светильник на тумбе гаснет, я вздрагиваю, закрываю голову руками.
Я многих вещей научился не бояться. Пришлось. Но полностью искоренить в себе страх невозможно. Бояться жизненно важно, так же как и помнить правило «бей или беги». Я бы сказал, что только мертвые страха не чувствуют, но сейчас Рыжий не дает этой теории право на жизнь.
В воцарившейся темноте первое, что я слышу, — это плач. Жалобный, но тихий. Таким в фильмах ужасов пугают или в хоррор-играх приманивают жертв. Тянешься помочь, а потом половину твоего лица отгрызает неведомая хрень, которую даже разглядеть не получается. У меня от этого плача мурашки по коже. Меня передергивает, как от холода, и я за Рыжего прячусь инстинктивно. Он не запрещает, наоборот, прикрывает меня рукой. Мы так и стоим. Я, вцепившись в его анорак, и он, не двигаясь, как сторожевой пес, вслушиваясь в каждый всхлип.
— Хватит… — Сквозь плач разбираю слова, дергаю Рыжего за рукав. — Прошу… Хватит…
Каждое новое слово звучит четче и громче предыдущего. «Хватит. Прошу. Отпусти». Слова повторяются по кругу, потом голос стихает до шепота и снова превращается в плач. Рыжий делает шаг в сторону двери, но я тяну его обратно. Мне страшно выпускать его анорак из рук.
— Я и так мертвый, что мне будет? — шепотом говорит он, но я протестую.
— А я живой и не хочу жить один со всеми, кто здесь умер.
Рыжий меня не слушает, проворачивает фокус с исчезновением. Я по инерции делаю три шага назад, пока не упираюсь спиной в стену. По закрытой двери начинают скрести, а когда раздаются удары, я вздрагиваю. Снова, снова и снова. Стук сменяется плачем, мольбами и возней. Будто тот, кто под дверью сидит, не может подняться на ноги и повернуть ручку, а просто ее ковыряет. Эти звуки противные, чавкающие, булькающие и хрустящие. Будто размороженную курицу пытаются разделать голыми руками.
Я слышу пронзительный визг, закрываю уши и глаза зажмуриваю. Лампа на тумбочке у кровати снова загорается.
В этот раз свет не гаснет. Я жду, пока Рыжий вернется. Проходит час, но его все нет. Я зову его, он не отвечает, прошу моргнуть светом, но ничего не меняется. Сомневаюсь еще минут пять. Безуспешно ищу в себе смелость, которой никогда не отличался. Наконец любопытство пересиливает страх. Я хватаюсь за дверную ручку, но инстинкт самосохранения срабатывает вовремя. Отхожу от двери, под кровать заглядываю. Возвращаюсь уже с молотком, которым недавно забивал торчавший в тумбочке гвоздь.
Одной рукой открываю дверь, второй замахиваюсь, но в коридоре никого. Только воняет болотом и тянется вниз по лестнице мокрый грязный след.
2
До рассвета заснуть не смог. Так и просидел в обнимку с молотком в дальнем углу спальни, уставившись на след. Сколько бы я ни уговаривал себя лечь спать, расслабиться, не думать о произошедшем, — не получалось. Каждый шорох за окном, каждый скрип в доме выталкивали из сна. Уставшие глаза болели, будто в них песка насыпали. Только с первыми солнечными лучами, бьющими в окно, я решился выползти из своего укрытия.
Обошел все комнаты в доме и выключил свет, который горел с ночи, а потом пробежался в поисках тряпки для пола. Предыдущую я выкинул, потому что в руки ее брать было противно. Она отдала свою тряпичную жизнь во имя чистоты и порядка. Ее подвиг мы никогда не забудем…
Новую тряпку пришлось сделать из старого полотенца. Другой, купленной про запас в магазине, не оказалось. Я не был готов к тому количеству пыли. Не рассчитал, сколько квадратных метров придется отмыть. На помощь тряпке подоспело ведро с водой и «Мистер Пропер». Задача этой троицы — и моих длинных рук — отмыть засохшую грязь и не повредить паркет, которому и так плоховато. Сначала дело показалось легким, но через пару минут в позе на четвереньках заныла поясница. Вот вам и прелесть удаленной работы и сидячего образа жизни. Бодрое начало перешло в очень вялый конец: остатки грязи я отскребал ногтями, сидя на коленях.
Когда отмывал тряпку с ведром в ванной, наконец нашел щетку. Вычистил грязь из царапин на двери, оставленных после ночного визита. С этим тоже было непросто, как и с тем, чтобы выковырять частички грязи из-под ногтей и отмыть ладони от запаха моющего средства.
Завтракал я без особого аппетита и без изысков: просто доел вчерашний бутерброд. Хлеб подсох, колбаса немного заветрилась, но отправить в помойку не поднялась рука. С горячим чаем вкусно все.
— Рыжий? — зову я.
В ответ тишина.
За все утро я на него так ни разу и не наткнулся. Звал его стабильно раз в час, а может, и чаще, но без толку. Меня не отпускало чувство, будто с ним не все в порядке. Но он ведь и так мертвый, да? Что может с ним случиться? Вдруг та дверь, через которую он туда-сюда ходит, больше не откроется? Если он больше не придет, смогу ли я жить тут и дальше, без него? Мне хотелось ремонт сделать. Косметический хотя бы, потому что у меня не самые прямые руки и не всегда казалось, что растут они из плеч.
В первую пятницу месяца, когда я только переехал в дом, ко мне без спроса и приглашения завалился народ. Какие-то люди обнимали меня, будто мы с ними знакомы сто лет. Говорили, что нужно бы собираться чаще, и то и дело интересовались, почему это я не при параде. В гостиной расставили всю мебель вдоль стен, чтобы освободить побольше места, спрятали все, что можно разбить. А я наблюдал и ни черта не понимал. Попытался их выгнать, но одна из девушек, хрупкая на вид, схватила меня за руку и сжала с такой силой, что суставы захрустели. Заставила меня опуститься перед ней на колени и выслушать очень внимательно: «Одно простое правило — гостей из этого дома никто и никогда не выгоняет». Затем улыбнулась, отпустила мою руку и вручила бутылку ледяного пива — приложить к больному месту вместо льда.
Когда рассказал это Рыжему, он только ухмыльнулся и заявил, что я понравился Даче и что, если не буду мешать, она меня не тронет. Музыка орала так, что стены вибрировали, но я отчетливо слышал каждое его слово.
— Что значит — не тронет?
— Будешь жить.
Его ответ мало что объяснял.
Сейчас, стоя посреди гостиной на потертом ковре, чувствую себя идиотом.