— Значит, ты действительно меня не слышишь?
— Вы с Левой местами поменялись. Не знаю почему и не хочу знать… Просто будь осторожен. Любой союз с ней, — Рыжий пальцем указывает в пол, — до добра не доведет.
В нашей ситуации добра мало. Много препятствий, путаницы, непонимания и страха, а вот добра — на дне солонки. И то слиплось камнем, даже ложкой не расковырять. Мне бы хотелось разбить этот камень и закончить в этом доме добром, только я слишком далеко вперед не заглядываю.
— Извини, — тихо говорю я, и Рыжий морду воротит, морщась, будто я его ущипнул за самое больное место. — Надеюсь, это не приведет к новым проблемам…
— Куда тебе еще больше? Ты нас еле вывозишь.
— Тоже верно.
— Все. Меня твоя постная мина доконает сейчас. — Он хватается за сердце. — Довел, доволен?
— Тебе реально плохо? — Подрываюсь инстинктивно, чтобы побежать за помощью.
Миша косится на меня какое-то время, не выходя из образа, а потом отмахивается:
— Не, прошло.
Я выдыхаю, мышечное напряжение резко уходит, и хочется снова сесть или упасть, но я продолжаю стоять. Либо действительно оказываюсь более стойким, либо тяга самовнушения.
— Дурак, — почти шепотом отзываюсь на его выходку. — Это месть?
— Это лишь ноль целых девять сотых того, что я ощутил, когда ты выпал из моего поля. Сложно назвать легкое переживание местью. Для мести нужно что-то более масштабное, понимаешь?
— Не подкидывай ей идей. — Рыжий жестом свои слова ловит, сжимает их в кулак и прячет под анорак через расстегнутую молнию ворота. — Ты ничего не слышал.
Киваю, принимая то, что следующую неделю я нем, глух и слеп.
18
Следующие пару дней было подозрительно тихо. Дача будто забывала развернуть уши у стен и открыть глаза на потолке. Нам ничего не оставалось, кроме как просто жить. Кому-то (в моем лице) — работать, кому-то — наводить порядок во дворе, а кому-то — поддерживать сам дом и контролировать, чтобы от голода никто повторно не склеил ласты.
За это время я успел поговорить со всеми, включая Дениса, для которого каждое произнесенное им слово имеет вес. Это, конечно, метафорическая догадка, оправдание его неразговорчивости. Впрочем, реальная причина его отстраненности до банальности проста: он мне не доверяет. По его мнению, я перейду на сторону зла и стану самым гнусным злодеем из всех злодеев, по очереди предав каждого.
Только метание ножей в человеческие спины — не моя спортивная дисциплина.
Я чемпион по самобичеванию и серебряный призер по прокрастинации. Единственный человек из живых или некогда мертвых, которому я могу причинить вред, — это я сам.
Денис к моей правде отнесся скептически, но спорить не стал.
— Будь по-твоему. Но если сменишь курс, я вышвырну тебя за дверь, и больше ты ее открыть не сможешь.
Это действительно было бы угрозой, если бы он не сидел, как нахохлившийся воробей, на дереве под дождем. Буквально — на дереве, но без каких-либо осадков. Единственное, что значения придавало, это хмурый взгляд и ржавая наполовину пила, которой он отвратительно пилил сухие ветки.
— Честно, это больше похоже на предложение помощи…
Дэн ухмыляется.
— Ты просто за пределами дома в пятницу не оказывался.
— А что в пятницу?
— Для каждого свое. Я лишь пару раз свидетелем был… — Он замолкает, прикладывая больше усилий к распилке. Дерево под ним раскачивается. — Во-первых, мира за пределами дома не существует. Лишь чернота, в которой тебя никто не услышит и тем более не спасет. Во-вторых, Дача играет со страхами и потерями людей. Создает для каждого персональный ад, доводит до исступления, выжимая все до последней капли.
— А в-третьих?
— Съедает заживо. Ветка!
Сухая коряга падает мне под ноги, перестукивая мелкими сучками. Звук походит на мелодию какого-нибудь старинного народного инструмента, который был забыт всем миром.
— Ничего нового…
Корягу я хватаю за место спила и тяну по остаткам газона к огромной куче, которая вместе с прошлогодней листвой и другой мелочовкой сегодня вечером будет приговорена к сожжению.
Я даже не вспомню, чья это была идея. Она будто всем в голову пришла одновременно, потому что посиделки у костра поддержали единогласно. Меня, кстати, не спрашивали. Я по умолчанию иду в комплекте, как подарок к любому движу, который происходит в этом доме.
Хотят они того или нет — я участвую.
Закинув ветку в кучу и успев три раза поцарапаться, отряхиваю ладони. Неприятно, что под отросшими ногтями скопилась грязь, которую я машинально хочу выскрести любыми подручными средствами. Основным инструментом становится самая мелкая, криво сломанная палка.
— Ну ты и белоручка… — с усмешкой подмечает Дэн, с легкостью закидывая поверх моей еще одну сухую ветку, хоть она и больше предыдущей.
— Просто не люблю, когда под ногтями грязь.
— Так обрежь их.
— Не хочу.
— В носу же ковыряться больно.
— Зато спину чесать удобно.
— Вас если со стороны послушать, такую бредятину обсуждаете.
Я на Рыжего оборачиваюсь. Он стоит неподалеку с тележкой, в которой возвышается огромная гора листьев.
Тарантиновский диалог, получается…
— Че ты до Малого докопался? Свои вон под корень сгрыз и доволен. Знаешь, сколько там микробов? — Дэн закатывает глаза и уходит, показывая Рыжему язык на прощание. Им будто не по тридцать лет, а по пять.
— Если что, мы не ругались, — предупреждаю я.
— У Дэна разгон с нуля до «снесу тебе табло» — одна сотая секунды.
Меня эта информация удивляет. У них с Рыжим как у лучших друзей — больше общего, чем кажется на первый взгляд.
— Быстрее, чем «Феррари». Прям Молния Маккуин.
— Кто? — уточняет он, даже не глядя на меня. Занят вываливанием листвы в общую кучу.
— Мультик такой есть… «Тачки» называется. Там главного героя так звали. Он гонщиком был.
— Интересный?
— Мне нравится.
Когда последний листочек отправляется к остальным и Миша подзывает меня жестом, я послушно топаю за ним. Рукава закатываю повыше, чтобы не сползали, и готовлюсь к новому заданию, но Рыжий только тележку паркует. На общем собрании выясняется, что делать больше нечего, да и солнце уже садится. Еще полчаса, и темнота наступит хоть глаз выколи.
Я подмечаю, что Денис всегда заходит последним, но при этом дверь открывает первым. Какой-то сверхъестественный дворецкий. Я улыбаюсь, а он не понимает, чего мне так весело: это видно по его хмурой морде и пристальному взгляду голубых глаз.
— Только пошути как-нибудь. В бубен дам, — предупреждает Дэн.
Я от такого предложения отказываюсь. Моя голова — не лучший музыкальный инструмент. Поэтому шутка смешит только меня и остается умирать в моем сознании.
Мы собираемся на улице, когда становится совсем темно, и единственное, на что ориентироваться можно, — это свет от костра. На него мы все и слетелись, как мотыльки. Расселись по кругу, кто на чем. Кому-то досталось старое садовое кресло, кому-то — пенек пожирнее, а кому-то — слой картона и плед помягче. Напоминает последний день смены в лагере.
Хотелось бы еще сосисок поджарить на ветке, но все они были закатаны в тесто и поданы на завтрак. Не особо предусмотрительно, но как есть.
— Я щас вернусь, — говорит Рыжий с хитрым видом и пропадает.
— Он что-то задумал, — уверяет Женя.
Кирилл, сидящий рядом с Левой, тяжело вздыхает.
— Догадываюсь что.
Эти слова вызывают какой-то резонанс. Все принимаются довольно гудеть, кроме меня, потому что я ничего не понимаю, и Кира, который от смущения готов сквозь землю провалиться.
Рыжий появляется так же неожиданно, как и исчез. Со спины на меня наваливается, признаваясь, что немного не подрассчитал, и через костер протягивает Кириллу пыльную гитару.
— Еле нашел. — Миша с довольной рожей занимает свое место, и все наперебой начинают уговаривать Кирилла сыграть любую песню. Рыжий просит «Лирику» «Сектора Газа», Женя — «Мое поколение» «Алисы», Дэн требует порадовать душу Аллой Борисовной. Только Лева молчит, будто ни одной песни не знает и согласен на любую.
Кир ни на кого не реагирует, пока настраивает гитару, попутно стирая с нее пыль. Потом зажимает первый аккорд и мягко ударяет по струнам.
Я закрываю глаза, и по коже пробегают мурашки.
— Съедает заживо. Ветка! — Выкрик Дэна вынуждает разлепить веки, но отскочить в сторону я не успеваю. Она падает сверху, ломаясь об мою тупорылую башку и попутно царапая обломанными краями. — Твою же мать…
Я не двигаюсь. Меня укачало, будто я только что прокатился на самой безумной американской горке, где дважды от перегрузки потерял сознание, и теперь готов вывернуть Дэну под ноги все, что съел за сегодня.
Так и происходит, стоит ему моего плеча коснуться. В отличие от меня, он успевает отреагировать и уклониться.
— Малой, тебе солнцем, что ли, напекло? В кого ты такой цветочек нежный?
От Дэна отмахиваюсь, чтобы не лез. И без него тошно. Буквально тошно — я с трудом удерживаю в себе оставшееся содержимое желудка. Я хотел бы дойти до дома, сесть на крыльцо, но силы в ногах хватает только на три шага вперед. Чтобы не завалиться в сырую землю лицом, усаживаюсь на остатки пожухлой после зимы травы.
Меня не так впечатляет повтор прожитого дня, как то, насколько плохо я себя чувствую. Это даже описать не получится, если спросят. Сначала штормит, а потом все силы разом уходят. Если представить их как воду, то сейчас они бы впитались в оттаявшую почву, и сидел бы я в грязи…
— Малой, чего случилось? — Рыжий плеча моего касается. Голову в его сторону поворачиваю, и чувства слабости в теле не остается. — Как же тебя подрало… Пошли.
Я не успеваю дать согласия. Миша меня сам за руку вытягивает, ставит на ноги, и они тут же начинают шагать в такт с чужими. Будто моим телом может управлять кто угодно, кроме меня самого.
Меня показывают Жене, которая уже приготовила аптечку. Я получаю градусник под мышку, а на лицо выливают полбутылки хлоргексидина. Полотенце, всученное, чтобы держать его под подбородком, тут же становится мокрым. Самое неприятное начинается, когда Женя пытается промыть царапины от мелкого мусора. Говорит, мне повезло, что ветка в глаз не угодила и просто свалилась под ноги. Спорить с этим глупо, так что я молча терплю, пока она все почистит. Самый глубокий порез над бровью Женя заклеивает пластырем и вспоминает про градусник. Я послушно его отдаю.