В конце концов, политика «все за одного» — это их политика. Только она, походу, зависит от того, кто этот самый один…
— Будь там она, бежал бы первый. — Бью Дэна словами больнее, чем камнем, который я в него бросил. Лева одергивает меня с такой силой, что я кажусь себе тряпичной куклой.
— Если ты можешь сделать хоть что-то полезное для него, просто сделай.
— Тронешь меня еще раз — без трубок больше дышать не сможешь. — Слова не мои, но моим голосом озвученные. По Леве видно, что сказанное мной подействовало отрезвляюще.
Он руки вмиг убирает, а я ухожу от всех, чтобы обойти дом с другой стороны. В мертвой тишине ограниченного непроглядной темнотой пространства мои шаги кажутся оглушающе громкими. Шуршание травы под ногами выводит из себя, и хочется собрать отдельный плейлист для драки с полудохлым газоном.
Дыхательная гимнастика не помогает от ярости, ее с трудом получается контролировать. Хоть башкой об стену бейся, хоть руки ломай, чтобы полегчало.
Дача от меня прыгает туда-сюда, и ощущение это не из приятных. Будто постоянно кто-то под спину толкает и из-под земли стучит. Будто ступеньку за ступенькой пропускаешь.
У меня из-за злости первая идея — самая идиотская. Булыжник огромный в стекло кинуть и посмотреть, что будет. Насколько далеко он отлетит и попадет ли в меня рикошетом? Или просто свалится на скрипучее крыльцо? Но стоит мне камень над головой занести, как дверная ручка тихо щелкает.
Непригодившееся орудие осторожно кладу себе под ноги. Шаг за порог делаю, и первое, что мне хочется, это свет включить, но электричества нет. Клацает вхолостую выключатель, привлекая внимание нечеловека-паука. Тварь по лестнице сползает медленно и реагирует только на скрип последних ступеней под своими ногами.
Слепой, получается.
Чтобы убедиться, на корточки присаживаюсь и тихо с себя кроссовки снимаю. Первую кидаю в кухню, она грохочет где-то у холодильника, и тварь бросается туда не задумываясь. Я же перепрыгиваю скрипучие ступеньки и застываю на месте, понимая прекрасно, что она куда-то сюда поползет, а после кидаю вторую кроссовку в стену, где диван стоит. Она попадает в картину и сваливается вместе с ней. Паук бросается в угол и, врезавшись в него со всего размаху, отлетает на диван, а потом на пол. Пока тварь сама вокруг себя шум создает, я добираюсь до второго этажа и снова затихаю. В моих карманах пусто, и поблизости нет ни одного предмета, который может издать хоть какой-то звук. Остались только часы…
Вспоминаю о них, лишь когда к лестнице чердачной подхожу. Чтобы люк открыть, придется шуметь, поэтому часы снимаю с запястья. Приподнимаю крышку, проверяя, что затея это не бесполезная. Крышка поддается, и я застываю, наблюдая за быстрыми движениями изуродованных ног. Бросаю часы вниз, но это не срабатывает. Слишком тихий удар, тварь его не слышит, и все, что мне остается, — это карабкаться вверх. Рожей упираюсь в незнакомое лицо — его обладатель прижимает палец к своим губам. Помогает мне удержать равновесие, чтобы я не слетел вниз, а я обращаю внимание на рукав — бело-бирюзовая олимпийка.
Мне жестами объяснять приходится, что предмет нужен громыхающий, чтобы отвлечь. Изображаю нечто квадратное, показываю, как кидаю, а тварь убегает за подачкой. Незнакомец следит за моей пантомимой внимательно и в сторону отходит. Замечаю, что он, как и я, без обуви, а за ним в отдалении лежит Рыжий.
Он обрубленную цепь приносит; за верхнее звено придерживая, осторожно опускает ее вниз, между мной и люком, и только потом передает в руки. Три пальца показывает, потом два; когда вижу один — швыряю цепь в пролет. Она тарахтит звеньями, и этого шума оказывается вполне достаточно, чтобы паучище уползло, а я за это время с чужой помощью успел залезть на чердак и закрыть за собой крышку люка.
На цыпочках к Рыжему подбегаю и за плечо тормошу. Он дышит, но других признаков жизни не подает, лежит в полной отключке. Незнакомец жестами объясняет, что Миша головой ударился и вырубился. Это понять было проще всего. Ответ на мой немой вопрос, как он его сюда затащил, понять гораздо сложнее. Диалог на языке жестов у нас не клеится, поэтому незнакомец берет меня за руку и принимается выводить по букве на ладони.
Наш общий с Рыжим спаситель — Саня, и рядом с ним я как за щитом.
Мне хочется спросить: «Где ж ты раньше был, Саня?» А потом понял, что Саня тут — единственная помощь, на которую была способна Дача, устроив рейв не для живых, а для мертвых.
22
Можно было бы обсудить ситуацию, поделиться планами на выходные и решить, какое мясо брать на шашлык, но вместо этого мы с Саней от каждого шороха в полной тишине вздрагиваем. Паукообразное нечто все еще по дому ползает и упрямо со второго этажа не спускается. Я от пола чувствую, как оно по потолку медленно ногами перебирает, и не верю, что мы тут до утра просидим, а остальные продолжат спокойно тусоваться на улице, даже не подозревая, в какую ловушку мы себя загнали.
Взглядом упираюсь в старенький холодильник «ЗиЛ» и осознаю, что если его сюда затащить смогли, то и наш новый питомец залезет. По той остервенелости, с которой он кидается на шум, предполагаю, что он плевать хотел на свою целостность. Оторвет себе лапу или руку и даже не заметит.
Главное — сожрать кого-нибудь.
Кормом для паука мне становиться не хочется. Я вообще не люблю пауков. Лапки, глаза, паутина… Меня от одной мысли о них передергивает. Саня на меня смотрит вопросительно, головой указывая вверх. Отмахиваюсь, чтобы очередной распальцовкой ненароком еще одно чудовище не призвать. Чидори не работает, теневые клоны не создаются, да и техника копирования мне недоступна… Чего понапрасну гнуть суставы?
Дача в спину толкает, и я оборачиваюсь, надеясь на хорошие новости, только ничего положительного не чувствую. Какая-то сплошная безнадега вокруг. Сейчас бы до часов добраться, чтобы время откатить, но они валяются где-то между первым и вторым этажом. Дверь здесь всего одна, и ведет она прямиком в пустое гнилое брюхо.
Мне в голову отбитая идея приходит.
Пальцем по полу стучу, прислушиваясь. Паучок лапками перебирает, вибрация расходится по всему полу и отдает в тело. Стучу кулаком — тварь в ответ в потолок ударяет и хрипит истошно. Смотрю на Саню, который следит за мной внимательно, и вижу в его взгляде понимание. Как минимум его лицо прямого вопроса — «Ты поехавший?» — не выражает. Саня и сам о пол долбить руками может, но мы находим фомку и старый алюминиевый таз, который он будет беспощадно избивать, а я в это время попытаюсь часы свои найти. Или попробую хотя бы остальным сигнал подать либо дверь закрыть, чтобы тварь на улицу не выползла.
Проще было бы Дачу попросить, но она как будто в прострации. Ее словно сотни чертей где-то таскают и разрывают в разные стороны. Я уже благодарен ей за Рыжего. Остальное как-нибудь вывезем.
Саня не церемонится. Уходит в самый дальний угол, таз швыряет на пол дном вверх и принимается колотить по нему без остановки. Поднимается такой колокольный звон, что любой приход позавидует. Не удивлюсь, если окажется, что Саня был барабанщиком какой-нибудь подвальной группы с названием «ООО „Гаражный кооператив“».
Наш потолочный житель на приманку клюет, и теперь главное, чтобы план сработал как надо и тварь, в попытке пролезть на чердак, не продолбила потолок. Торможу лишь однажды, когда крышку люка открываю и проверяю, не ползет ли тварь обратно. Дальше уже как в лучших играх-бродилках про паркур. По лестнице я не спускаюсь, а почти пролетаю, перепрыгивая через ступеньки и забывая, что не все мое детство прошло на улице. Нырять с забора в кучу свежевыпавшего снега — это не то же, что ползать по поручню. В детстве ни инстинкта самосохранения не было, ни страха высоты. В детстве я не думал, что это может быть не сугроб, а занесенная снегом бетонная плита над теплотрассой с металлическим люком, о который я переломаю себе конечности. Я вообще не думал, что делаю и для чего. Сейчас я стараюсь руководствоваться тем же правилом.
Я кот.
У меня девять жизней.
Звучит как бред, но уверенности в том, что мои новые друзья — а теперь уже семья — не выдуманные, у меня по-прежнему нет.
Приземление получается удачным, а вот найти часы в темноте с моим зрением оказывается гораздо сложнее, чем представлялось. В какой-то момент я просто лихорадочно начинаю руками по полу шерудить, пока часы сами под пальцы не попадут. Саня же ни на миг оборотов не сбавляет.
В итоге часы оказываются между перекладинами перил. Я их подбираю, на ноги встаю и понимаю, что мне в затылок дышат. По коже мурашки пробегают, на лбу пот выступает. Хочется верить, что это реакция на хаотичные и энергозатратные поиски, но если кто-то спросит: «Испугались?» — я отвечу: «Обосрался».
В этот раз меня к полу не примагничивает, и тело на сигналы мозга реагирует. Я лишь голову поворачиваю и боковым зрением вижу, что никого нет. К перилам отшатываюсь и, держась за них, до первого этажа добираюсь. Шаг в сторону приоткрытой двери делаю, и тут же распахивается входная.
Мы с Дэном взглядом пересекаемся, и я торможу.
— Дверь не закрывай, — говорю громко, стараясь перекричать алюминиевый тазик. Кто бы мог подумать, что в наши руки попадет оружие массового поражения в виде таза и Сани с фомкой.
У меня от этой какофонии не на шутку начинает болеть голова.
— Как только я спущусь, готовьтесь.
На вопрос «К чему?» ответить уже не успеваю. Ноги сами тащат меня обратно наверх. Сначала в комнату, за телефоном и старой колонкой, что ждала своего часа, а потом обратно. Тварь упорно потолок роет, и если прислушаться, то слышно, как она уже по дереву шкрябает, а значит, еще чуть-чуть, и там засияет дыра.
Телефон подключаю к колонке и, трек перемотав на середину, нажимаю на Play.
Секс. Гнев. Новый русский рейв.
Колонка от баса дребезжать начинает, а ее звук перекрывает алюминиевый звон. Когда паук на мне полностью сосредотачивается, деру даю из последних сил. На первом этаже колонку выбрасываю в открытую дверь, а остальные в стены вжимаются, чтобы не задело. Мне неприятно прилетает одной из восьми ног в челюсть, но не смертельно и не так больно, как могло бы быть.