Краем глаза замечаю Леву. Он руку мою берет, но я этого не чувствую. Не слышу, что он говорит, по губам читать не умею. Это останется для меня посмертной загадкой.
По сути, на Даче умирать не страшно. Безусловно, больно, даже тупо как-то, но совсем не страшно…
Совсем не…
23
Я от крика своего глохну, на пол сваливаюсь и в ковер утыкаюсь рожей.
Меня от боли корчит. От эмоций, которые нельзя выплеснуть. От всего, что на тот короткий миг замуровалось в мое переломанном теле и не находило выхода, металось по нейронным связям от одного отдела мозга к другому.
На мои вопли сбегаются, разогнуть пытаются, но я упрямо сворачиваюсь обратно. Меня засыпают вопросами, и ни на один я не даю ответа.
Кажется, проходит бесконечное количество времени, прежде чем начинает отпускать. Скручивало резко, навалилось все и сразу, а уходит теперь постепенно. Сначала по одной сваливают эмоции. Неторопливо собираются, прощаются и вальяжно шагают к выходу. С болью мы сидим дольше всех. Тут вам и физическая, и моральная… Близняшки, которые мучают до конца. Они не чувствуют вины, а когда обещают вернуться, меня снова бросает в холодный пот.
Вздрагиваю, и навалившийся сверху Кирилл крепче меня обхватывает. Если его эмпатия и работает, то словами не получится описать наш совместно пережитый опыт.
Через какое-то время разгибаю себя сам. Сажусь на ковер, который до этого впитывал все мои сопли и слюни, и по лицам понимаю, что мне нужно с чего-то начать рассказ, но не могу найти ни одного подходящего слова.
Наконец замечаю, что в комнате все это время со мной были только Миша и Кирилл. Замечаю, что на Кире рубашка с брюками и выглядит он так, будто только с работы пришел. Рыжий же в футболке, прошедшей Афганскую войну, и во вьетнамских трениках. Не потому, что они сделаны во Вьетнаме несчастными вьетнамскими детьми, а потому, что по своему убитому состоянию от футболки мало чем отличались.
— Малой, кто ты на хер такой и что тут делаешь? — Рыжий очевидный вопрос задает, а я очевидно теряюсь, потому что к таким прыжкам по временным отрезкам все еще не привык.
— Терминатор, — выдаю первое, что приходит в голову. Как моя жизнь докатилась до того, что я должен не спасти, а убить Сару Коннор?
— Считаю до трех. Ты либо отвечаешь на вопрос, либо…
— Стой-стой-стой! — Руками машу. Мне угрожать не надо. — Меня зовут Марк, я из будущего. Меня здесь на рейве затоптали насмерть, я провалился под пол, а до того, как я умер, Лева перевел часы назад, чтобы я вернулся в прошлое и остановил безумие, которое там творилось. Олимпийка на мне — ваш подарок, а еще… — Рыжему часы показываю, такие же, что и у него на руке, — это твои часы.
Он даже не думает. За шкирку меня хватает, поднимает с пола и волочит к выходу, а я сопротивляюсь.
— Рыжий, подожди, это важно!
— Хватит с меня наркоманов. — Он дверь открывает, и силы в нем столько, что мои попытки вырваться имеют нулевой эффект. — Вали откуда приполз!
Вот так просто за пару движений я оказываюсь за порогом. Перед моим носом дверь захлопывается, и меня это возмущает.
Давай, Марк, думай. Думай!
Первое, что в голову приходит, — это время опять перемотать, но разбитые часы стоят, а из заводного механизма выпадает головка. Теперь все, о чем я думаю, можно описать лишь самым отборным и извращенным матом. Я душу целовал этой рыжей барышне с наклонностями Теда Банди, что породили такие хорошие люди. Если меня никто не послушает и никто мне не поверит, клянусь, дождусь момента, когда она родится, и…
Дверь открывается, и я тут же оборачиваюсь.
— Ты русский язык не понимаешь, что ли? — нетерпеливо интересуется Миша. У него выражение лица такое, что предвижу: через двадцать секунд я получу по роже и буду собирать свои зубы в траве.
— Понимаю, но мне правда нужно с вами поговорить, даже если вы не хотите меня слушать, потому что все мной сказанное прозвучит как бред сумасшедшего. — За голову хватаюсь: мне кажется, она сейчас взорвется. — Просто я умер, но выжил, и теперь у меня бардак в мыслях, и я не могу нормально строить предложения.
— Слушай, я не знаю, кто ты и откуда, — Рыжий голос понижает, говорит спокойно, вкрадчиво, — но это твой последний шанс уйти отсюда целым.
— Честно? Да хоть по частям в лес вывози. Я тут не для себя мысли в кучу собрать пытаюсь, а для тебя и всех тех, кого ты называешь семьей!
— Голос на меня не повышай, огрызок. — Эти слова заставляют меня захлопнуть варежку.
— Миш… — Кирилла я за Рыжим не вижу, но четко слышу и знаю, что он где-то за его спиной стоит. — Лева все равно завтра приедет. Пусть он ему эту ахинею расскажет.
— И что мне с ним делать прикажешь? Пустить в дом? Стол накрыть?
— Для начала хотя бы не бей.
Такое начало меня вполне устроит, но в их разговор я не лезу. Мне и возможности не дают, потому что дверь снова закрывается. Там тет-а-тет, в который меня не приглашали.
На крыльце сижу долго. От разговора Кирилла и Миши доносятся лишь обрывки, и то когда он идти начинает на повышенных тонах. Меня на какой-то момент захлестывает бессилие. Я будто ребенок — мама с папой за стеной опять что-то делят, а я в этот момент спать должен.
Так что пока там мою судьбу решают, приходится смиренно ждать. Чего героя из себя корчить, если я даже цели своей тут не знаю. Мне нужно уговорить Женю не рожать? Рыжему сказать, чтобы перестал прикидываться люстрой? А может, помешать Леве общаться с Дачей изначально?
Какой из вариантов правильный? И есть ли он?
Потрясающий был план, а главное — надежный, как швейцарские часы…
Вердикт оглашен, и если перестану корчить из себя клоуна, то пойму, что обстановка вокруг удручающая.
Меня наконец пускают в дом, и по Мише видно, что мое присутствие ему не нравится. Прохожу небольшой допрос, где даю максимально короткие, но информативные ответы, и мне позволяют остаться на ночь. Хотя, если честно, после произошедшего сон под открытым небом — не такая уж и ужасная перспектива.
Свое отношение к будущему и к Даче этим двоим я показал. Остаются еще четверо.
Кирилл уезжает озадаченным. Признался, что если бы не работа, то остался бы, а вот Рыжему от меня бежать некуда. Мне от него, кстати, тоже.
Атмосфера между нами как на Венере. Давит и молчание, и стены.
Никто из нас двоих обстановку разряжать не собирается. Я не знаю как, а Рыжему важно, чтобы я не чувствовал себя как дома. Несмотря на весь уют: теплый приглушенный свет торшера и роскошный диван-книжку, обитый чем-то вроде бархата. Совсем новенький…
Темно-зеленую обивку глажу ладонью, и тут мне по голове прилетает подушкой, а сверху падает одеяло.
— Спать тут будешь. С остальным сам разберешься.
Руки-ноги есть, не маленький уже. Диван простыней застелю и найду, какой стороной одеяла укрыться.
Думал я, пока ногой не застрял в дырке пододеяльника. Ловушка дьявола захлопнулась, когда раздался треск ткани в полной тишине. Радовало то, что Миша этого не слышал. Я бы от него получил по башке, как от самого нетерпеливого отца. Вот так вот учит меня самостоятельности, а я имущество порчу. Раритеты уничтожаю…
Хочется заснуть поскорее, но как ни верчусь, пытаясь устроиться поудобнее, сон не идет. Глаза болят, птички за окном петь начинаюсь, светает, а я все кручу в голове мысль о том, что мог сказать мне Лева. Перебрал все, на что способен мой мозг, включая самые абсурдные версии, которые вслух произносить стремно.
Засыпаю, когда в гостиной совсем светло становится. Только в сон проваливаюсь, как меня принимаются будить. Первая реакция — сопротивление. Даже век не размыкаю и переворачиваюсь на другой бок. Только Рыжий не церемонится: воды в лицо плеснул — и готово.
Проснулся, умылся, попил. Три дела за раз.
Мой взгляд встречается с его, таким же недовольным. Без доброго утра и каких-либо других вступительных слов он на журнальный столик кладет нитки с иголкой. Рядом с ними кружка чая и бутерброд.
Нашу игру в молчанку прерываю я.
— Рыжий, у тебя зрение хорошее? — Хриплю сильнее обычного. Миша из кухни выглядывает с бутербродом в руке. — Нитку вдеть не могу.
— Ты еще и слепой до кучи?
— А ты грубый, но я же в рожу тебе это не говорю… — Мои слова его никак не трогают. Он бутерброд зажимает зубами и просовывает нитку сбоку иголки.
Я такие первый раз в жизни вижу и мучаюсь кошмарно. Нитка вылетает каждые три, а то и два стежка. Пытка какая-то…
Симулятор скуки начинается, когда Рыжий выходит во двор. Из окна я вижу, что он ковыряется в машине, а через открытую форточку слышу, как сильно его эта железяка бесит. Я же убрал свое спальное место, съел что дали, помыл за собой посуду и осмотрелся. Сначала любопытно находить различия между двумя домами, а потом начинает клонить в сон.
Кажется, что ожидание длится вечность. Это хуже, чем очередь в поликлинике, но маты Рыжего наполняют день магией. Особенно то, в какой манере он подбирает слова, стараясь не повторяться. Похоже на тренировку для мозга.
Больше всего отличий я нахожу не в обстановке дома, а в Леве. Я бы не узнал его, если бы не олимпийка. Ту его версию, которую я знал, охарактеризовать очень просто: бледная белобрысая двухметровая шпала с грустным лицом. Живой Лева, который сейчас напротив меня стоит и протягивает руку, коротко стрижен и выкрашен в медный. У него шире плечи, он спину прямо держит, и глаза его блестят. Руки в мозолях и мелких порезах. Рукопожатие крепкое — даже пальцы немного сводит…
Он здоровается со мной и уходит на кухню. Оттуда возвращается со стулом, ставит его спинкой вперед и садится ко мне лицом.
— Итак, я тебя очень внимательно слушаю. — Он не врет, потому что взгляда от меня не отводит. Я тоже смотрю неотрывно, только и думая о том, как же сильно болезнь меняет людей.
— Ты полностью отличаешься от того Левы, с которым я знаком…
— Чем же?
— Всем… — коротко отвечаю я, а потом начинаю длинный пересказ всей истории, в которую вляпался.