Использование мной термина «свободный» для описания вариантов поведения, которые, судя по законам физики, не являются актами свободной воли, может показаться лингвистическим фокусом. Но смысл, как давно предположили представители компатибилистской школы философии, в том, что, когда речь заходит о свободе и физике, не все потеряно; очень полезно рассмотреть альтернативные типы свободы, которые согласуются с физическими законами. Есть разные предложения, как можно этого добиться, но, похоже, что все эти теории мрачно сообщают вам плохие новости: «Там, где речь идет о свободе воли традиционного типа, вы ничем не отличаетесь от камня», — но затем, когда вы уже отвернулись, чтобы спокойно погрустить, они восклицают: «Приободритесь! Существует еще и такаяразновидность свободы, приятная сама по себе, и ее-то у вас всегда в изобилии»[134]. В подходе, который я защищаю, такую свободу находят в освобождении от ограниченности спектра возможных вариантов поведения.
Лично меня этот вариант свободы очень утешает. Когда я сижу здесь, набирая на клавиатуре свои мысли, меня не беспокоит понимание того, что на уровне элементарных частиц все, о чем я думаю, и все, что я делаю, представляет собой непосредственное развитие физических законов, которые мне неподконтрольны. Для меня важно, что мой набор частиц, в отличие от моего стола, моего стула и моей кружки, способен демонстрировать громадное и разнообразное множество вариантов поведения. В самом деле, мои частицы только что составили это самое предложение, и я рад, что они это сделали. Конечно, эта реакция — не что иное, как армия моих частиц, выполняющая свои квантовомеханические приказы, но это не снижает реальности ощущения. Я свободен не потому, что могу заменить собой физический закон, но потому, что моя чудесная внутренняя организация раскрепостила мои поведенческие реакции.
И все же может показаться, что отказ от традиционной концепции свободной воли требует отбросить многое из того, что мы ценим. Если развертывание реальности, включая реальность обладающих сознанием существ, устанавливается физическим законом, имеет ли значение наше поведение? Можем ли мы просто сидеть сложа руки и позволять физике делать свое дело? Остается ли где-нибудь место для индивидуальности? Как могут способности, которые мы очень ценим, такие как способность к обучению и креативность, играть какую-либо роль?
Рассмотрим для начала последний вопрос. Для этого нам полезно подумать о роботе-пылесосе Roomba. Обладает ли Roomba традиционным качеством свободы воли? Не напрягайтесь. Это не ловушка. Большинство из нас согласится, наверное, что робот-пылесос свободой воли не обладает. Тем не менее когда Roomba скользит по полу вашей гостиной, встречая на пути стены, колонны и мебель, внутренняя конфигурация его частиц изменяется — дополняются его навигационные карты и внутренние инструкции, — и эти изменения модифицируют последующее поведение робота. Roomba учится. В самом деле, когда Roomba сталкивается с необходимостью навигации вокруг встречаемых объектов, решения, которые он использует — обходи стороной эту лестницу, объезжай по кругу эту ножку стола и так далее, — демонстрируют рудиментарную креативность[135]. Для обучения и креативности не нужна свободная воля.
Ваша внутренняя организация, ваше «программное обеспечение» посложнее, чем у Roomba, что и обеспечивает более хитроумную способность к обучению и творчеству. В любой отдельно взятый момент ваши частицы организованы особым образом. Ваши переживания, будь то внешние встречи или внутренние размышления, меняют конфигурацию этой системы. Подобные реконфигурации, в свою очередь, влияют на то, как ваши частицы будут впоследствии себя вести. То есть подобные реконфигурации обновляют ваше «программное обеспечение», подправляют инструкции, которые руководят вашими последующими мыслями и действиями. Искра воображения, глупая ошибка, остроумная строка, сочувственные объятия, презрительное замечание, героический поступок — все это результаты того, что ваше личное созвездие частиц переходит от одной расстановки к другой. Когда вы наблюдаете, как все вокруг отзывается на ваши действия, созвездие ваших частиц вновь сдвигается и меняет рисунок, чтобы и дальше настраивать ваше поведение. На уровне составляющих вас частиц это и есть обучение. А когда окончательные варианты поведения оказываются новыми, получается, что в результате реконфигурации произошел акт творчества.
Эта дискуссия высвечивает одну из центральных для нас тем: потребность во вложенных историях, которые объясняют разные, но связанные между собой слои реальности. Если бы вас полностью устраивала история, описывающая изменение реальности исключительно на уровне частиц, у вас не было бы никакого стимула вводить такие концепции, как обучение и креативность (или, если уж на то пошло, энтропия и эволюция). Вам достаточно было бы знать только, как наборы частиц непрерывно меняют свою конфигурацию, а эту информацию заключают в себе фундаментальные законы (и характеристика состояния частиц в некий момент времени в прошлом). Но большинству из нас недостаточно подобной истории. Большинство считает полезным рассказывать дополнительные истории, не противоречащие редукционистскому изложению, но сосредоточенные на более крупных и более знакомых нам масштабах. Именно в этих историях, основными буквами в которых служат совокупности частиц, такие как вы, и я, и Roomba, концепции обучения и креативности (а также энтропии и эволюции) образуют неотъемлемую часть языка. Если в редукционистской истории, описывающей робот-пылесос Roomba, речь будет идти о движении миллиардов и миллиардов частиц, история более высокого уровня могла бы объяснить, как сенсоры Roomba распознали, что пылесос находится на краю лестничного пролета, отметили это опасное место в его памяти и изменили курс на противоположный, чтобы избежать потенциально катастрофического падения. Две эти истории полностью совместимы между собой, несмотря на то что в одной из них используется язык частиц и физических законов, а в другой — язык раздражителей и реакций на них. А поскольку реакции Roomba включают в себя способность модифицировать будущее поведение путем доработки внутренних инструкций, для высокоуровневой истории необходимы концепции обучения и креативности.
Подобные вложенные истории еще более информативны, когда речь заходит о вас и обо мне. Редукционистский рассказ, описывающий нас обоих как наборы частиц, обеспечивает важное, но ограниченное понимание. Из него мы узнаем, к примеру, что сделаны из того же материала и подчиняемся тем же законам, что и все прочие материальные структуры. Но высокоуровневая, человеческая история — это та история, по которой мы живем. Мы думаем и рассуждаем, боремся и стремимся, добиваемся своего и терпим неудачи. Истории, рассказанные на этом знакомом нам языке, опять же должны быть полностью совместимы с редукционистскими описаниями, рассказанными на языке частиц. Но в повседневной жизни высокоуровневые истории несравненно более информативны. Когда я обедаю с женой, мне просто неинтересно было бы выслушивать описание того, как двигаются все ее сто миллиардов миллиардов миллиардов частиц. Однако, когда она рассказывает мне об идеях, над которыми работает, местах, в которых бывает, и людях, с которыми встречается, я всецело за.
В рамках таких высокоуровневых описаний мы всегда говорим так, будто наши действия имеют смысл, наш выбор что-то решает, а наши решения значимы. Но так ли это в мире, который развивается по непоколебимым физическим законам? Да. Конечно, так. Когда мое десятилетнее «я» чиркало спичкой в наполненной газом духовке, это действие повлекло за собой серьезные последствия. Это действие стало причиной взрыва. Высокоуровневое описание, в котором перечисляется серия взаимосвязанных событий — я почувствовал голод, положил в духовку пиццу, включил газ, подождал, чиркнул спичкой и оказался охвачен пламенем, — точно и информативно. Физика не отрицает эту историю. Физика не лишает эту историю значимости. Физика ее дополняет. Физика сообщает нам, что существует и другое описание, лежащее в основе истории человеческого уровня, и оно рассказывается на языке законов и частиц.
Замечательно — а для некоторых и тревожно — то, что эти базисные описания показывают, что общепринятое представление, пронизывающее наши высокоуровневые истории, ошибочно. Мы чувствуем, что мы сами — авторы своего выбора, своих решений и действий, но редукционистская история ясно показывает, что это не так. Ни наши мысли, ни варианты нашего поведения не могут вырваться из тисков физического закона. Тем не менее причинно-следственные связи в цепочках событий, составляющих основу наших высокоуровневых историй — почувствовав голод, я поставил пиццу в духовку, затем проверил ее температуру, затем чиркнул спичкой, — очевидны и реальны. Мысли, реакции и действия имеют значение. Они влекут за собой последствия. Они являются звеньями в цепи физического развертывания. Неожиданно с точки зрения нашего опыта и интуиции другое — то, что такие мысли, реакции и действия произрастают из предшествующих причин, которые просачиваются сквозь законы физики.
Ответственность тоже сохраняет смысл. Несмотря на то что мои частицы — а следовательно, и мое поведение — находятся в полной юрисдикции физического закона, «я» в очень буквальном, хотя и непривычном смысле ответственен за свои действия. В любой отдельно взятый момент я и есть совокупность моих частиц; «я» есть не что иное, как условное обозначение моей конкретной конфигурации микрочастиц (которая хотя и динамична, поддерживает достаточно стабильный рисунок, способный обеспечить устойчивое ощущение личной идентичности[136]). Соответственно, поведение моих частиц — это мое поведение. То, что физика лежит в основе этого поведения и управляет им через контроль над моими частицами, конечно, интересно. То, что такое поведение не задается свободной волей, стоит признать. Но