[229]. Религиозный или духовный поиск не должен непременно быть нацелен на наглядные аспекты внешнего мира; существует целый внутренний ландшафт, ждущий исследования, — от ужаса и красоты, обета и вещания, прелести и величия, которые упоминал Джеймс, до длинного списка других человеческих конструктов, включая добро и зло, благоговение и страх, удивление и благодарность, которые мы на протяжении целых эпох привлекаем к определению ценности и поиску смысла. Как бы пристально ни вглядывались мы в отдельные частицы, как бы усердно ни выясняли фундаментальные математические правила природы, эти концепции таким образом мы не увидим. Они проявляются, только когда определенные сложные комплексы частиц развивают у себя способности мыслить, чувствовать и рассуждать. Как поразительно и как отрадно, что могут существовать такие наборы бурлящих частиц, которые действуют под жестким контролем физического закона и все же способны принести в мир эти качества.
Для меня аналогия с точными языковыми метафорами, которые со временем теряют остроту, проявляет один существенный момент, очевидный, но при этом выразительный: многие мировые религии имеют почтенный возраст. Это очень важно. Это говорит о том, что на протяжении веков, если не тысячелетий, религиозная практика успешно удерживала внимание людей и в различных комбинациях обеспечивала структуру ритуала, помогала людям осмыслить свое место в этом мире, указывала моральные ориентиры, вдохновляла на художественное творчество, предлагала участие в невероятных сюжетах, обещала, что смерть еще не конец всему; разумеется, она также устрашала жестокими наказаниями, подвигала некоторых на жестокие сражения, оправдывала порабощение и убийство отступников и так далее. Было хорошее, было плохое, было и вовсе ужасное. Но, несмотря на все это, религиозные традиции удерживают позиции. Хотя религия, безусловно, не позволяет заглянуть в проверяемый базис материальной реальности — это прерогатива науки, — она наделяет некоторых своих приверженцев ощущением цельности, которое придает жизни содержание, позволяя вписать все вокруг — и знакомое, и экзотическое, и радости, и труды — в более масштабный сюжет. Поэтому освященные веками религии мира формируют линии наследования, которые соединяют их приверженцев даже через века.
Я воспитан в иудейской вере. Наша семья посещала службы по большим праздникам, а я был записан в местную еврейскую школу. Ежегодный приток новых учеников означал, что класс каждый раз начинал заново изучать алфавит иврита; я при этом тихонько сидел в сторонке и листал Ветхий Завет. Я частенько жаловался на это родителям, но, по правде говоря, мне нравилось читать про Самуила, Авессалома, Исмаила, Иова и всех остальных. С годами я отдалился от религии, не чувствуя нужды в формальном участии. Затем, в период последипломного обучения в Оксфорде, я съездил в Израиль. Какой-то не в меру усердный раввин узнал откуда-то, что по улицам Иерусалима бродит молодой американский физик. Он выследил молодого человека, окружил его учеными талмудистами, которые «тоже изучали происхождение Вселенной», и убедил — скорее даже вынудил — излишне почтительного студента лет примерно 25 посетить его синагогу и обернуть себе руки и лоб традиционным кожаным ремнем с ритуальными тфилами. Раввин видел в этом Г осподню волю в действии. Студента надлежало вернуть в круг единоверцев. Студент видел в этом неуклюжее принуждение к участию в священном ритуале без всякого внутреннего убеждения. Развернув наконец кожаные ремни и покинув синагогу, он твердо знал, что покончил с религией.
И все же, когда умер отец, ежедневное появление в нашей гостиной группы религиозных евреев для чтения поминальной молитвы «Кадиша» стало для меня большим утешением. Сам папа не был религиозным человеком, но входил в традицию, уходящую в прошлое на тысячи лет, и стал объектом ритуала, который до него проводился над бесчисленным множеством других людей. Религиозные слова, которые читали эти люди, не имели особого значения. Слова были на арамейском языке — просто набор древних звуков, племенная поэзия, запечатлевшая размер и ритм, — и перевод их меня не интересовал. Для меня в эти краткие мгновения имели значение история и связь — если хотите, такова была природа моей веры. Именно в этом для меня состоит благородство наследия. Именно в этом для меня заключается величие религии.
8Инстинкт и творческое начало
7 мая 1824 г. Людвиг ван Бетховен появился на сцене Кернтнертор-театра в Вене на премьере своей Девятой, и последней, симфонии. Это было первое публичное выступление Бетховена за десять с лишним лет. В программе говорилось, что Бетховен будет лишь ассистировать дирижеру, но, когда театр заполнился и аудиторию охватило нетерпение, он не смог сдержаться. По воспоминаниям первой скрипки оркестра Иосифа Бёма, «Бетховен дирижировал сам, то есть он стоял перед дирижерским пультом и метался вперед и назад, как сумасшедший. Он то вытягивался в полный рост, то опускался на корточки, он размахивал руками и ногами, как будто хотел играть сам на всех инструментах и петь за целый хор»[230]. Бетховен страдал от серьезного шума в голове (он описывал это как грохот в ушах), и к этому моменту был почти совершенно глух. Вследствие этого, когда в оркестре прозвучала финальная триумфальная нота, он невольно отстал на несколько тактов и продолжал яростно дирижировать. Контральто осторожно взяла Бетховена за рукав и развернула его лицом к слушателям. Бетховен плакал. Как он мог знать, что звуки, которые он слышал только в собственном сознании, заденут универсальную струну в сердце человечества?
Наши мифы и религии показывают, как предки коллективно пытались разобраться в окружающем мире. Принимая историю, ритуал и веру, они искали — иногда с сочувствием, иногда с несказанной жестокостью — нарратив, который объяснил бы уже пройденное и побудил бы нас двигаться дальше. Как отдельные люди, все мы движемся одним и тем же путем, полагаясь на инстинкт и изобретательность для защиты нашей жизни и одновременно занимаясь поисками рифмы и причины, почему это должно быть нам небезразлично. Некоторым из нас на этом пути суждено было осознать взаимосвязи реальности новыми поразительными способами и донести свои размышления об этом до остальных посредством произведений литературы, музыки и науки, способных перепрошить наше самоощущение и обогатить отношение к миру. Творческий дух, давным-давно начавший вырезать фигурки, раскрашивать стены пещер и рассказывать истории, был настроен на полет.
Великолепные умы — редкое явление, но появляющееся в каждой эпохе, — формируются природой, а некоторые в состоянии Божественного вдохновения открывают новые способы формулировать трансцендентное. Их творческие одиссеи разъясняют множество истин, которые невозможно вывести или проверить, предоставляют слово определяющим качествам человеческой природы, которые хранят молчание, пока их не испытаешь.
Чувствительность к закономерностям входит в число наших самых мощных навыков выживания. Как отмечалось уже не один раз, мы наблюдаем закономерности, мы переживаем закономерности и, что самое важное, мы на закономерностях учимся. Обманите меня один раз — и пусть вам будет стыдно! Обманите меня дважды, и — хотя, возможно, на этот раз еще преждевременно будет стыдить меня — к третьему или четвертому разу вся ответственность, безусловно, будет лежать на мне. Умение учиться на закономерностях — жизненно важный для выживания талант, который эволюция впечатала в нашу ДНК. Инопланетные пришельцы, заглянувшие на Землю с визитом, могут иметь иную биохимию, но эту концепцию они, скорее всего, поймут без труда; анализ закономерностей почти наверняка сыграл центральную роль в том, что они, как и мы, заняли доминирующее положение на своей планете.
Тем не менее такой межгалактический обмен может и не стать идеальной встречей двух разумов. Некоторые дорогие нашему сердцу закономерности вполне могут поставить наших инопланетных гостей в тупик. Расположите пигменты определенным образом на белом холсте, или отбейте определенные кусочки от мраморной глыбы, или извлеките определенные колебания, раскачав молекулы воздуха, — при этом вы получите определенные паттерны света, текстуры и звука; встречаясь с подобными паттернами, мы, люди, иногда чувствуем, как реальность раскрывается таким способом, о котором мы даже не подозревали. На краткий, но безбрежный, кажется, миг мы можем ощутить, как меняется наше место в мире, как будто нас переносит в иное царство. Если инопланетяне тоже проводили подобные эксперименты, то они поймут, о чем мы говорим. Но, когда мы опишем им нашу внутреннюю реакцию на творческие произведения, они, вполне возможно, просто непонимающе посмотрят на нас в ответ. И поскольку язык способен описать переживания лишь в очень ограниченной степени, инопланетяне, возможно, будут поставлены в тупик, увидев повсюду, на разных континентах, как множество представителей нашего вида поодиночке и группами очень внимательно рассматривают, впитывают, стучат и пиликают, окружая себя художественными и музыкальными мирами.
Инопланетные гости, удивленные нашей реакцией на художественное творчество, скорее всего, удивятся еще сильнее, увидев, как создаются подобные произведения. Чистый лист.
Девственно чистый холст. Бесформенная глыба мрамора. Ком глины. Ненаписанная партитура, ожидающая вдохновения композитора, или написанная и ожидающая, когда ее сыграют. Или споют. Или станцуют. Некоторые представители нашего биологического вида проводят свои дни и ночи, воображая формы, которые они жаждут извлечь из бесформенного, и звуки, которые жаждут излить в тишину. Некоторые готовы растратить ядро своей жизненной энергии, реализуя эти воображаемые видения, сплетая в пространстве и времени узоры, которые могут вызывать восторг или отвращение, которые можно игнорировать или считать самой сутью существования. «Без музыки, — сказал Фридрих Ницше, — жизнь была бы заблуждением»