— Чу-чу! — пригрозила Домна Григорьевна. — Ненасытный! — Но все-таки бросила охапку подстилки. Пусть погреется…
Пока она возилась в сарае, Петровы уже затопили. Потянулся дым и над другими хатами. А Домна Григорьевна снова припаздывает. Вроде бы и не гуляла…
Она вошла в хату, обмела на валенках снег и позвала мать:
— Мамо!
— Га! — кинулась та спросонья.
— Трубу открывайте.
Мать долго путалась в одеяле, постанывала, наконец загремела кружка́ми:
— Мороз здоровый?
— Здоровый.
— Еще куры померзнут. — Мать свесила с печи белые высохшие ноги. Стала натягивать чулки, как всегда, задом наперед.
— Ничего с ними не станется, — ответила дочь.
Мать, видимо, не расслышала, потому что принялась расчесывать гребешком волосы. Заплела их в косички, надела очепок.
— Что будем варить?
— Давай супчик с пшеном. Давно не варили.
Ну что ж, можно и супчик. А на обед, конечно, борщ с солеными огурцами да рисовую кашу. Тут и спрашивать нечего.
Домна Григорьевна достала горшок, ополоснула его, начистила картошки, залила водой.
Мать тем временем слезла с печки, долго умывалась перед тазиком, набирая в рот воду, по-старчески охая и жалуясь, что вода нынче холодная как лед.
Наконец она умылась, вытерла лицо льняным полотенцем, заглянула в печь, что-то там поправила ухватом. Потом минуты три молилась перед вышивкою, за которой спрятана была небольшая икона.
Домна Григорьевна слушала ее молча, чистила на борщ картошку, поглядывала на часы. Хоть бы не опоздать. А то Иван Петрович снова будет ругаться. Но вроде бы не должна. Сегодня у нее третий урок.
Помолившись, мать надела кожух, рукавицы и вышла из хаты. Было слышно, как она набирает из мешка просо, манит кур.
Уже совсем рассвело. Домна Григорьевна собралась по воду. Вместе с ведрами захватила топор, чтоб обрубить возле колодца лед, а то вчера чуть не упала.
На улице ученики бегут в школу. Замотанные кто во что горазд. Мороз сегодня, правда, порядочный. Может, и заниматься б не стоило. Да кто ж его знал?
А ученики уже здороваются:
— Здрасте!
— Здравствуйте, — отвечает Домна Григорьевна. — Не замерзли?
— Не-е, — наперебой зашумели ученики, остановились, потолкали друг дружку и засеменили дальше.
Вслед за ними проехал подводою Макар. Видно, собрался по сено. Возле Домны Григорьевны попридержал коня, окликнул:
— Григорьевна!
— Чего?
— Газетки для курева не найдется?
Но Домна Григорьевна чувствует — не газетка ему нужна. Погреться захотелось. Знает ведь, что у Домны Григорьевны всегда припасено.
Так оно и вышло. Макар помог обрубить лед, потом зашел в хату, пробормотал что-то насчет мороза и засмущался:
— Может, и чарка есть?
Домна Григорьевна налила ему стакан, нарезала сала. Макар выпил, заговорил с матерью:
— Вы, бабо, знаете, Макар не откажет.
Это точно. Если Домне Григорьевне нужно что подсобить, Макар не отказывается. И трубу почистит и огород вспашет. Мать начала выспрашивать у него что-то про сено, про дрова. Но Макару уже не до этого. Он за политику тараторит:
— С Китаем нам надо что-то решать.
— Понятно, надо, — заволновалась мать, вылила Макару остатки из бутылки, подвинула сало.
Макар выпил и снова за свое. Насилу его Домна Григорьевна выпроводила.
Но не успел он еще отъехать от двора, как на порог техработннца Маруся:
— Домна Григорьевна, директор просил прийти на первый урок. Ольга Степановна заболела.
Вот те и на! А еще надо бы в погреб слазить, корову подоить. Но делать нечего — придется заменять.
А мать уже поджала губы. Сидит на табуретке, злится:
— Поросяте хоть вынеси.
Домна Григорьевна замешала поросяте вчерашнюю картошку. С матерью сейчас лучше не спорь. Не любит она, когда Домна Григорьевна кого-нибудь заменяет:
— Тебя так никто не заменит.
Зря, конечно. Если нужно, и Домну Григорьевну заменяют. Та же Ольга Степановна на прошлой неделе заменяла, когда Домна Григорьевна Наташке посылку носила. Но мать этого не помнит. Ей просто не хочется одной дома оставаться, печь дотапливать.
Домна Григорьевна переоделась, выпила на скорую руку чашку молока, собрала книжки:
— В печи ничего не трогайте. Через час приду.
Мать что-то буркнула в ответ и вышла из хаты.
В школу Домна Григорьевна прибежала минут за десять до звонка. В учительской спор. Антонина Павловна доказывает, что война будет, если не в этом, так в следующем году. Маруся ей не верит. Говорит, что все это выдумки. Радио надо слушать.
Домна Григорьевна в спор вмешиваться не стала. Расспросила Ивана Петровича, что там с Ольгой Степановной. Оказывается, грипп. Вчера после школы стирать в проруби надумалась. Вот и продуло.
Спор затих. Маруся взяла звонок и вышла в коридор. Все засуетились, стали расходиться по классам. Домна Григорьевна на минуту замешкалась — журнал куда-то делся. Иван Петрович зашелестел бумагами:
— Приснилась ты мне сегодня. Будто едем куда-то на машине.
Домна Григорьевна промолчала. Давно они с Иваном Петровичем едут. Да так никуда и не приехали. Оно, может, и к лучшему…
— Поругаемся, наверное…
— Кто его знает?..
На том и разошлись. Домна Григорьевна на урок, а Иван Петрович домой. Наверное, завтрак готовить.
Живет он один в школьной квартире. Была когда-то жена, тихая, спокойная женщина. Деревенские мужики все завидовали:
— Где ты достал такую?
— Повезло, — смущался Иван Петрович. — Что делать…
Всю войну она его прождала, ни с какими мужиками не зналась. А пришел он без ноги, пожила полгода и бросила. Теперь в городе замужем за полковником. Историю в институте преподает. Домну Григорьевну года три тому назад на курсы переподготовки посылали, так она им лекции читала. Ничуть не изменилась. Все такая же тихая, ласковая.
Иван Петрович на нее не обижается. Говорит, правильно сделала. Молодая, ей жить по-новому надо было. А женщины в деревне до сих пор ее ругают. Может, правильно делают, а может, и нет. У всякого своя правда.
Детей в классе девять человек. И то хорошо. В такой холод не каждая мать пустит. Да и в теплые дни их не больше бывает. Классы теперь маленькие. Детей рожать некому. В прошлом году родилось всего двое, У Наташи Ткаченко да у Варьки Журбыхи.
Домна Григорьевна объяснила ученикам, что Ольга Степановна заболела и вместо русского языка будет география.
Ученики обрадовались, спрятали тетрадки.
Домашнего задания Домна Григорьевна спрашивать не стала. Никто ведь не учил на сегодня. Сразу принялась рассказывать новый материал, заглянув перед этим в программу. К уроку она, конечно, не готовилась, дневника не писала. Но за тридцать лет, кажется, уже всю землю изучила вдоль и поперек. Иногда начнет рассказывать детям про какую-нибудь страну или про горы и речки, и вдруг покажется, что сама там не раз бывала, что все видела своими глазами, разговаривала с людьми. А может, даже и жила по нескольку лет. Рассказывать после этого как-то необыкновенно легко. Даже не верится, что на уроке находишься и рассказываешь обо всем по вычитанному из книжек. Сегодня материал тоже знакомый, про Цейлон.
— Остров Цейлон, — начала Домна Григорьевна, — расположен в Индийском океане недалеко от самой Индии. На севере острова раскинулось плоскогорье, а на юге — тропические леса и саванны.
Она показала все это детям на карте и хотела уже было рассказывать дальше про песчаные цейлонские берега, окаймленные коралловыми рифами. Но в это время мимо окна прошел, опираясь на палку, Иван Петрович. Под здоровой ногой снег у него поскрипывал по-домашнему привычно и весело, а под протезом стонал, взвизгивал за каждым шагом, будто на что-то жаловался. Домна Григорьевна посмотрела Ивану Петровичу вслед, вздохнула. Дети тоже посмотрели. Некоторые даже приподнялись из-за парт. А Щурбина Маша принялась дуть на замерзшее до половины окно. Домна Григорьевна остановила ее:
— Не надо, Маша. Простудишься.
Маша покраснела, нагнула голову. Но как только Домна Григорьевна отвернулась, сообщила соседке:
— Хромой.
Домна Григорьевна не подала виду, что расслышала, но с мысли сбилась, зачем-то стала перекладывать на столе журнал, книги. Потом подошла к печке, погрела руки, немного успокоилась и начала рассказывать дальше. Но уже почему-то не про берега, а про полезные ископаемые, про графит, про драгоценные и полудрагоценные камни.
Дети тоже успокоились, перестали скрипеть партами, шушукаться. Одна только Маша вдруг закашлялась, широко раскрывая рот и припадая грудью к парте. Но вскоре и она затихла и до самого звонка что-то молча писала в тетрадке.
После урока Домна Григорьевна оделась и заспешила домой. В печи, наверное, уже все перегорело.
Вместе с ней вышла из школы и Танечка.
Прислали ее к ним в прошлом году. Домна Григорьевна устроила Танечку на квартиру к бабке Аксинье. Хата большая, чистая и недалеко от школы. Танечке понравилось. Аксинья тоже не нахвалится квартиранткой. Встретит где Домну Григорьевну и начинает:
— Дай ей бог здоровья, голубушке. И в хате побелит, и дров нарубит, и воды принесет. Даром что город-екая.
Домна Григорьевна тоже похвалит Танечку, а сама подумает — убегать ей надо отсюда. Поработала год, и хватит. Подружек нет, парня хорошего тоже нет, По вечерам сидит на печке да книжки читает.
Конечно, с годами и на ее душу кто-нибудь найдется. Тракторист или шофер из демобилизованных. Впутается она в хозяйство, в землю, а там еще дети… Но главное — с работой у нее не ладится. Ученики не слушаются. То из резинок примутся стрелять, то чернильницы друг другу подставляют.
Танечка, правда, крепится. Вот и сейчас бормочет:
— Я, Домна Григорьевна, все равно работы не брошу. Привыкну.
А может, стоило бы бросить. Зачем же зря мучиться. Да и детям от этого толку мало. Уехала бы в город, устроилась в библиотеку или детский сад. Годика два-три поработала, потом вышла замуж… Хотя, может быть, и не в этом счастье. Не будет работы по душе, так никакое замужество не поможет.