По дороге им встретилась материна сестра Федосья. Увидев Домну Григорьевну и Танечку, принялась объяснять:
— Из магазина иду. Хлеб дают.
— Народу много? — спросила Домна Григорьевна. Ей ведь тоже хлеб нужен.
— Много, — ответила Федосья и стала интересоваться, как там мать, ходит ли понемногу.
— Да ходит, — вздохнула Домна Григорьевна. — Вы б проведали когда.
— Будем живы-здоровы, проведаю.
Они постояли еще немного, поговорили о Наташке, о гриппе, которым люди теперь болеют каждый год то ли от сильных морозов, то ли от совсем никудышного здоровья. Наконец Федосья заторопилась:
— Пойду я помаленьку. Корова еще не поена.
Вместе с ней ушла и Танечка. Она хотела забрать у Федосьи платок с хлебом, по-деревенски повязанный через плечо, но та не отдала его, замахала руками:
— Не надо, голубка. Пальто замажешь.
В магазине, и правда, народу полно. Шумят, спорят. Домна Григорьевна заняла очередь. Но бабы, увидев ее, затараторили все вместе:
— Вы уж, Григорьевна, возьмите без очереди. С урока небось?
— С урока, — ответила Домна Григорьевна и пошла к прилавку.
Продавщица подала ей через головы шесть буханок, еще теплых, пахучих. Домна Григорьевна сложила их на руку и вышла из магазина. Хлебный запах защекотал ноздри. Когда-то в детстве Домна Григорьевна очень любила отрезать краюшку хлеба, намазать ее чесноком и съесть с холодной водой. А теперь внучонок любит. Наташка часто просит чеснока прислать. Говорит, спасу нет от парня — дай, и все. Интересно даже. Домна Григорьевна всего ведь один раз ему показала, когда летом приезжали. А вот запомнил.
Домна Григорьевна остановилась, чтоб пропустить подводы, которые везли от речки сено. Впереди Макар. Пьяный, еле на ногах держится. Видно, еще где-то успел опохмелиться. Но Домну Григорьевну заметил сразу. Обнял за плечи и стал просить:
— Григорьевна, дай рубль.
— Зачем тебе?
— Выпить с хлопцами надо.
— Может, хватит? — попробовала его уговаривать Домна Григорьевна. — Жена будет ругаться.
— Не будет, — махнул рукою Макар. — Дай рубль.
— Нету, — соврала Домна Григорьевна. — Ей-богу, нету. На хлеб последний истратила.
Макар больше просить не стал. Поплелся вслед за подводами, останавливая по дороге встречных баб. Рубль, конечно, он у кого-нибудь да выклянчит. Пообещает привезти дров или сена. За это иная баба не то рубль, душу ему готова отдать. Лишь бы привез. А уж Макар привезет. Из собственного двора уворует, но обещание выполнит.
Человек он добрый. В помощи никому не отказывает. С покойным Алешей они когда-то быстро подружились. Все, бывало, сидят о политике беседуют, о жизни. Но Макару повезло. Он сам говорит, что ему повезло, как никому.
В прошлом году Домна Григорьевна пригласила его в школу, чтоб про войну детишкам рассказал. Он пришел трезвый, выбритый, в чистой рубашке. Детишки ему вопросы разные задают, а он, знай, об одном рассказывает, как жив остался.
Ранило, меня, говорит, в третий раз. Лежу в госпитале и чувствую, если вернусь на фронт — убьют. И убили бы. Но тут на турецкий фронт рядовых набирали. Вот я и записался. Хотя к тому времени уже младшим лейтенантом был. Потому и жив. На турецком фронте ведь никакой войны не было.
И ушел, сколько дети его ни просили рассказать еще что-нибудь. А вечером напился и чуть не замерз возле магазина.
Дрова в печи уже почти перегорели. Осталось всего две-три головешки. Но их можно и оттушить. Мать немного успокоилась. Даже отцедила поросячью картошку, налила борщ и кое-как сложила постель. И на том спасибо.
Домна Григорьевна положила хлеб в шкаф, переоделась в фуфайку и пошла в сарай. Подмыла корове вымя, спутала и стала доить в миску. С доенкой теперь ходить нечего. Больше как по два литра в день Лыска не дает. Коту да поросенку, правда, хватает. Лыску пора бросать. По расчетам через полтора месяца должна бы отелиться. Вот начинается времечко! Ночью надо вставать раза по три. А то в прошлом году Домна Григорьевна немного проспала. Пока туда да сюда, у теленка уши примерзли. Мать ее после всю зиму корила.
Домна Григорьевна вышла от коровы, прикрыла молоко чистой цедилкой, а сама полезла на вышки посмотреть, нет ли яиц. В ящике лежал только по́клад из мела. Проклятые куры! Кудкудахчут каждый день, а яйца нет. Разжирели, наверное. А может, морозу боятся.
Домна Григорьевна слезла назад, открыла поросячью загородку, плеснула в ряжку немного молока. Кабан хрюкнул, начал смоктать, время от времени поглядывая на Домну Григорьевну. Она почесала ему живот, потом померила четвертями от ушей до хвоста. Получилось семь четвертей с половиной. Можно бы и колоть. Но Домна Григорьевна все медлит. Наташка обещает приехать в конце месяца. Тогда и заколют. Созовут на свежину родственников, соседей, хорошенько посидят, погуляют. А то бог знает, когда и собирались.
В хате Домна Григорьевна процедила молоко, затовкла борщ, налила матери супу, Хотела и сама присесть, но вовремя глянула на часы. До урока оставалось всего пятнадцать минут. Снова пора переодеваться и бежать.
Мать на этот раз ничего не сказала. Спросила только, скоро ли придет. А то работы ведь непочатый край. В погреб слазить надо. Капуста небось начала гнить. В сарае тоже надо поладнать. Навоз поотбрасывать, подостлать свежей соломы, чтоб корова не простудилась. Как это еще мать забыла, что дров на завтра нет ни палки, да и белье третий день валяется неглаженым. Но сегодня Домна Григорьевна должна бы все успеть. Лишь бы в школе никакого совещания не придумали.
Уроки прошли хорошо. На одном даже Иван Петрович был. Домна Григорьевна немного разволновалась. Он ведь к ней редко ходит. Да и то в тетрадку ничего не записывает, разбора урока не делает, а лишь сидит на задней парте да смотрит. Сколько раз она его просила:
— Ты уж, Иван, если ходишь, так ходи, как к другим. Дневник требуй.
Но он не слушается. Вот и сегодня о дневнике даже не заикнулся. Хоть его, по правде сказать, и не было.
В учительской разговоры одни и те же. Про хозяйство, про войну, про то, какие дети теперь пошли балованные. Девчушки в пятом классе зеркальца позаводили, а ребята курят по-за сараями и туалетами. На уроке подойти нельзя — табаком несет за километр.
Одна Танечка участия в разговоре не принимает. Сидит возле печки с книжкою в руках, дожидается звонка. Домна Григорьевна подошла к ней, стала спрашивать:
— Что задумалась, Танечка?
— Ничего, — вздохнула та. — Урока жду.
Домна Григорьевна тоже вздохнула. Чем еще помочь Танечке, она не знает. И никто не знает. Пробовали ходить к ней на уроки, разговаривали с детьми. Ничего не помогает. Пока Домна Григорьевна или Иван Петрович сидят в классе, все хорошо: рассказывает Танечка про войны, про революции. Дети даже рты пораскрывают. Но как только посторонние уйдут, поднимается шум и гам, почище, чем на перемене. Танечка плачет прямо на уроке. Да и как тут не заплачешь.
В их деле одного желания мало. Учителем родиться, наверное, надо. Опыт, конечно, опытом. Но если можешь как-нибудь без школы прожить, так уж лучше, правда, в библиотеку пойти или в детский сад. Хотя и там человек себя на месте должен чувствовать. А Танечка своего места еще не выбрала. Ошиблась она, что пошла в педагогический. Теперь ошибку исправлять надо бы, пока молодая. Может, попросить Ивана Петровича, чтоб переговорил о ней в роно? Пусть устроят там инспектором или еще кем-нибудь. Места, наверное, есть.
Домне Григорьевне недавно в который раз предлагали перейти методистом. Квартиру обещают. Но она не соглашается. Не ее это дело — проверять да инспектировать. В класс тянет, к детям. Без них так и жить вроде бы незачем. Жаль, конечно, что хозяйство много времени отнимает.
А Танечка себя в городе лучше бы чувствовала. Недавно пожаловалась Домне Григорьевне:
— Мне бы по асфальту пройтись чуточку.
И ничего в этом удивительного нет. Городской человек все-таки.
А на часах уже полтретьего. Мать, наверное, места себе не находит. Домна Григорьевна распрощалась с учителями. Не до разговоров. Пора домой идти да за работу браться.
Иван Петрович, увидев, что она собирается уходить, попросил:
— Домна Григорьевна, останьтесь на минутку.
— Хорошо, — согласилась она и присела на стул уже в пальто и перчатках.
Учителя разошлись. Одни по классам, другие по домам. Маруся тоже, положив звонок, вышла из учительской.
Минут десять они сидели молча. Иван Петрович что-то писал в журнале, а Домна Григорьевна смотрела в окно на Марусю, которая, переваливаясь с сугроба на сугроб, несла на коромыслах воду. Женщины в деревне завидуют ей. Говорят, за шестьдесят рублей можно воду носить. Но вообще-то завидовать нечему. Попробуй каждый день вытопить двенадцать печек, помыть в классах полы, поворочать парты. А наступит лето — надо возить торф, заготовлять дрова, в классах белить.
Маруся затопала валенками на крыльце, сняла коромысло.
— Пойду я, — начала собирать книги Домна Григорьевна. — Мать будет ругаться.
Иван Петрович оторвался от журнала:
— Может, сойтись нам, Домна? А?
Домне Григорьевне вначале показалось, что она ослышалась, что Иван Петрович говорит о чем-то совсем другом. Надо только хорошенько взять в толк. Она даже хотела переспросить его. Но Иван Петрович опередил:
— Ну, так как ты?
Домна Григорьевна совсем растерялась. Зачем-то сняла перчатки, потом снова надела их, поправила платок. И вдруг не выдержала, заплакала…
Иван Петрович поднялся было со стула. Но в это время в учительскую зашла Маруся. Испуганно посмотрела вначале на Ивана Петровича, потом на Домну Григорьевну и начала успокаивать ее:
— Чего вы, Домна Григорьевна?
— Да так, — ответила та и заторопилась скорей на улицу.
До самого магазина никак не могла успокоиться. Все плакала, сама не зная от чего. Наконец немного собралась с мыслями, начала думать обо всем случившемся.
Что же теперь делать? Соглашаться или отказываться?