К вечеру базар заметно поредел, успокоился. Покупатели к Матвею подходили все реже и реже, и он даже сумел малость посидеть на кем-то оставленном под прилавком ящике. Потом Матвей пересчитал не тронутые еще мешки, прикинул, сколько выручит завтра, если торговля пойдет так же, как и нынче — по два пятьдесят. Получилась хорошая, завидная цифра. Матвей совсем повеселел и с какой-то легкостью и облегчением подумал о пропавших пятидесяти рублях.
В половине седьмого вместе с цыганом опять объявился Санька. Был он заметно навеселе и еще издали принялся командовать:
— Кончай ночевать, Калинович! По домам пора!
— Пора так и пора, — согласился Матвей, но тут же и разволновался: — А как же с мешками?
— Не боись, Калинович, — успокоил его Санька. — Все будет путем.
Он подхватил под мышку весы, рассовал по карманам гири и потащил все это имущество в весовую.
— Вэселый парень, — похвалил его цыган.
— Моряк, — порадовался за Саньку и Матвей.
Они подождали, пока Санька вернется назад, потом сдали оставшиеся мешки в камеру хранения, которую Матвей, обследуя базар, непонятно каким образом проглядел, и налегке вышли на вечерний не слишком морозный воздух.
Жил цыган совсем неподалеку от базара в громадном каменном доме со всякими балкончиками и замысловатыми полукруглыми окнами. Лифтом они поднялись на четвертый этаж. Цыган длинным, похожим на гвоздь ключом открыл дверь и еще с порога крикнул куда-то в ярко освещенные комнатные дебри:
— Катя, у нас гости!
— Сколько? — отозвался оттуда женский веселый голос.
— Двое, — доложил цыган, помог Саньке и Матвею раздеться и провел их в небольшую комнатку рядом с кухней. — Живите, нэ горюйтэ! — широко распахнул он двери.
— Вот спасибо, вот спасибо! — стал благодарить его Матвей, оглядывая комнатенку.
Она сразу ему понравилась. На стенках слева и справа висели громадные ковры: на одном были изображены два всадника с ружьями за плечами, уводящие куда-то молодую красивую женщину, а на другом — небывалые цветы, деревья и целая стая птиц, не то аисты, не то цапли. Вдоль стенок стояли четыре деревянные кровати с низенькими полированными спинками. На двух, изрядно помятых, чувствовалось, уже кто-то живет. Зато две остальные были аккуратно по-гостиничному заправлены широкими верблюжьими одеялами.
— Ничего себе хоромы! — сразу растянулся на одной из свободных коек Санька.
— Какое там хоромы? — засмущался цыган. — Шатер.
На их голоса в комнатенку заглянула беленькая, совсем не цыганского виду женщина и полюбопытствовала:
— Может, перекусить что? А?
— Эт всегда пожалуйста, — воодушевился Санька, с особым вниманием поглядел на цыганскую жену, потом пощелкал замками своего чемоданчика и достал оттуда, должно быть, специально для этого случая заготовленные две бутылки «Экстры».
Цыган принял их как должное, без восхищения и благодарности, секунду-вторую повертел в руках и передал Кате:
— Распэчатай!
Матвей и Санька наскоро помыли в ванной комнате руки и, с непривычки высоко по-журавлиному поднимая ноги, прошли по ворсистой мягкой дорожке на кухню.
По первой выпили за знакомство. По второй — за удачу. Когда добрались до третьей, Матвей принялся допрашивать цыгана:
— Ты вот че, Коля, скажи, какая тебе выгода с конем?
— А ты видал где-нибудь цыгана без коня? — загордился Коля.
— Это, конечно, — согласился Матвей. — Но все-таки.
Цыган отпил из рюмки глоточек водки, расчистил перед собою стол и неожиданно для Матвея и Саньки стал выворачивать карманы:
— Это — ваша пяторка за лук. Это — тоже пяторка — за огурцы. Это — тройка — за кровать. Это — два рябля — за цэмэнт.
С пьяных глаз Матвею показалось, что карманов у цыгана великое множество, и из каждого он что-нибудь доставал: не пятерку, так трешку, не трешку, так рубль.
Цыган складывал все это ровной стопочкой на столе, а когда карманы наконец-то оказались пустыми, с победной гордостью посмотрел на Матвея:
— Пэрэсчитать?
— Да нет, не стоит, — засмущался Матвей, хотя в уме пересчитал все и без цыгана.
— Весело живешь, — похвалил Колю Санька и тут же начал расспрашивать его, уже, должно быть, что-то прикидывая для себя. — И ты, что же, всю жизнь так?
— Зачэм всю? Кузнэцом на заводе работал.
Санька немного помолчал, а потом стал интересоваться насчет налогов за такой промысел, насчет кормежки для лошади, конюшни и всего прочего.
Матвей, чтоб не мешать ему, потихоньку беседовал с Катей. Оказывается, работает она в ларьке. Торгует папиросами и спичками. Матвей вначале только плечами пожал: на работу это вроде бы даже и не похоже, так — баловство одно. Но потом, подольше послушав Катю, которая, кажется, выпила малость лишнего, кое-что понял.
По ее рассказу выходило, будто на фабрике то ли воруют, то ли делают какие-то «левые» сигареты. Экспедитор привозит их в ларек, а Катя торгует ими вместе с законными. Выручки от этих «левых» сигарет понемногу хватает на всех: и на Катю, и на экспедитора, на тех, фабричных.
— А если попадешься? — полюбопытствовал Матвей.
— Не попадусь, — улыбнулась Катя. — Попадалась уже.
Санька, должно быть, выспросив все у цыгана, нарочито громко прервал их разговор:
— Что мы все про деньги да про коней! Лучше споем.
— Какую? — сразу вспыхнула Катя.
— Мою любимую, — лукаво подмигнул Санька Матвею и полуобнял Катю:
Ты накинь, дорогая, на плечи
Оренбургский пуховый платок…
Катя озорно, счастливо засмеялась и стала потихоньку подпевать Саньке. Но по-настоящему распеться им не дали. В это время кто-то позвонил в дверь, и Катя, отпрянув от Саньки, кинулась открывать.
Через несколько минут вместе с ней на кухню вошел щупленький большеглазый мужичишко в армейском кителе и высоких жестких валенках. Он негромко поздоровался и присел на табуретку чуть в стороне от стола. Цыган тут же налил ему:
— Выпьем, Ваня.
— Что-то не хочется, — отказался тот. — Тут, понимаешь, какое дело…
— Случилось что? — немного испуганно спросила Катя.
— А вот, — вздохнул мужичишко и протянул Кате вчетверо сложенную телеграмму. — Теща заболела. Ехать надо.
Все сочувственно, понимающе замолчали, склонились над тарелками, и лишь цыган поинтересовался:
— А как же вэники?
— Да кто его знает, — опять вздохнул мужичишко. — Везти, наверное, придется.
Цыган на минуту задумался, потом как-то оценивающе-вопросительно поглядел на мужика и спросил?
— Сколько их у тэбя?
— Считай, тысяча, — тяжело опустил тот на колени руки.
— Хочешь, по дэвяносто копеек заберу?
— Все? — изумился мужичишко.
— Все! А что?!
Теперь задумался, заерзал на табуретке мужичишко и вдруг попробовал набивать цену:
— А может, все-таки по рублю?
— Цыган торговаться нэ любит, — остановил его Коля. — Нэ хочешь — нэ надо.
Мужичишко сокрушенно покачал головой и стал отступать.
— Ладно, черт с ними. Билет в кармане.
— Катя! — крикнул цыган и протянул мужику руку.
Катя все поняла с полуслова, кинулась из кухни в спальню, погремела там какими-то замками и дверцами и вскоре вернулась назад со счетами и толстой пачкой денег в руках. Деньги она передала цыгану, а сама на редкость ловко и сноровисто толстыми, унизанными золотыми перстнями пальцами стала откладывать на счетах костяшки. Цыган подождал, пока она закончит, а потом неожиданно для всех сдвинул костяшки в правую сторону и, отсчитав ровно девятьсот рублей, положил на стол перед мужиком.
— Цыган любит правду.
Мужичонка на мгновение растерялся, опешил, но вскоре пришел в себя, спрятал деньги и, поглядев на часы, поднялся:
— До свидания, Ваня, — похлопал его по плечу цыган. — Приезжай еще.
— Будем живы, приеду, — поднялся мужичонка и, обращаясь почему-то к одному Матвею, развел руками: — Вишь, какая незадача?
— Вижу, — посочувствовал тот, хотя толком и не понял, какая тут незадача. Ну, уступил по десять копеек на венике, так зато все сразу продал, оптом, без торговли и без всякой там суеты.
Проводив мужика до двери, цыган вернулся на кухню, заговорщически подмигнул и разлил еще по рюмке. Все выпили, посидели минут десять — пятнадцать и начали потихоньку расходиться: время уже было позднее, а завтра вставать ни свет и и заря.
Матвей и Санька вошли в свою комнатенку, наскоро разобрали постели и погасили свет.
— Вот тебе и цыган! — зашептал в темноте Матвей.
— А что, цыган как цыган, — ответил Санька.
Они немного полежали молча. Санька как будто даже начал засыпать, но Матвея вскоре снова потянуло на разговор.
— Сань, а Сань, — позвал он. — Вот если бы тебе миллион, что бы ты делал?
— Я? — полусонно засмеялся Санька. — Пропил бы. А чего?!
— Не-е, я серьезно.
— И серьезно, пропил бы, и все дела.
Матвей обиженно замолчал, перевернулся на другой бок. И тут Санька не выдержал — размечтался:
— Я бы, знаешь, чего, Матвей Калинович?! Я бы все… Ну, понимаешь, совершенно-совершенно все…
— Ладно, — почему-то горестно вздохнул Матвей. — Давай спать.
— Давай, — согласился Санька и вскоре, мешая Матвею собраться с мыслями, весело, беззаботно захрапел.
А Матвею, как и вчера в поезде, опять почему-то не спалось. Думал он вначале о доме, о жене и дочери, хотелось Матвею перекинуться с ними двумя-тремя словами, посидеть за столом или сделать сообща какую-нибудь тяжелую домашнюю работу. Потом ему вспомнился трактор. В темноте даже послышалось, как он стучит отлаженно и ровно. Матвей потянул носом и ему показалось, что он чует родные привычные запахи и масла, и солярки, и только что вспаханной черноземной земли. Захотелось плюнуть на всю эту торговлю, как можно скорее уехать домой, к Евдокии, к немного шумливой, но родной Таньке, к рабочим колхозным мужикам. В сердцах Матвей даже решил, что завтра распродаст лук по два, а то и по полтора рубля, лишь бы поскорее отсюда уехать, от этих цыган с их тысяч