Матвей пришел без четверти пять. Все уже были в сборе. Коля и Отар Шотович выжидающе курили в прихожей, а Санька, как угорелый, мотался из кухни в большую комнату, где Катя заканчивала накрывать стол. Матвей, сняв возле порога сапоги, ради любопытства тоже заглянул туда — и ахнул. Посреди комнаты стоял длинный раздвижной стол, а на нем чего твоей душе угодно. Куда там Санькины сказки про Сингапур и небывалую миллионершу! В самом центре, будто взявшись за руки, стояли пять бутылок белоголовой, прозрачной «Экстры» и три бутылки коньяка, сплошь усеянные длиннорогими звездами. Справа и слева к ним жались две глубоченные миски, из которых, победно подняв вверх лапы, выглядывали зажаренные то ли с яблоками, то ли со сливами утки. В мисках и тарелках поменьше Матвей обнаружил всевозможные салаты под майонезом и сметаною, нарезанную ровными ломтиками ветчину, голландский сыр, копченую селедку, залитую подсолнечным маслом и посыпанную зеленым луком. В блюдечках с одного края стола и с другого искрилась, играла под ярким светом люстры икра то нежно-красная, то черная, маслянистая. Кажется, положи ее в рот, и она тут же растает в нем от одного твоего дыхания. И еще много всякого съестного добра разглядел Матвей на том столе — от редкой темно-коричневой колбасы до свежих огурцов, посыпанных сахарной пудрой лимонов и хурмы. Уже при Матвее Катя примостила по краям пять цветастых одинаковых тарелок, разложила ножи и вилки и осторожно вынула из буфета высокие тоненькие рюмки. Санька, пролетая мимо, схватил одну, крутанул пальцем по венчику и поднес к Матвееву уху:
— Поет, Калинович?
— Поет, — удивился Матвей.
— То-то, хрусталь.
Матвей тоже попробовал крутануть пальцем по рюмке, легонько ударил ее ногтем и опять поднес к уху, Никогда до этого Матвею не приходилось слышать такого тонкого, пчелиного пения. Надо же, придумали забаву! Будто не все равно из чего пить?! Повертев рюмку еще немного в руках, он на всякий случай поставил ее подальше от края. И даже забоялся. Как пить из такой посуды, черт его знает? Вдруг сковырнешь как-нибудь невзначай, горя после не оберешься. Она ведь стоит, должно быть, не малые деньги.
Пока Матвей удивлялся и колдовал над рюмками, Катя стала приглашать всех за стол. Рассаживались долго и основательно в расчете, конечно, на то, что посидеть придется как следует.
Когда цыган и Санька разлили для начала коньяк, над столом поднялся Отар Шотович.
Матвей, наслышавшись про длинные грузинские тосты, рассчитывал, что Отар Шотович начнет сейчас говорить что-нибудь про горы, моря и звезды, потом еще про женщин, джигитов и мудрецов, но тот оказал коротко и красиво:
— Первый наш тост за хозяина дома!
Все поднялись, пожелали цыгану хорошего здоровья, благополучия и выпили. Матвею, правда, коньяк не очень-то понравился: крепкий, а вкусу почти никакого. Но он смирился и стал искать, чем бы его лучше всего закусить. А Отар Шотович взялся за рюмку опять:
— Второй наш тост за хозяйку дома!
И снова все выпили, повосхищались Катей, порядками в доме, столом. Матвей на этот раз оказался проворней, сразу захватил вилкой ломтик колбасы и уже хотел было положить его в рот. Но вдруг, опережая Отара Шотовича, над столом с рюмкою в руках застыл Санька.
— А третий наш тост, — начал он, — знаете, за что?
— За что? — поддержал Саньку Матвей.
— А вот за что, — первым чокнулся Санька с Отаром Шотовичем. — За сказку! За то, чтоб сделать ее былью!
— Ах, маладец! — восхитился Отар Шотович. — Какой маладец! — Он схватил Саньку в охапку и, проливая на стол коньяк, стал тискать и душить его в объятиях. — Сдэлаем, Саня! Клянусь, матэрью, сдэлаем!
Санькин тост всем очень понравился, хотя цыган и Катя ничего в нем толком не поняли. Матвей порадовался за Саньку, за надежного и верного товарища. Все-таки заткнул он за пояс Отара Шотовича вместе с его двухэтажным домом и тысячами-миллионами.
Высвободившись из объятий Отара Шотовича, Санька залихватски выпил, поставил рюмку и стал как-то затаенно поглядывать на Катю. Та тоже смотрела на него с интересом и вниманием. Матвей даже забоялся, как бы чего не вышло. С цыганом ведь шутки плохи. Но тот особого внимания на Катю и Саньку не обращал, торжественно сидел за столом и то покручивал угольно-черные усы, то игрался золотым перстнем на пальце. Застолье потихоньку входило в самый разгар. Никто еще особенно не захмелел то ли потому, что уж больно надежной и плотной была закуска, то ли потому, что из этого самого хрусталя действительно пилось легко с весельем и вдохновением. Разговоры пока велись самые серьезные и решительные: о машинах, о водке и даже о политике.
Выпив очередную рюмку, Отар Шотович пробрался к стоявшей рядом с телевизором радиоле, пощелкал там какими-то выключателями, выбрал нужную пластинку и, когда раздались гулкие удары бубна, вдруг выкинул в правую сторону обе руки и пошел-закружился вокруг стола, припадая с носка на пятку:
— А-с-с-с-а-а! Ар-р-р-а-а!
Все сразу отодвинули в сторону рюмки-тарелки и стали подбадривать его, дружно хлопали в такт бубну в ладоши. Отар Шотович, польщенный таким вниманием, распалялся все сильнее и сильнее. Он вдруг подпрыгнул едва ли не выше стола, потом как-то беззвучно упал на коленки, повернулся и снова подпрыгнул, почти доставая себя пятками до затылка.
Не выдержав этого задора и этого веселья, из-за стола решительно выбрался Санька. Он расстегнул ворот рубашки, зачем-то закатал рукава и нежданно-негаданно зачастил такую чечетку, что Матвей, глядя на него, готов был поверить, что Санька действительно когда-либо ходил в моряках.
Потом, по-цыгански тряхнув плечами, в круг выскочила Катя. Она остановилась напротив Саньки и вначале тоже мелко-мелко застучала каблуками, а после подняла вверх руки и, извиваясь всем телом, стала то опускаться к самому полу, то тянуться куда-то к потолку, к люстре.
— Ар-р-р-а-а! А-с-с-с-а-а! — носился вокруг них Отар Шотович.
Терпеть все это дальше у Матвея тоже не хватило силы. Он чертом вылетел на середину комнаты, ударил себя по икрам, жалея, что на ней войлочные непригодные для танцев тапки, а не хромовые скрипучие сапоги. Звук от этого получился не очень задорный, но Матвей не растерялся, припал на корточки и прямо руками стал выбивать о пол такие переплясы, такие коленца, что куда там Санькина чечетка. Но и этого Матвею показалось еще мало. Завладев Катей, он провел ее вначале в одну сторону, потом в другую, крутанул вокруг себя и пошел по-русски вприсядку, до веселого хруста и боли в коленках.
Дрогнула душа и у цыгана. Заложив руки за спину, он первые мгновения, казалось, неподвижно стоял на месте, лишь изредка в такт музыке поводя то бровью, то острыми костистыми плечами. Но вот он пришелся по кругу, захлопал, защелкал руками и позвал жену:
— Ка-т-т-т-я!
Та тут же оставила и Саньку, и Матвея и кинулась к цыгану, замерла перед ним, послушная и готовая сделать все, что он прикажет…
Радиолы давно уже не было слышно. Звенели, заливались на столе рюмки, все щелкало, кружилось, мелькало перед глазами. Матвей разошелся не на шутку: то опять ударял себя по икрам, то кидался играть на ложках, то пробовал, подражая Отару Шотовичу, падать на колени и доставать себя пятками до затылка. Лет двадцать, наверное, с самой молодости он так не танцевал и так не веселился.
Сколько раз еще садились они за стол и вновь поднимались для танцев и плясок, сосчитать было трудно. Немного угомонились лишь в одиннадцатом часу, когда Матвею, Саньке и Отару Шотовичу пора было собираться на поезд. Санька кинулся заказывать по телефону такси, но цыган остановил его:
— Зачэм обижаешь? — Он схватил с вешалки уздечку, кожух и шапку и прожегом выскочил из квартиры. Все тоже начали одеваться, путая полушубки и сапоги. Наконец кое-как с хохотом и толкотней выбрались на свежий морозный воздух.
Ждать цыгана пришлось недолго. Минут через десять он, оглушая улицу свистом и каким-то непонятным цыганским криком, подкатил на своей повозке к подъезду.
— Налетай-навались! — первым упал на нее Санька.
За ним, спотыкаясь, в обнимку и вперемежку полезли остальные.
По городу не ехали, а летели. Цыган, стоя на передке, что-то кричал на лошадь, на редких прохожих, Санька жался к Кате, а Матвей и Отар Шотович пробовали спеть «Сулико». Один раз их хотела было остановить милиция, но цыган ударил кобылу кнутом и понесся дальше, лишь помахав милиционеру шапкой.
В вагоне, уже перед самым отходом поезда, они выпили «посошок», захваченный заботливым Санькой, и расцеловались.
Поезд потихоньку начинал набирать скорость. Матвей разобрал постель, заткнул под подушку аккуратно завязанные в носовой платок заветные четыре тысячи, лег на них, — и так хорошо, так весело стало у него на душе, что ни в сказке сказать, ни пером описать…
А среди ночи Матвею приснилось, будто он уже дома. В гости к нему пришли мужики, сидят за столом, расспрашивают о Севере, какие, мол, там люди, какие дела. Матвей рассказывает, а рядом Танька, веселая такая, счастливая. Да и как ей не веселиться, не радоваться: денег теперь и на свадьбу, и на дом хватит. Хочешь — сам строй, хочешь — готовый покупай. У того же Коли Досика, например. Свадьбу они сыграют на все село. Пригласят оркестр, наймут Саньку с машиной. Пусть все видят, что Матвей для дочери ничего не жалеет.
Он обнимает Таньку и, посмеиваясь, похохатывая, начинает рассказывать про Отара Шотовича, про цыгана и даже по того неудачника с вениками.
Мужики слушают, молча курят.
Матвею становится так хорошо, так спокойно, что он не выдерживает и признается, как вначале дал было маху и торговал по полтора рубля, а потом исправился и потихоньку набавлял, пока не дошел до четырех. А можно было брать и подороже. Люди там денежные. Да и деваться им некуда. На весь базар луку — шаром покати, у одного только Матвея…
— Вот тебе и лучок, — качают головами мужики. — На тракторе столько не заработаешь.