За первой подводой потянутся остальные. Тогда лежи себе на пахучем растревоженном сене, вспоминай, как косил его летом, как складывал копны, как метал стога. А если к тому же у тебя есть еще в кармане немного табаку, а в шапке — аккуратно сложенная газета, то и вовсе хорошо. Сверни себе папироску и даже минуту-вторую подреми, доверившись смирному надежному коню.
А вот уже и твои ворота. Скорее разгружай сани, снимай рукавицы и заходи в жарко натопленную хату, Мать польет тебе на руки холодной ледяной воды и пригласит за стол. А на нем уже дожидаются тебя только что вынутый из печки борщ, квашеная капуста, огурцы, стоит граненая рюмочка водки. Выпьешь ее, поговоришь с матерью, о разных домашних делах, а после затопи печку-лежанку и гуляй себе, отдыхай до завтрашней утренней студеной зари.
Где-то на другом конце села, на хуторе, негромко заиграла гармошка, попробовали спеть девчата. Никифор прислушался к этим веселым, молодым голосам, но потом вдруг вспомнил, зачем он лежит на холодной ночной земле, стал бороться с воспоминаниями, стал следить за яркою и не такою уж далекою звездой Венерою. Кровь, казалось, собралась у него в ногах, а потом потекла по крепким, все больше набухающим жилам, Никифор явственно почувствовал ее движение, но, боясь, что это ему почудилось, сильнее прижался к земле, затих. И вскоре облегченно вздохнул: кровь откликнулась на его зов, горячий ток ее стал все ощутимей и ощутимей. Тогда Никифор перешел на другое место. Там повторилось то же самое. Никифор окончательно успокоился и стал обвинять в душе мужиков, которые сами во всем виноваты, раз не сумели как следует выкопать так верно указанный им колодец.
В последний раз Никифор лег на только что зарытую бульдозером яму. Холодный, мокрый песок ледяным огнем обжег ему лопатки и спину. Никифор лежал тихо и неподвижно и все слушал и слушал, как его кровь, повинуясь незримым токам, прибывает к сердцу.
Никифор уже собирался встать с земли и пойти домой, но вдруг почувствовал, как страшная слабость навалилась на все его тело. Никифор оперся руками о землю, силясь все-таки встать, но вдруг упал назад, а последний раз с удивлением посмотрел на звезды: на Большую и Малую Медведицы, на созвездие Дракона, на Млечный Путь и уже заходящую звезду Венеру…
В доме все давно уже улеглись, и лишь одна Гульчахра сидела во дворе на маленьком, всего в две ступеньки, крылечке. Она делала так всегда. Ей нравилось побыть в одиночестве, когда все уже вокруг спит, отдыхает, подумать о своей жизни, о вчерашнем и о завтрашнем дне.
Сегодня ночь наступила почти в одно мгновение, без вечерних сумерков и даже как будто без захода солнца. Она сразу окутала все темнотою и тревогою, и лишь далеко на горизонте можно было различить песчаные дюны и барханы. Гульчахра долго смотрела на эти родные пески, любовалась ими, и ей казалось, что вот-вот оттуда должен появиться отряд в белых выгоревших буденовках…
Потом вспомнилась Гульчахре Никифорова крытая соломою хата, сад, картофельное поле и старый знаменитый колодец недалеко от их забора. Ей даже почудилось, что она слышит, как плещется в нем вода, как гремят ведра и коромысла и как утром разговаривают возле колодца женщины. Гульчахре очень нравились эти утренние часы, хотя и было немного страшно, что вода у нее на коромыслах расплескается и она принесет домой неполные ведра. Правда, ругать за это ее никто не будет, но Гульчахре самой обидно, да и нельзя, чтобы хоть одна капля такой воды пропала даром.
А еще нравились Гульчахре воскресные дни. Никифор сам приносил воду, бросал в нее любисток, мяту, и Гульчахра мыла в этой пахучей серебряной воде свои длинные черные волосы. Потом они садились всей семьей пить чай из латунного громадного самовара. Никифор наливал Гульчахре в особую туркменскую чашку густого, еще кипящего чая и все боялся, что она обожжется. Но Гульчахра лишь смеялась над этим: Никифор просто забыл, что в пустыне только и можно напиться таким вот чаем.
Сидели они за высоким непривычным для Гульчахры столом до самого вечера. Никифор любил рассказывать о службе в армии и особенно о том, как они познакомились с Гульчахрой. Отец с матерью слушали, улыбались, расспрашивали Никифора и Гульчахру о пустыне, о верблюдах. Потом мать начинала стелить постель. Гульчахра кидалась ей помогать, но мать каждый раз останавливала ее: «Я сама, Глаша, ты отдыхай».
Мать с отцом, натомившись за день, сразу засыпали, а они с Никифором еще долго разговаривали, вспоминали Агу, Никифоровых армейских товарищей. Он гладил ее шелковые, мягкие волосы и все смеялся, что они никак не держатся в его руках…
Уже была совсем поздняя ночь, но Гульчахра в дом не уходила. Она смотрела на высокое, усеянное звездами небо. Они казались ей похожими на маленькие картофельные цветочки: то белые, то нежно-сиреневые, то розовые. И вдруг Гульчахра замерла, удивилась: среди этих звезд не было памятной ее, заветной звезды Венеры. Она вначале этому не поверила и даже вышла на середину двора, но сколько ни смотрела вверх, запрокинув голову, — а Венеры все не было. И никак не могла Гульчахра понять, то ли ее закрыла неожиданно набежавшая туча, то ли она вообще навсегда исчезла из ночного июльского неба…
Сновь-река
«А Иордан-река течет быстро, берега же имеет — по ту сторону крутые, а по эту пологие; вода же очень мутная и сладкая для питья, и нельзя насытиться, когда пьешь воду эту святую, и живот от нее не болит. Во всем похож Иордан на реку Сновь — и по ширине, и по глубине, и извилисто течет и быстро очень, как и Сновь-река. Глубиною же четыре сажени, в середине, как я сам измерил и испробовал, сам, говорю, ибо переправлялся вброд по ту сторону Иордана, долго ходил по берегу его; в ширину же Иордан, как Сновь в устье. И есть по этой стороне Иордана, при заводи той, как бы небольшой лесок, деревья невысокие, на вербу похожие, выше заводи, на берегу Иордана лозняк, но не такой, как наша лоза, а как будто на кизил похожа; есть и тростника много. Прибрежные луга у Иордана, как у Снови-реки. Зверя много, и свиньи дикие без числа, и леопарды, и львы…»
Еще в студенческие годы читал Захарий Степанович «Житие и хождение Даниила, Русской земли игумена», читал и думал, что раз в XII веке упоминают о его родной Сновь-реке, то, значит, жили в то время да, наверное, и раньше по ее берегам какие-нибудь племена, скифские или славянские. Сколько раз за свою жизнь собирался Захарий Степанович приехать домой в Займище и раскопать знаменитую Маковую гору на самом берегу Снови, где, по его догадкам, мог быть могильник.
Но как-то так вышло, что занимался Захарий Степанович совсем другими веками: Древней Грецией, Пелопонесскими войнами, Периклом. Носило его по заграничным странам, неведомым речкам и пустыням, чужим народам, а до Снови-реки руки не доходили. Видел он и Иордан-реку и во многом согласился с игуменом Даниилом: что и по ширине, и по извилистому течению она такая же, как Сновь. Но многое показалось ему и совсем иным, и чем больше он находил различий, тем сильнее тянуло его домой…
И вот в этом году, дождавшись лета, Захарий Степанович наконец собрался. Да и некуда было уже откладывать: чувствовал, что еще год-два — и ни в какие экспедиции он больше не выберется. В институте Захарий Степанович объявил, что на этот раз поедет один без помощников, без чужих людей, которые лишь мешали бы его, наверное, последней встрече с родным селом, с родною Сновь-речкою.
Сотрудники немного удивились такому его решению, но потом оставили в покое, занятые своими летними делами: кто отпуском, кто экспедицией.
И все же уехать одному Захарию Степановичу не удалось. В самый последний момент за ним увязалась студентка второго курса Надя Абрамова. Захарий Степанович долго ее отговаривал и даже пробовал припугнуть, что копать могильник на жаре, на солнцепеке дело нелегкое. Но Надя оказалась настойчивой, и он по своей старческой доброте согласился, хотя и расстроился, что уже с самого начала все получается не так, как он хотел…
До Чернигова они с Надей ехали поездом. Дальше до Щорса надо было добираться автобусом, а потом пять километров пешком. Но Захарий Степанович еще в Москве решил поехать по-иному. Он повел Надю к Десне на пристань, где в летнее время обычно стояли небольшие катерки и самодельные моторные лодки. На них по Десне и ее притокам приезжали в Чернигов из районных городков и сел дачники и местные жители. Захарий Степанович надеялся, что кто-нибудь будет и с Займища.
Им долго не везло. Лодки и катерки по большей части шли лишь до Седнева или вообще торопились совсем в другую сторону вниз по Десне к Киеву.
Захарий Степанович совсем уже было потерял надежду и хотел возвращаться назад на автобусную станцию, но Надя уговорила его поискать еще немного, и вскоре они действительно все-таки набрели на одного займищанца, высокого худощавого парня в потертых джинсах и выгоревшей цветастой рубашке. Парень быстро согласился довезти Захария Степановича и Надю до Займища. Видно, он соскучился один в поездке и теперь был даже рад попутчикам и особенно, конечно, Наде, у которой тут же забрал рюкзак и начал укладывать его в лодке под сиденьем.
— Ты чей будешь? — поинтересовался Захарий Степанович.
— Григория Полевика внук, — ответил парень. — А вы что, знаете здесь кого?
— Знаю, — вздохнул Захарий Степанович. — Дед-то жив еще?
— Жив.
— А бабка Серафима?
— Бабка нет. Умерла, когда я еще на первом курсе был.
— А-а-а…
Парень завел мотор и начал потихоньку выруливать на середину Десны, о чем-то переговариваясь с Надей.
Чтобы не мешать их разговору, Захарий Степанович перебрался в нос лодки, стал наблюдать, как, обгоняя друг друга, несутся куда-то моторки с веселыми компаниями загорелых ребят и девушек.
Он позавидовал их веселью и молодости и даже расстроился от ненужной, смешной в его возрасте мысли о том, что вот ему в жизни уже никогда не быть таким веселым и беззаботным. А как хотелось бы… хоть немного, хоть на один день…