— На-дя!
— Я.
В темноте он прикоснулся к ее лицу, телу и удивился, какое оно, наверное, от долгого сидения возле костра, горячее, неспокойное. Надя на это прикосновение ответила таким же ласковым и тревожным прикосновением.
Я прикладываю голову к твоей груди, и мне слышится…
…Они долго лежали молча, слушая, как опять постепенно возрождаются река и костер, как говорят между собою вода и огонь…
Гриша рассказывал Наде о бабке Серафиме, о том, какой она была доброй и ласковой и как любила вспоминать о своей молодости, особенно об удивительных летних вечерах, когда она подплывала к плотам, на которых дед Григорий разжигал для нее костер. Бабка рассказывала об этом весело и легко, но Грише от ее рассказа всегда становилось грустно.
— Почему? — уже засыпая, спросила Надя.
— Не знаю, — ответил Гриша. — Грустно и все…
На следующее утро Захарий Степанович и Григорий пришли к могильнику с первыми лучами солнца. К их удивлению, Гриша и Надя были уже здесь. Они загорали на самой вершине горы и вначале даже не заметили стариков.
Григорий сразу пошел к своей яме, а Захарий Степанович на мгновение задержал взгляд на Наде, тихо и покорно лежавшей рядом с Гришей. Она заметила этот его взгляд и улыбнулась ему ласково и доверчиво. Захарий Степанович хотел было поинтересоваться, не устала ли она после вчерашнего дня, но тут же передумал. Ему показалось, что Надя при свете утреннего солнца удивительно похожа на Валентину Александровну.
Захарий Степанович удивился такому открытию, но еще больше удивился он, неожиданно почувствовав в себе старческую незаслуженную ревность к Грише.
Захарий Степанович поспешно отвернулся, пытаясь подавить ее где-то там, в самой глубине сердца, никому не выдать, не обнаружить свою тоску и горечь. Но у него ничего не получалось. Время от времени он отрывался от работы, смотрел на Надю, с каждым разом все сильнее сознавая, какой он уже древний, бывший и как, наверное, смешно Грише и Наде наблюдать за его бесполезной жизнью.
В десятом часу к речке прибежал мальчишка-посыльный, вначале с тайным страхом и любопытством оглядел ямы, скосил глаза на диковинную палатку и лишь после этого окликнул Гришу:
— Тебя председатель зовет.
— Зачем? — удивился тот.
— Не знаю.
— Ладно, приду.
Вместе с Гришей из ямы вылезла и Надя, Захарий Степанович почувствовал, что она тоже хочет уйти от уже надоевшего да, наверное, и с самого начала не очень ей нужного могильника. Но он намеренно не предложил ей этого: было страшно и тягостно опять оставаться один на один с Григорием, особенно после вчерашнего его признания. С Надей тоже, конечно, не легче: каждым своим движением, каждой улыбкой она напоминает Захарию Степановичу, как мало осталось ему, по существу, наслаждаться красотой и радостью жизни.
Но все-таки лучше уж с Надей, чем с Григорием…
Захарий Степанович показал Наде на место рядом с собой, так, чтоб во время работы можно было с ней разговаривать. Неважно о чем, лишь бы слышать ее молодой, звонкий голос, так похожий на голос Валентины Александровны…
Но поговорить им так и не удалось. Надя вдруг радостно закричала:
— Смотрите, Захарий Степанович!
— Что там? — отозвался он.
— Смотрите!
Захарий Степанович подошел к яме, которую Надя только что начала копать, и вдруг увидел, что из земли торчит ободок перевернутого вверх дном сосуда.
Захарий Степанович сразу забыл обо всех своих прежних раздумьях и тревогах. Он встал на колени, осторожно разгреб вокруг землю руками и вскоре обнаружил рядом точно такой же сосуд. Не доверяя ни Наде, ни подошедшему Григорию, Захарий Степанович сам начал раскалывать землю, пока не добрался до дна погребальной ямы. Потом он снял оба сосуда, под которыми, как и надеялся, стояли еще два, наполненные остатками погребального костра.
Вместе с Надей Захарий Степанович расстелил рядом с ямой две плащ-палатки и высыпал на них содержимое сосудов. Среди пепла и обожженных кальцинированных костей он нашел несколько железных наконечников, стрел и копий. Повертев их в руках, Захарий Степанович определил, что они типично славянские, сработанные в 6—8 веках новой эры. Потом ему попался еще кусок кремня со следами обработки и фрагмент керамики.
Сопоставляя их, Захарий Степанович пытался представить, что же за люди жили здесь, на этой его земле, чем они занимались, о чем думали… Надя, разбиравшая содержимое второго сосуда, вдруг протянула ему комочек стекла, покрытого землей:
— Что это?
Захарий Степанович отряхнул землю и торопливо, чтобы не томить Надю, ответил:
— Бусина. Здесь парное погребение. Рядом с мужем похоронена жена.
— Они что, умерли вместе?
— Нет, — начал пояснять Захарий Степанович. — Жену умертвили. Вы же изучали это.
— Я забыла, — засмущалась Надя и опять склонилась над кучкой пепла.
Захарий Степанович, сам не зная почему, не обиделся на Надю за ее забывчивость. Он по-профессорски назидательно начал рассказывать и ей, и ни в чем не повинному Григорию об этом древнем варварском обычае. О том, как при раскопках курганов ему не раз доводилось видеть женские останки со свернутыми при удушении шейными позвонками.
Григорий, занятый какими-то своими мыслями, слушал рассказ с равнодушием, не выказав ни любопытства, ни возмущения. Зато Надя все больше расстраивалась, бледнела, но Захарий Степанович остановиться уже никак не мог, и не столько потому, что ему как будто нравилось пугать Надю жестокими, тяжелыми словами, сколько от странного, непреодолимого желания, чтобы и Надя, и Григорий в эту минуту любили и понимали его так, как умела когда-то понимать и любить Валентина Александровна…
Но, видно, ни Григорий, ни Надя об этом его желании не догадались; да и зачем им было любить Захария Степановича, когда он своими раскопками и рассказами лишь растревожил их обоих, не дав взамен ни успокоения, ни высокой счастливой радости.
Первым ушел от Захария Степановича Григорий:
— Мне по хозяйству надо кое-что сделать.
— Ладно, иди, — отпустил его Захарий Степанович, даже радуясь, что наконец-то останется один на один с Надей, расскажет ей и о Валентине Александровне, и о Серафиме, и о том, как ему сейчас трудно и тяжело.
Надя поняла бы его и пожалела, а потом они бы снова взялись за работу и обязательно нашли бы в могильнике уже не просто наконечники от стрел и остатки ожерелья, а что-нибудь особенно важное и значительное, до сих пор еще не раскопанное и не открытое никем.
Но опять из этих надежд и желаний Захария Степановича ничего не получилось. Надя, какая-то застывшая, закаменевшая, долго разглядывала оплавленную бусину, а потом вдруг бросила ее назад в пепел и поднялась:
— Я пойду.
Захарий Степанович не нашел в себе силы остановить ее. Он долго смотрел ей вслед, все больше признаваясь себе, что похожа Надя вовсе не на Валентину Александровну, а на Серафиму, что она такая же резкая и не прощающая никому измены и обиды.
И от этого признания и догадки Захарию Степановичу еще сильней захотелось, чтобы Надя не уходила, вернулась назад и успокоила его простыми и добрыми словами, пообещала, что в его жизни еще будет и молодость, и любовь, будет Серафима, Сновь-река и веселые костры на плотах. Но Надя, словно догадавшись о мыслях Захария Степановича и не соглашаясь с ними, не желая ничего обещать, вдруг побежала к дому по глубокому раскаленному песку.
Захарий Степанович остался один. В нем вспыхнула необъяснимая обида на Надю, на Григория, на все устройство жизни, которую он так любил, которую, копаясь в курганах и могильниках, хотел понять и объяснить другим…
Ища успокоения, Захарий Степанович опять взялся за лопату, стал копать шурф за шурфом с каким-то остервенением и злостью, решив сам, в одиночку, раскопать весь могильник и все-таки открыть ту вечную тайну, зная которую он сможет понять, зачем существует на земле жизнь, зачем люди живут, страдают, радуются и зачем он сам страдал и радовался.
Но вскоре Захарий Степанович почувствовал, что силы его иссякли и что-то мешает ему, гнетет его. Он поднял голову вверх и увидел, как над Сновь-рекою, над могильником и над ним, Захарием Степановичем, опять неутомимо и властно кружит коршун.
Захарий Степанович хотел было продолжить с ним вчерашнее единоборство, спор и выстоять в этом споре, но увидел, как к могильнику бежит Гриша. Он остановился возле Захария Степановича, встревоженный, нетерпеливый, спросил:
— Почему она уезжает?
— Кто? — не понял вначале Захарий Степанович.
— Надя.
— Не знаю.
Гриша вымученно улыбнулся, махнул рукою и убежал назад к дому, наверное, для того, чтобы в последний раз расспросить Надю, что же все-таки случилось, задержать ее уговорами, а может быть, и силою.
Почувствовав в Гришиной улыбке насмешку над всеми своими мыслями и рассуждениями, над тем, что не может ответить на такой простой вопрос, Захарий Степанович подошел к Сновь-реке. Сидя на берегу, он долго следил за коршуном, который вдруг начал спускаться все ниже и ниже, пока не сел на самой вершине горы, победно распластав над нею крылья.
«Ничего здесь для тебя не будет», — хотелось посмеяться над ним Захарию Степановичу. Но вместо этого он достал из кармана завернутые в платок наконечники стрел, бусину, в последний раз посмотрел на них и без всякого сожаления бросил в Сновь-реку. Они тихонько булькнули и ушли на дно, где их уже, наверное, никто и никогда не сможет найти. Через одно-два мгновения течение сгладило, затянуло образовавшиеся было круги, и Сновь-река потекла дальше, кажется совершенно равнодушная к судьбе Захария Степановича.
Он не обиделся на Сновь-реку за это равнодушие, признал его вполне справедливым и, наверное, заслуженным. Но все же расставаться с жизнью, какою бы она ни была, ему было до боли жаль. Старческим близоруким взглядом он осмотрел луга, речку, церковь-клуб, в которой когда-то в детстве он вместе с Григорием и Серафимой так любил слушать певчих. Потом его взгляд задержался на одинокой фигуре Григория. Так же, как и два дня тому назад, он сидел на лавочке, седой, древний и, кажется, все давным-давно понявший а этой жизни.