— Да я сам. Вы не беспокойтесь, — замахал руками Иванька и, не дожидаясь, пока уйдет Александр Петрович, кинулся домой за веслом и ключом от лодки.
Назад он вернулся через полчаса, неся в ведре килограмма на три сомика и пару окуней.
— На жаркое хватит. Не морская, правда.
— Чего уж там! — перебил его капитан, брившийся после купанья перед потускневшим домашним зеркалом.
Не отрывая капитана от дела, Иванька еще несколько раз бегал домой. Принес вязанку сухих березовых дров, сковородку и даже два стакана, которые до поры спрятал в карманах.
— У нас тут что! — хлопотал он возле рыбы. — Старики мрут. Так и пора уже. Марьяна моя тоже померла. Один теперь.
— Неважно, конечно, — вздохнул капитан, принимаясь помогать Иваньке.
— Так что поделаешь?! Время, Петрович.
Часам к двенадцати, когда рыба уже стояла на столе, Иванька успел пересказать капитану все новости и даже пошел бы, наверное, по второму кругу, не достань Александр Петрович из чемодана две бутылки: одну диковинную, квадратную с ромом, а вторую вроде бы нашу, потому как Иванька различил на ней пять звездочек и надпись «Коньяк».
— Что будем пить? — спросил капитан.
— Заграничную давайте, — кивнул Иванька на квадратную бутылку. — Поглядим, чего они там.
Александр Петрович налил в стаканы, которые Иванька при виде бутылок незаметно выставил на стол, густого красного рому. Иванька, прежде чем выпить, повертел стакан в руках и даже нюхнул содержимое и лишь после этого чокнулся с капитаном:
— Ну, не забывайте нас, Петрович!
— Не забуду, — почувствовал себя как-то неловко капитан.
Они выпили. Иванька, закусив ломтиком рыбы, принялся незлобиво поругивать напиток за крепость, косясь в то же время на вторую бутылку.
Капитан, видимо, заметил этот взгляд, потому что, выждав минуту-вторую, налил себе и Иваньке коньяку.
— Мне многовато сразу, — начал для приличия отговариваться Иванька.
Но стакан все-таки взял и выпил его с внутренним любопытством и осторожностью, как бы между прочим заметив:
— Липовым чаем пахнет.
Немного освоившись, они еще несколько раз выпивали, теперь уже каждый по желанию. Капитан нахваливал Иванькину рыбу, говоря, что ничего подобного он давно уже не пробовал. Иванька смущался, обещал свести капитана на рыбалку и показать ему такие места, о существовании которых в Старых Боровичах никто даже не догадывается. Потом разговор перешел у них на зарубежные страны. Иванька, уже изрядно захмелевший, любопытствовал:
— Вам, Петрович, диких людей видеть приходилось?
Капитан улыбнулся на этот вопрос, но ответил серьезно, без подвоха:
— Приходилось, Иван Мардарьевич.
— Ну и чего они, людоедствуют?
— Всякие встречаются.
— Скажи на милость. Что ж, их надоумить нельзя?!
— Пробуют, — все так же серьезно вел разговор капитан. — Да поддаются плохо.
— Женщин сначала надо обучать, — стал входить в подробность Иванька. — Они все же поласковей.
Александр Петрович снова улыбнулся, но как-то грустно, как будто вспоминал что-то недоброе:
— Все они одинаковы, Иван Мардарьевич, и дикие, и прирученные…
Иванька посидел с минуту тихо, как бы соображая, что бы еще посоветовать капитану насчет диких людей, но, так ничего и не придумав, завел разговор о другом:
— А в капиталистическом мире как? Воевать не собираются?
— Вроде бы нет.
— Вот и я думаю. Чего воевать? Время мирное.
Вскоре Иваньку потянуло на песни. Несмотря на свой маленький рост и чудаковатость, он славился в деревне хорошим голосом. Выпив рюмку-вторую, Иванька обязательно начинал петь. Чудаковатость его сразу же исчезала, он становился серьезным и даже каким-то печальным. Особенно хорошо получалась у Иваньки одна старинная песня, за которую еще в царское время его пожаловал в армии золотой пятеркой командир полка. Иванька и сейчас запел эту самую песню, вначале тихо, как бы пробуя голос, а потом все шире и шире:
Ах, не одна-то, не одна,
Эх! Во поле дороженька, ах, одна пролегла!
Ах, зарастала та дорожка,
Эх, ельничком да березничком, ах, горьким частым осинничком.
Капитан слушал, и ему, наверное, представилось море, широкое и чистое, дальние страны и извечная морская тоска по родному берегу. А Иванька, низко опустив голову, пел, казалось, сам для себя, печалясь и тоскуя о чем-то своем, только ему доступном:
Ах, что нельзя-то, нельзя,
Эх, к любушке-сударушке, ах, нельзя в гости ехать молодцу.
Эх! Мил сердечный друг, прощай, будь здорова.
Ах, коли лучше меня найдешь,
Эх! Меня, доброго молодца, эх, меня позабудешь…
К мыслям Александра Петровича о море и дальних странах неожиданно примешалась еще какая-то горечь, вспомнилась жена, которая теперь бог знает где и с кем. Он налил себе рюмку, через силу, тяжело выпил ее и притих, слушая, как Иванька поет дальше с мужской светлой печалью:
Ах, коли хуже меня найдешь,
Эх! Меня, доброго молодца, эх, меня вспомянешь,
Ах, меня вспомянешь,
Эх! Горькими слезами, эх, запла… ты заплачешь…
Последнюю ноту Иванька тянул долго, с остановками и придыханием, как будто жалел, что песня заканчивается такими горькими и несправедливыми словами.
Капитан кинулся тут же наливать Иваньке коньяку, но тот после пения как-то сразу потерял всякий интерес к празднеству и стал собираться домой. На все уговоры Александра Петровича посидеть еще немного ответил первое, что пришло в голову:
— На дежурство мне пора. Да и встретимся еще.
Капитан вздохнул, провел Иваньку на крылечко, где они постояли еще одну минуту, договариваясь о завтрашней рыбалке, а потом разошлись, каждый думая о своем.
Пойти на рыбалку ни завтра, ни в последующие дня им так и не удалось. После целого месяца жаркой безветренной погоды вдруг начались дожди. Откуда-то из-за леса выползли, казалось, прятавшиеся там тучи: вначале одна бледно-синяя с золотыми отливами — грозовая, а потом целое нашествие низких, затянувших небо туч обложного дождя.
Иванька, уже прежний, веселый и неугомонный, по нескольку раз на день забегал к Александру Петровичу, жалуясь:
— Надо же такое! Только ведь собрались…
— Успеем еще, — успокаивал его капитан. — Куда нам торопиться?
— Да оно верно, — соглашался Иванька, но было видно, что ему не терпится скорее повести капитана на речку, показать обещанные места, которые в Старых Боровичах, несомненно, самые удачливые.
Дождались своего дня они только через неделю, когда небо немного просветлело и к ночи на нем то там, то здесь стали пробиваться неяркие еще звезды. Обрадованный Иванька прибежал к капитану поздно вечером, отлучившись на минуту с дежурства. Вдвоем они вышли на крылечко и, закурив по сигарете, долго обсуждали предстоящую рыбалку. Иванька суетился, говорил много лишнего, но Александр Петрович терпеливо выслушивал его, безоговорочно признавая Иванькино превосходство в завтрашнем деле.
Уходить от капитана и скучать одному на дежурстве Иваньке явно не хотелось и он все медлил, заводя разговор то об одном, то о другом. Расспросил Александра Петровича про звезды, как это моряки находят по ним среди ночи дорогу. Капитан все доходчиво объяснил Иваньке и даже определил, на какой широте и долготе земного пространства находится бревенчатый домик, возле которого они сидят.
Иванька отнесся к рассказу Александра Петровича с почтением, но все же заметил в свою очередь, что летчики тоже могут здорово ориентироваться по звездам, если того потребует случай.
На этом они распрощались до завтрашнего утра, и Иванька уже собрался уходить, беспокоясь за магазин и библиотеку, как вдруг откуда-то с другого берега реки донесся негромкий женский голос:
— Са-ша-а-а!
— Зовет кто-то, — остановился Иванька.
— Да как будто, — неопределенно, но вместе с тем встревоженно ответил капитан.
А женщина, немного выждав, снова робко и даже как-то безнадежно позвала:
— Са-ша-а-а!
— Перевезти надо бы, — забеспокоился Иванька. — А то кого она сейчас дозовется.
Александр Петрович ничего вначале на это не ответил, а потом, торопливо выйдя к речке, вдруг совсем неожиданно для Иваньки отозвался:
— Лиза?!
— Я! — донеслось с того берега.
Капитан кинулся назад к домику, взял в коридоре весло и на первой попавшейся лодке стал переправляться через речку. Иванька, глядя, как он гребет в темноте по-морскому широко и сильно, растерялся, не зная, что же ему делать: то ли дожидаться Александра Петровича и женщины назад, то ли уйти к магазину? Наконец он решился и пошел обходить строения, изредка оглядываясь на речку и ничего еще не понимая в поведении Александра Петровича.
А тот, подплывая к противоположному берегу, спешил различить в темноте Лизино лицо и фигуру, как будто боялся, что все это вдруг окажется обманом и его встретит сейчас совсем другая женщина.
Впервые Саша увидел Лизу на зареченском лугу, где она помогала матери ворочать покосы. День был солнечный, жаркий. От недавно скошенной, привявшей травы исходил душный, горьковатый запах. Мальчишка, возивший женщинам воду, где-то замешкался, и они часто подходили к боровичанской бочке, спросив перед этим разрешения у работавшего на косарке Саши. Подошла и Лиза, по-женски подвязанная белой, выгоревшей косынкой.
— Попить можно? — остановилась она возле бочки.
— Пей, — ответил Саша.
Лиза открыла колышек, но вода не полилась. Видно, ее всю уже успели выпить. Лиза растерянно оглянулась на Сашу, что-то ремонтировавшего в косарке. Тот, заметив ее взгляд, оторвался от дела и предложил:
— Молоко будешь пить?
— Буду, — согласилась Лиза.
Саша повел ее по высокой, достигающей им почти до самого пояса траве к кусту лозы, под которым у него была закрыта бутылка молока и лежал обед. Он вытер бутылку травою и передал Лизе. Та начала пить, по-ребячьи высоко запрокинув голову, часто перекладывая холодную бутылку из руки в руку. В самом конце у Лизы не хватило дыхания и она оторвалась от горлышка. Тоненькая струйка молока потекла у нее по подбородку, упала на траву и на платье. Лиза вытерла ее загорелой ладошкой и передала бутылку Саше, волнуясь, что выпила больше половины.