Так он добрался до шестого вагона и решил передохнуть. Песня закончилась. И теперь надо было набраться новых сил, возродить в себе вечное неутолимое желание этого счастья…
Кто-то уступил Антону место, и он осторожно, чтоб никого не затронуть, присел на удобной ребристой скамейке. Переживая еще не отлетевшие от него слова песни, Антон всей грудью и руками ощущал, как остывает и готовится к новым испытаниям гармошка.
Наконец он поднялся и хотел уже было снова заиграть, но в этот момент в вагон ввалилась какая-то шумная, развеселая компания, судя по всему, свадьба. Распевая вразнобой припевки, пританцовывая и присвистывая, она оттеснила Антона в угол.
В вагоне сразу поднялся шум и неразбериха. Пассажиры, отвлекаясь от разговоров, чтения и картежной игры, начали подбадривать танцующих:
— Веселей давай, веселей!
Но у свадьбы явно что-то не ладилось. То она по-прежнему пробовала танцевать, то подбадривала себя обрывками частушек и свадебных песен, то, совсем изморившись, лишь утомленно хлопала в ладоши.
Антон в одно мгновение понял, в чем тут дело: свадьба пела и веселилась без музыки, должно быть, где-то по дороге обронив не совсем рассчитавшего свои силы баяниста. Он про себя понимающе улыбнулся, незаметно поправил ремень и без всякого вступления и проигрыша сыпанул плясовую, удачно подстроившись под уже затихающие припевки.
Свадьба на минуту замерла, повернулась к Антону лицом, потом всколыхнулась, ожила с какой-то новой силою, словно к ней пришло второе дыхание.
Ходить по свадьбам Антон любил. Нравилось ему веселить и вдохновлять людей. Но еще больше нравилось Антону среди этого веселья и гомона вспоминать свою собственную свадьбу, вспоминать Татьяну…
Вышла она за Антона замуж уже за слепого. Вначале та свадьба была грустной, со вздохами, со слезами. Но когда выпили гости по первой, по второй рюмке, когда запели они неудержимую застольную:
Розпрягайте, хлопци, кони
Та й лягайтэ спочывать,
А я пиду в сад зэлэный,
В сад крыныченьку копать, —
когда закричали громогласное «горько», то ни о каких слезах, ни о каких болезнях не могло быть даже речи. И Антон, повинуясь требованию гостей, целовал тогда Татьяну, как здоровый, уверенный в себе мужчина…
Но всего лишь одно лето и одну зиму отмерено им было счастья. В несытном сорок седьмом году родила Татьяна Ольгу и не справилась с жизнью, не выдержала мучений и болей.
Растил Ольгу Антон сам, как мог, как умел. Люди, правда, помогали, кто хлебом и молоком, а кто добрым словом и советом.
Антон и сейчас все это вспомнил, про себя неслышно вздохнул, а потом заиграл еще веселее, радуясь счастью сегодняшних молодоженов, желая им в душе благополучия и здоровья.
Веселил Антон свадьбу до самой последней остановки. Но как только электричка, утомленно лязгнув над крышей проводами, окончательно замерла, он заторопился на выход. Хотелось Антону посидеть где-нибудь на свежем воздухе, не спеша подумать о жизни, вспомнить фронтовых товарищей: и живых, еще где-то здравствующих, и убитых, о которых теперь все от мала до велика поют песни.
Но уйти Антону не удалось. На перроне свадьба опять окружила его плотным разноголосым кольцом и опять озорно и непререкаемо потребовала:
Гармонист, гармонист,
Выйди на дорожку,
Я еще не танцевала
Под твою гармошку!
Деваться Антону было некуда. Он снова развернул мехи, легко и вовремя подхватил частушку и даже сам чуть было не созорничал, не запел ответную, как любил это делать когда-то в молодости.
За всей этой путаницей и весельем Антон и не заметил, как свадьба добралась до небольшого полудеревенского дома на окраине города. О том, что места здесь не совсем городские, он догадался по верным, безошибочным приметам. Идти Антону стало легче; мягкая, не покрытая асфальтом земля понимающе откликалась на каждый его шаг. Казалось, она хотела помочь Антону пробираться в дневной сияющей темноте. Привычно и даже как-то сказочно пахло яблоневым садом, травою и цветами. И уж совсем надежною была последняя примета: входила свадьба не в подъезд, а в широкие деревенские ворота.
Антон хотел было опереться на них и заиграть что-нибудь особенно праздничное, торжественное и веселое, что и полагалось играть в таких вот случаях, когда жених с невестой впервые входят в дом.
Но его опередили. Как только свадьба появилась во дворе, так сразу откуда-то из-за сада многотрубно и по-военному решительно грянул оркестр.
Антон нисколько этому не огорчился, а даже, наоборот, обрадовался, что теперь вот под оркестр свадьба разгуляется еще раздольнее и шире. Он застегнул гармошку на пуговку и без всякого сожаления закинул ее за плечо, собираясь возвращаться назад к электричке.
Но потом как-то неожиданно для самого себя, осторожно обходя людей, прошел в глубь сада, снял гармошку и присел под яблоней на ласковой, еще почти весенней траве. Очень уж хотелось послушать Антону, как свадьба рассядется за столы, как она закричит свое победное «горько», и как жених, подчиняясь ее требованию, встанет и на виду у всех будет целовать невесту, взволнованную и счастливую.
Дожидаясь этой минуты. Антон затаенно слушал оркестр: вначале в единстве и содружестве, а затем каждый инструмент отдельно, легко узнавая его среди множества других. Вот неистово надрывается саксофон, беззаботный и разгульный, словно сулит молодоженам одно лишь веселье и удачу. Вот пронзительная и упрямая флейта, не соглашаясь с ним, предупреждает жениха и невесту, что не только радость ожидает их в жизни. Вот вся в сомнениях валторна, мучительно изогнувшись телом, не знает, на чью же сторону ей встать — флейты или саксофона. Вот по-совиному ухает барабан, кажется, ко всему равнодушный и безразличный, а на самом деле самый жалостливый и грустный. Вот умудренный жизнью, всегда как будто играющий для самого себя фагот пробирается поближе к жениху и невесте, чтоб вселить им в душу надежду и уверенность…
Немного устав от всего этого спора, Антон опять свел все инструменты воедино, заставил их звучать слаженно и четко. И в следующее мгновение по-детски изумился: оркестр обещал молодоженам одно лишь никем еще не пережитое, не испытанное счастье…
От этого их счастья Антону стало радостней и легче. И он почувствовал, как где-то в глубине души у него тоже рождается оркестровое торжество и ликование.
Слушая эти два оркестра: один неистово веселящий во дворе свадьбу, а другой тайно и невидимо поселившийся в его душе, Антон опять представлял, что он видит и что может пойти в любой конец земли, где только есть жизнь и солнце.
Опомнился Антон спустя, наверное, полчаса, когда тот свадебный оркестр вдруг замолчал, а гости, шумно переговариваясь, начали рассаживаться за столы. Забыв о гармошке, Антон поднялся и торопливо пошел на эти звуки, боясь пропустить самый важный для себя во всей свадьбе момент.
Поспел он как раз вовремя. Позвякивая рюмками, свадьба поднялась из-за стола, замерла и вдруг, словно сговорившись, грянула озорное и торжественное:
— Горь-ко! Горь-ко!
Помедлив всего одно мгновение, жених послушно встал, невеста затрепетала в его руках — они оба затихли, готовые так вот рядом стоять всю долгую, не изведанную еще жизнь…
Наверное, минуты две-три свадьба держала их в объятиях, а потом, удовлетворенная, щедро и многоголосо вознаградила:
— Слад-ко! Слад-ко!
Оркестр на лету подхватил эти одобряющие слова и, наполняя ими всю округу, все земное безмерное пространство, взметнул на какую-то небывалую высоту. Они долго, несмолкаемо звенели над яблонями, над телеграфными проводами и над крышами домов. Но во дворе о них уже забыли. Там, отрешенное от всего на свете, от пространства и времени, буйствовало настоящее свадебное веселье, с песнями, танцами, с обязательным выкупом невесты, караваем и еще бог знает с чем…
Боясь своим присутствием нечаянно вспугнуть, нарушить это веселье, Антон повернул назад к яблоне, опять присел на траву и стал дожидаться в свадебном гулянии еще чего-то самого неожиданного и, может быть, самого важного. Но пока что ничего не случалось. Антон немного загрустил, и ему даже захотелось тихонько, почти неслышно сыграть что-нибудь для себя и для Татьяны. В минуты особенно чистые и светлые Антон всегда так играл, и ему казалось, что невидимая в темноте Татьяна сидит где-то совсем рядом. Стоит только Антону позвать ее, как она тут же откликнется, подвинется поближе и, не уставая, будет слушать и слушать его голосистые переборы.
Антон потянулся к гармошке. И вдруг замер — на прежнем месте ее не оказалось.
Вначале он этому не поверил. Кинулся в одну, в другую сторону, обстучал вокруг яблони палочкой, обследовал руками ее ствол, боясь, что, может быть, по ошибке забрел не туда. Но никакой ошибки не произошло. Все здесь было прежним: и низкая раскидистая яблоня — белый налив, и примятая трава под нею, и даже особый медово-пряный запах, — а вот гармошка куда-то исчезла.
Упрекая себя за оплошность, Антон метнулся было к другим деревьям, но вскоре остановился, поняв, что один без посторонней помощи он все равно ничего не найдет. Тогда Антон, повернувшись лицом к свадьбе, робко и как-то не очень требовательно позвал неизвестно кого:
— Браток! А браток!
Но никто не откликнулся. Да и трудно, наверное, было кому-нибудь расслышать Антоновы слова в свадебном разгоряченном гуле.
Еще раз звать Антон не осмелился. Тихий и немного растерянный, он недолго постоял возле свадьбы, а потом все-таки отправился на поиски сам. Натыкаясь на кусты крыжовника, на колючие ветки груш и слив, Антон метался по, казалось, бесконечному саду, по какому-то, словно подземному, лабиринту из деревьев. Иногда в непроглядной, застывшей темноте ему слышались звуки гармошки, и он бросался на эти звуки, а они раздавались уже в другом месте, неуловимые и чужие.
В изнеможении Антон упал под кустом смородины, чувствуя, как к глазам подступает нестерпимая фронтовая боль. Вначале он долго лежал без отдыха и забвения, слушал, как размеренно и терпеливо дышит земля, а потом под это успокаивающее дыхание, сам не зная как, уснул.