Приснилась ему какая-то совсем уже кромешная темнота, а в этой темноте, как живой, предстал перед Антоном его командир батальона старший лейтенант Ткачуков. Он пристально, словно не признавая своего бойца, посмотрел на Антона, а потом начал ставить задачу.
— Вот что, товарищ сержант, у нас тут от самого сотворения мира идет нескончаемая война между адом и раем, между добром и злом, и никто никого одолеть не может. Вы берите свое отделение, переправьтесь через вон ту речушку, займите на ее берегу небольшой плацдарм, а потом мы всеми силами перейдем в наступление и сотрем ад с лица земли.
— Так я же, — начал было Антон, но Ткачуков его перебил:
— Я знаю, товарищ сержант, все знаю. Но больше послать некого.
Антон повторил задание и кинулся к своему отделению, к своим бойцам. Среди них он заметил одного незнакомого на щелкающем пластмассовом протезе.
— Откуда ты? — уже на бегу поинтересовался Антон.
— Из пополнения я, новенький.
— А, ну давай, браток, давай! Вишь какое дело?!
Через речушку они переправились на подручных средствах, и, кажется, переправились совершенно незамеченными. Потом по заросшей какими-то кустарниками ложбинке побежали к виднеющейся невдалеке высотке. И тут их обнаружили…
На адской той стороне все пришло в движение, и на отделение Антона обрушился огонь небывалой силы и плотности изо всех видов оружия. Но было уже поздно: до высотки они все-таки добежали и втянулись в рукопашную. А в рукопашном никто с отделением Антона справиться не мог. Противник это, видимо, вскоре почувствовал и стал отходить, решив зря не терять в ближнем бою силы, а, перегруппировавшись, уничтожить Антона и его товарищей безжалостным огнем.
Так оно и случилось. Вскоре над высоткой, над траншеями, которые Антон тут же занял, появились самолеты, начали бомбить и расстреливать вокруг все живое и мертвое. Им вторили минометы и орудия, со всех концов шли на высотку танки, сжигали и плавили землю какие-то огненные лучи. Сплошной рев и грохот стоял на высотке. Уже погибли все Антоновы товарищи, в том числе и тот, новенький, на протезе. Но все-таки высотка была взята! Антон держался изо всех сил, потому что всеобщее наступление должно было начаться с минуты на минуту…
Проснулся Антон в полдень, когда свадьба, спасаясь от жаркого солнца, перекочевала со двора на улицу под густые высокие тополя. На всякий случай он еще раз обследовал все вокруг яблони в надежде, что, может быть, гармошка как-нибудь объявится.
Но ее по-прежнему не было. Тогда Антон стал осторожно выбираться из сада. Думалось ему теперь о доме, об Ольге, о том, как она вначале будет его ругать, а потом расплачется и побежит к завферме отпрашиваться с работы, чтоб завтра ехать с Антоном на поиски гармошки. Он начал в душе виниться перед Ольгой, начал жалеть ее и почему-то вспоминать то совсем еще крохотной, трехлетней, а уже привыкшей водить Антона по селу, рассказывать ему о том, что творится вокруг; то школьницей, не по годам строгой и так же не по годам ласковой; то вот уже нынешней, почти тридцатилетней, но пока еще незамужней. Побаивается, видно, Ольга, что чужой человек, войдя в их дом, вдруг чем-либо обидит отца.
Ни во дворе, ни на улице никто на Антона не обратил внимания, и он благополучно выбрался на широкую земляную дорогу. Изредка постукивая палочкой, Антон уверенно пошел по ней, как ему казалось, на вокзал. Но вскоре он обнаружил, что в волнении где-то все-таки сбился и забрел в такие непроходимые городские дали, в такую толкотню и суету, откуда даже зрячему выйти не так-то легко.
Поплутав немного по каким-то улочкам и переулкам, Антон остановился, начал искать лицом солнце, начал прислушиваться, не закричит ли где электричка, чтоб по солнечным лучам и по этому крику хоть немного сориентироваться и выйти к вокзалу. Но солнце, видно, где-то спряталось за высокими домами и деревьями, электрички тоже не было слышно.
Антон уже совсем было растерялся: раньше с ним такого не случалось. У него даже промелькнула в голове мысль, спросить кого-нибудь о свадьбе, которая, может, веселится совсем рядом. Там бы Антон все-таки разыскал свою гармошку, а с ней он вышел бы из любой толчеи…
Но Антон тут же отбросил эту мысль. Нечего ему сейчас появляться на свадьбе, нечего портить людям своими расспросами праздничное, веселое настроение.
Антон опять начал прислушиваться к городскому шуму, искать солнце, все больше тревожась и переживая. Наконец он решил идти дальше. Но в эту минуту к нему осторожно прикоснулась чья-то рука. Антон сразу определил, что рука эта удивительно легкая, молодая и, конечно же, женская.
— Дядь, вам куда?
— На вокзал бы мне как-нибудь, — обрадовался Антон.
— Пойдемте вместе, нам по дороге.
Антон без промедления доверился этому ласковому голосу, этой узенькой теплой руке и пошел, почти не стуча об асфальт палочкой.
Но идти все время молча Антону показалось неловким, некрасивым, и он первый заговорил со своей провожатой:
— Ты кто такая?
— Студентка, — весело отозвалась та.
— И что же изучаешь?
— Да разное. Про древний мир больше, про войны.
— Ну и как, интересно?
— Интересно, — цокала она рядом каблучками.
Они шли по многолюдным, пахнущим расплавленным асфальтом и машинами улицам. Рядом с девчушкой, уже наловчившейся вести его в людской толчее, Антон почувствовал себя совсем уверенно и надежно. Он подстроился под шаг своей провожатой, легкий и веселый, и, не зная, чем бы ее отблагодарить, повел разговор дальше:
— Ты что ж сейчас не на уроках?
— Сбежала, — весело призналась девчушка.
— Не понравилось, что ли?
— Да нет. Парень меня тут ждет…
Антон улыбнулся этому радостному ее признанию и полюбопытствовал снова:
— И как же зовут тебя?
— Мария, — ответила девчушка. — Ева-Мария.
— Почему так? — удивился Антон.
— Не знаю. Ребята прозвали.
— Красивая, наверное?
— Красивая…
Антон опять замолчал. Ему почему-то захотелось разузнать об этой ласковой девчушке с двойным непонятным именем все, что только можно: как она жила раньше, как живет сейчас и как намерена жить дальше. Он спросил ее о самом простом, но, наверное, самом сокровенном:
— Замуж не собираешься?
— Собираюсь, — как будто даже обрадовалась она этому вопросу. — Осенью.
— По любви выходишь?
— Конечно. Без люби какая же жизнь?
— Это точно, — похвалил ее Антон. — Без любви одна маета, а не жизнь. Особенно, когда дети пойдут.
Теперь замолчала, заколебалась девчушка, но всего на одну минуту, на одно мгновение.
Он хотел было еще спросить девчушку, хороший ли у нее парень, как его зовут. Может быть, тоже каким-нибудь странным, неразгаданным именем. Но не успел: наконец где-то совсем рядом обозвалась электричка, людская толпа зашумела по-вокзальному разноголосо и суетливо. Антон решил отпустить девчушку и начал прощаться с нею, безмерно жалея, что узнал о ее жизни так мало:
— Спасибо тебе, дочка. Теперь я сам.
— Не за что, — отпустила она его руку. — Счастливо вам.
Подождав, пока затихнут где-то в темноте ее шаги, Антон присел возле низенького, ограждавшего привокзальные клумбы, штакетника. Солнце, вырвавшись из-за домов, осветило Антону лицо, руки. Глаза сразу откликнулись на эту горячую солнечную теплоту привычной нетерпеливой болью. Но Антон не отвернулся, не прикрыл глаза фуражкой — все-таки солнце…
В голову ему лезли бог знает какие мысли. То он думал о провожавшей его девушке, которая сейчас, должно быть, гуляет по городу со своим парнем, слушает его тайные, предназначенные только для нее слова. То вспоминался Антону странный его сон в саду, в котором он, кажется, так и не дождался великого всеобщего наступления. То опять Антон думал о гармошке… Все-таки надо было ему вдвоем с девчушкой вернуться назад на свадьбу, постоять самому где-нибудь в сторонке, а ее послать на розыски. Девчушка добрая, ласковая и обязательно гармошку бы отыскала. Потом они пришли бы сюда на станцию, и Антон на прощанье сыграл бы ей что-нибудь особенное, может быть, то, что играл лишь Для самого себя и для Татьяны. Пальцы помимо его воли начали в темноте искать несуществующие пуговки, начали подбирать аккорды: то прозрачно-печальные, то радостные и ликующие.
Но никого сейчас рядом с Антоном не было. И темнота, непроницаемая, страшная, совсем сгустилась у него перед глазами. Они заболели самой первой фронтовой болью, словно только что по его лицу прошлись мелкие горячие осколки…
И вдруг Антон услышал, как где-то совсем невдалеке тихонько ойкнула и замерла струна. Он встревожился, поднялся с земли. Струна опять заойкала, по-молодому печальная и нежная.
Еще несколько мгновений Антон стоял, как бы раздумывая, идти ему на эти призывные, обнадеживающие звуки или нет. А потом все же решился и начал нащупывать палочкой дорогу.
На этот раз он не заблудился и вышел точно на перебор струн, на молодые ребячьи и девичьи голоса. Подождав, пока они немного затихнут, Антон спросил:
— Мандолина?
Хотя мог бы и не спрашивать. Он сразу узнал ее, но ему просто хотелось услышать это поющее, звонкое слово.
— Мандолина, — не обманули ребята его ожиданий.
— Можно попробовать?
— Можно, — тут же согласилось несколько голосов.
Но как только мандолина вместе с крохотным, похожим на березовый листок медиатором оказалась в его руках, как только Антон ощутил ее гриф, ее туго натянутые струны, так сразу понял, что сейчас он сыграть не сможет. Не к месту вспомнилась Антону давняя его зрячая молодость, Татьяна. Когда они только подружились с ней, была у деревенских ребят мандолина. Антон быстро выучился на ней играть и часто, доверив гармошку кому-нибудь из товарищей, тихонько перебирал струны, словно спорил с этой гармошкою, с ее веселыми неумолкающими звуками. Татьяна в такие минуты садилась с Антоном рядом, клала ему на плечо голову и тоже о чем-то печалилась, а потом чуть слышно просила: