Выбрав слишком очевидное место, вы будете выглядеть как дилетант. Выбрав слишком скрытое... и на поиски могут уйти годы.
А нам нужно, чтобы Себастьян Модео был найден и связан с Молчаливым Убийцей в течение нескольких дней, а не лет.
Я бросаю лопату на заднее сиденье своего «Бимера», упираясь рукой в багажник, думая о слове «нам». Я представляю, как Кири указала бы на это, приподняв одну из идеально выщипанных бровей, насмехаясь. А потом она бы дразнила меня, вонзая нож всё глубже и глубже.
Но она выглядела бы чертовски сексуально, мучая меня.
Редкая улыбка приподнимает уголок моего рта, и я захлопываю багажник, несмотря на самозакрывающийся механизм, просто чтобы заглушить маниакальный стук моего сердца. Оно не перестает разрывать стенки моей грудной клетки с тех пор, как я заявил права на Кири в луже крови Себастьяна.
Настоящее разочарование в этом сомнительном деле — это совершенно идеальные кости, которые я оставляю на растерзание стервятникам. Череп Себастьяна стал бы ценным экспонатом в моей витрине с трофеями, напоминанием о том, как я смотрел в ее прекрасные голубые глаза, когда перерезал ему горло.
Этот момент был почти таким же оргазмическим, как ощущение того, как тугая маленькая киска Кири сокращается вокруг моего члена, когда она теряет рассудок от удовольствия.
Почти.
Но, твою же мать, с тех пор я не переставал думать ни о том, ни о другом.
Ранний утренний воздух хрупок от чистого аромата холода. Я глубоко вдыхаю, обходя машину со стороны водителя, свежий слой снега хрустит под ботинками. Снежинки освещены бледным сиянием охотничьей луны27.
Той самой луны, под которой я родился.
Из глубин памяти я слышу звук удара по колесику зажигалки. Чувствую, как онемение охватывает мое тело, пока я лежу в ловушке под мягким снегом. Затем блестящая струйка крови согревает мои руки, возвращая ощущения коже и остальным конечностям, пробуждая ненасытный голод, который никогда больше не будет утолен.
Мое первое убийство.
Оцепенение, к которому я уже привык. Поверхностный аффект обезболивает эмоции, психопатия притупляет эмпатию. Пока я лежал под снежным одеялом, холод казался мне домом больше, чем любые четыре стены и люди, живущие в них. Но убийство...
В тот момент, когда я почувствовал, как острая сталь рассекает плоть и сухожилия, мертвые зоны моей души ожили. Слышать прерывистые вдохи, смотреть в расширенные зрачки, когда ужас наполнял последние секунды жизни жертвы... Это прорвало все застывшие, оцепеневшие слои, окружавшие меня.
Впервые в жизни я почувствовал чистый, эйфорический экстаз.
В четырнадцать лет тефлон, покрывавший меня, треснул достаточно, чтобы ускорить сердцебиение. Адреналин ударил по моим надпочечникам. Этот прилив вызвал привыкание. И то, что я испытал, было самым приближенным ощущением к чувству, которое я мог себе представить.
И я знал, что никогда не остановлюсь.
В отличие от Кири, я не был создан. Я был рожден, чтобы отнимать жизни. Спроектирован, чтобы убивать без угрызений совести. Жажда охоты была закодирована в моей ДНК при зачатии. Я всю жизнь был одиноким волком, переходя от одного запасного плана к другому, и единственным моим спутником была неутолимая жажда убийства.
Я сажусь за руль и завожу двигатель, оставляя нашу жертву и мысли о прошлом под неглубоким слоем снега на обочине шоссе, который растает с рассветом.
Все замороженное оттаивает под лучами солнца.
Мне никогда не приходилось представлять себе, каково это — разделить убийство с партнером.
Теперь, внезапно, мне трудно представить свою жизнь без неё рядом со мной.
Я признаю, что у Кири есть разумный план. Если агенту Хейсу нужен убийца, которого можно преследовать, то, дав ему ниточку из прошлого Убийцы, это разбудит его одержимость.
Как правило большинство убийц не меняют свои повадки, но иногда такое случается.
Я никогда не думал, что смогу изменить свои привычки.
И все же я здесь, рискую всем — свободой, жизнью, чтобы обеспечить безопасность девушки, и думаю о том, как кровь разгорается в жилах в предвкушении нашего следующего убийства.
Через час я подъезжаю к Медицинскому Институту Хоуп Спрингс. Поскольку я не могу находиться в двух местах одновременно, мне нужно позаботиться о создании алиби — причины для поездки через границу штата.
Медсестра Пэм приветствует меня у стойки регистрации, когда я регистрируюсь.
— У неё хороший день, Джек, — в её улыбке смесь надежды и жалости. — Рада, что ты приехал сегодня, хотя это немного неожиданно.
— Скоро мне предстоит длительная поездка, — говорю я в качестве объяснения отклонения от своего распорядка. Я не отступаю от задуманного. Даже самое незначительное отклонение от нормы привлекает внимание, поэтому я стараюсь никогда не совершать подобных ошибок.
С натренированной улыбкой я прикрепляю бейджик посетителя к пиджаку, а затем меня ведут в комнату, которую я посещаю дважды в год. Сегодня не один из этих запланированных дней.
Ставлю горшок с цветами — её любимыми, сиренью — на подоконник, рядом с другими, собранными за эти годы. Психически здоровый человек испытывал бы чувство вины за использование любимого человека в качестве алиби.
— Они прекрасны, — говорит медсестра Пэм. — Правда, Шарлин? — она одаривает меня лучезарной улыбкой. — Очень милые, Джек.
Я торжественно киваю.
— Я буду в Канаде на её день рождения. Подумал, что должен привезти их сейчас.
Когда я стою над женщиной в кровати с тонкой, как бумага, кожей и беру её за руку, я смотрю в стальные, пустые глаза, отражение моих собственных.
— Привет, мама.
Шарлин Соренсен ничего не говорит в ответ. Она не реагирует. Ее глаза рефлекторно моргают, ее рука вздрагивает в моей, но это не признак жизни. Ее взгляд не фиксируется на мне, она не знает, что я здесь, и что она вообще здесь.
В течение двух лет моя мать находилась в полностью вегетативном состоянии. Затем Шарлин немного восстановилась и перешла в минимально сознательное состояние, после чего ее прогресс остановился. Она находилась в этом неподвижном состоянии с моих шестнадцати лет.
С первой же секунды, когда она посмотрела в мои холодные, бесчувственные глаза, она поняла, что я не такой, как все. Другой.
Её муж тоже это знал. Хотя она принимала на себя основную тяжесть побоев за мою аномалию. Чем больше моё поведение беспокоило отца, тем сильнее он бил ее. Обвиняя ее в том, что его сын был «гребаным психом». В ту ночь, когда он нанес ей черепно-мозговую травму, которая ввела ее в вегетативное состояние на следующие два года, он испустил свой последний вздох.
От рук своего сына-психопата.
Но в ту ночь удары прекратились.
Мне жаль, что я не могу испытывать более глубокое раскаяние за то, что слишком поздно защитил её. Правда в том, что для матери, у которой был только один ребенок, которого она могла любить, которая видела сквозь маску, которую я ношу для остального мира, не знать, что ее сын вырос убийцей, было почти милосердно.
По крайней мере, ей не придется страдать от этой боли.
Я наклоняюсь и целую её прохладную щеку. После регулировки термостата в ее комнате я сажусь на стул напротив ее кровати, где она рассеянно смотрит в потолок.
Все врачи и медсестры утверждают, что разговор с человеком в таком состоянии полезен. Это не вернет их к жизни, но они говорят, что их подсознание слышит наши слова, наш голос, устанавливает связь с нашими эмоциями, что это помогает им выживать.
Я никогда долго не разговаривал со своей матерью в таком состоянии. Во-первых, в моем голосе нет никаких интонаций, чтобы передать какие-то чувства. А во-вторых, увлечение, которым я заполняю свои дни, — это не то, чем следует делиться.
Сегодня, однако, я потянулся к сумке, лежащей у моих ног, и достал свой альбом. Я перелистываю страницы, пока не дохожу до недавнего рисунка Кири.
— Это женщина, с которой я... встречаюсь, — говорю я, затрудняясь определить наши с Кири отношения.
Перехожу к следующему рисунку — к тому, который набросал, преследуя ее возле бара, пока она выслеживала жертву.
— Она блестящий биолог дикой природы, — говорю я. — Умная, хитрая, очаровательная, — я хихикаю. — Очень общительная. Очень... требовательная. Полная противоположность мне, вообще-то. Она — свет для моей темноты, — я провожу подушечкой пальца по затененному изгибу ее щеки. — И не думаю, что смогу теперь заниматься своим делом без неё.
Закрывая блокнот, я смотрю на женщину, которая вырастила меня, которая сделала всё возможное, несмотря на монстра, которого ей дали вместо сына. Я снова беру её руку, пытаясь согреть ее пальцы, но у меня мало тепла, которым я могу поделиться.
Что я смог ей дать, так это мертвого мужа с полисом страхования жизни, чтобы обеспечить ей самый лучший уход. Я позаботился об этом, инсценировав последствия той ночи как вторжение в дом, где воры украли нечто большее, чем материальные вещи.
Что касается меня, то я стал подопечным государства. В соответствии с завещанием меня поместили в школу-интернат, а нерадивая бабушка по материнской линии поставила свою подпись, так как у неё было больше законных прав. В шестнадцать лет я экстерном окончил школу и получил эмансипацию. Большое наследство обеспечило мое обучение в колледже.
С тех пор я сам по себе.
— Я должен скоро уехать отсюда, — говорю я ей, успокаивающе сжимая руку. — Я пробыл здесь слишком долго. Слишком много всего произошло, так что, возможно, я не смогу навещать тебя какое-то время, но я буду заботиться о тебе. Всегда, — я нежно целую ее в лоб, когда встаю. — Сначала мне нужно принять последнее решение.
В моей жизни никогда не было места сомнениям. Я делаю выбор, основываясь на выживании, а не на желании. К тому времени, когда я переступаю порог своего дома, я решаю, по крайней мере, одну вещь.
Первым делом в понедельник утром, глядя на кремовый берберский ковер, я звоню местному подрядчику. Когда парень на линии говорит, что замена ковра невозможна из-за напряженного графика и нехватки материалов, на линии воцаряется гробовое молчание.