в кабинет, Овечкин обхватив мое лицо руками, спросил:
— Петя, а пошли к бабам?
— К каким бабам?
— Ну как-же? Репортеришко этот, из «Копейки», а Ширкин…сказал, что у тебя тут бабы живут, штук тридцать, ослепительной красоты, и ты их всех по очереди пользуешь. Ну пойдем, а то я как год назад на фронт уехал, так с тех пор…
— Миша, вот ей Богу, нет у меня баб, а нет, одна есть, но ты столько еще не выпил…Она вдова, пожилая, на кухне у нас готовит, а больше нет не одной.
— Жаль. — Овечкин встал, надел фуражку, поправив кокарду, потянулся за шинелью.
— Ты куда?
— Пойду искать женской ласки…
— И вот хрен тебе, завтра пойдешь. А пока ложись спать здесь, на диване, а завтра, на трезвую голову еще раз обговорим, как тебе ко мне перевестись.
Штабс-капитан, не снимая шинели, рухнул на диван и тут же захрапел. Я же, перевернув его на бочок, вышел из кабинета и пошел вниз, где как раз заходили с улицы, потирая озябшие ладони, пятерка бывших полицейских.
— Ну что, все в порядке?
— Так точно, ваше благородие! — вытянулся старший: — Зашли и вышли без шума, все нашли.
— Ну и молодцы, давайте спать.
Служители правопорядка, аккуратно выставив стекла, сегодня посетили присутствие окружного воинского начальника, а именно архив призывной комиссии, где изъяли паспортные книжки призванных в армию ратников, для использования в качестве документов легализации.
Глава четвертая10 марта 1917 года
«Несмотря на наступающее в столице успокоение, до сего времени происходят нередко случаи незаконных и не вызываемых необходимостью арестов и обысков. Эти аресты и обыски в большинстве случаев производятся лицами, не имеющими на то никаких полномочий и зачастую преследующими корыстные и иные низкие цели».
Сегодня был очень сложный день. Сегодня я обязался вывести своих сотрудников на патрулирование улиц, а для этого было ничего не готово, ни люди, ни средства, ничего.
Встал я очень рано, около шести часов утра, чему был не сказано рад Треф, с нетерпеливым видом сидевший у двери кабинета.
Я осторожно оделся, набросил через плечо ремешок «маузеровской» кобуры и осторожно вышел в коридор.
Дворец был погружен в утреннюю дрему. На кухне гремел посудой кухонный наряд под руководством кухарки, из спального помещения доносился могучий храп полусотни мужиков, а в фойе негромко переговаривалась дежурная смена.
Я кивнул трем служивым, сидящим у стола дежурного, перед окном, выходящим на набережную.
— Гражданин начальник, за ночь происшествий не случилось. — вполголоса доложил старший наряда, бывший городовой первого разряда Васильев.
— Хорошо, товарищи, готовьтесь к сдаче смены. — никто не напился, в воздух не стрелял, уже хорошо.
У калитки, сколоченной из деревянной рамы, обмотанной колючей проволокой, топтался часовой с большой кобурой на поясе. Увидев меня с псом, спускающихся по лестнице, часовой отомкнул запор и изобразил кривоватую, но стойку смирно.
— Доброе утро, все тихо? — пожал я ему руку.
— Да вроде бы тишина. — мужик аж засветился, видно раньше начальство его рукопожатиями не баловало.
— Давай закрывайся, я с собакой полчаса пройдусь по окрестностям.
Набережная была пуста, только метрах в двухстах дворник в темном пальто старательно сгребал на мостовую жидкую грязь, да еще дальше, по Храповицкому и Поцелуеву мосту перебегали через Мойку немногочисленные прохожие. В столице второй день продолжалась всеобщая стачка, рабочие требовали от хозяев заводов установления восьмичасового рабочего дня, поэтому утренняя толпа не валила на Франко-русский судостроительный завод.
Я поравнялся с мрачным, не глядящим по сторонам дворникам и резко остановился — во дворе дома, за полуоткрытой калиткой во двор, лежала мертвая женщина. То, что она мертва несколько часов, сомнений у меня не было — специфический цвет кожи иного варианта не предполагал.
— Любезный, а что это у вас там лежит? — спросил я вежливо.
— … — грубо ответил мне первейший помощник полиции.
— Я правильно понял, что это вы ее убили? — я откинул крышку кобуры и потянул пистолет наружу.
— Ты что такое говоришь? — дворник уронил метлу и сделал шажок в сторону двора.
— Стоять. Где твоя бляха, где свисток? Это ты дворника убил? А ты знаешь, что тех, кого на месте преступления застигнут, то расстрел на месте, так как все тюрьмы закрыли?
— Ты что такое говоришь, барин⁈ Я же дворник местный, Гаврила Воскобойников! Как я мог себя убить! — дворник пытался отступить назад, но запнулся о закоченевшую ногу женщины, что лежала в одной ночной рубахе, с зажатой в синей руке коричневой, тяжелой шалью, и шлепнулся на зал.
— Дворник бы не ходил вокруг мертвого тела, а достал бы свисток и дал бы два коротких свиста, а раз ты этого не сделал…
— Да, барин, ты что такое говоришь, сейчас же свобода…
— Ты, сука, свободой женщин убивать на улице считаешь? Становись к стенке! Я же вижу, что у нее голова сзади лопатой пробита! А кто тут с лопатой ходит? Я что ли?
— Это барин, не лопата. Это Яшка Костыльков свою бабу топором поучил немного…
— Какой Костыльков? Где живет? Не беси меня, рассказывай скорее!
— Да слесарь с судостроительного. Вчера выпил с устатку и решил бабу свою поучить. Ну, видимо, перестарался маленько. А я тоже вчера вечером выпил, слушал, как они во дворе орали, но сил подняться у меня не было.
— Что дальше? Так она здесь будет валятся неприбранная?
— А что дальше, барин? Сейчас господа проснуться, пойдут на улицу гулять, ну кто пятачок даст, или гривенник, так соберем денег, на Серафимовское кладбище пошлю мальчишку, оттуда дроги приедут и увезут покойницу то.
— Так. Давай-ка ты, гражданин Воскобойников, одевай бляху, свисток вешай и беги вон во дворец, скажи часовому, что Котов велел тревожную группу поднимать и ко мне ее веди. И давай быстрее.
— Так вы из этих… — разочарование дворника было неподдельным: — Опять полиция будет?
— Опять будет. Тебя же никто от обязанностей не освобождал? Ну вот, вспоминай, как раньше было и беги.
Номерная бляха у хитрого дворника оказалась в кармане, как и латунный свисток на шнуре. Облачившись в знаки своего ремесла, Гаврила изобразил медленный бег в сторону дворца, постоянно оглядываясь на меня. А что на меня оглядываться? Я делом был занят, заполнял протокол.
Эту бумагу я разрабатывал несколько дней. Никогда не понимал двойной системы ведения уголовного производства в СССР, а затем в России. Сначала уголовный розыск или участковый берут заявления с потерпевшего, разыскивает преступника, берет с него объяснение или явку с повинной, а потом все, тоже самое, делает следователь, только его бумаги называются протоколом допроса. И рождаются многочисленные бумаги, толстые уголовные дела, которые расследуются бесконечные месяцы, а в суде начинается все по новой — «Свидетель, расскажите, что вы видели полгода назад?».
А свидетель уже ничего не помнит, и потерпевшему уже ничего не надо, его раны, душевные и физические, уже заросли, и он хочет, чтобы вся эта история поскорее забылась, и ему одинаково неприятны, как рожа хихикающего жулика, так и равнодушное лицо судьи, а противнее всего следователь, который своими уточнениями, непонятными для обычного человека, выел потерпевшему весь мозг чайной ложечкой. А у проклятых американцев есть формализированный протокол, где надо галочки проставлять и слова, заранее отпечатанные в типографии, подчеркивать. И справиться с такой задачей любой грамотный человек, и не будет адвокат трясти протоколом, смеясь на малограмотностью полицейского, да и вообще, весь процесс надо делать проще и дешевле.
Когда быстрым шагом пришли три моих сотрудника и запыхавшийся с похмелья дворник, я дал команду солдату на деревяшке вместо ноги охранять тело, а сам в сопровождении дворника, бывшего городового и солдата, двинулся в прижавшийся к основному дому, старый флигель.
Дверь в маленькую комнату открыл нам мужик, одетый лишь в серые, застиранные кальсоны, с клочковатой бороды которого висел шматок квашеной капусты.
— Что тебе, Гаврила? — прогудел мужик, не поднимая глаз и опираясь на дверь.
— На! — оттолкнув дворника в сторону, я врезал хозяину комнаты в сплетение и когда он согнулся, пытаясь вздохнуть, вытащил его за шею в коридор.
— Вяжите его!
Когда мужик смог что-то возмущенно замычать, руки его были жестко связаны сзади.
— Вы за что тятю вяжете? — раздался за моей спиной детский голос.
Я обернулся. Из комнаты на меня равнодушным, сухим взглядом смотрела девочка лет двенадцати, с короткой стрижкой светлых волос и большими серыми глазами. Ее худые, тонкие руки, безостановочно теребили штопанное в нескольких местах байковое платье серого цвета. Из-за спины девочки выглядывали лохматые рожицы пацанов — погодков лет восьми-девяти.
— Батя ваш мамку топором во дворе порубил, поэтому, он сейчас в тюрьму пойдет. Дай его штаны, обувь, портянки, рубаху и пальто с шапкой.
Пока девочка, под хныканье братьев, собирала требуемое, я вдел босые ноги убийцы в растоптанные сапоги, накинул на плечи пальто и картуз, остальное запихал мужику по карманам и за пазуху.
Когда мы поравнялись с телом убитой, убийца с звериным рыком рванул к ней, упав на колени.
— Сука! Такую бабу красивую загубил! — одноногий инвалид, что стоял над телом, изо всей силы, вложив всю свою тоску по красивым бабам, ударил убийцу костылем по спине: — Убил бы тебя, тварь.
Когда мы уходили со двора, таща еле перебирающего ногами вдовца, девочка сидела на коленях над телом матери, гладя ее по, уже не живим, растрепанным и спекшимся от крови, волосам, а над ней гудел что-то утешающее дворник Гаврила. На отца — убийцу дочь даже не посмотрела.
Во дворце меня ждал уже накормленный, выспавшийся народ.
— Этого в подвал. — я ткнул пальцем в убийцу.