— Но конечная наша цель, — не отреагировал на его слова Беркут, — любой ценой удерживать этот участок как будущий плацдарм, который очень поможет нашим войскам при форсировании реки.
— Ну а какое-нибудь подкрепление нам подбросят?! — перебил его давно небритый боец в изорванной шинели, стоявший в черном проеме штольни.
— Обманывать вас не стану, это не в моих правилах. Уверен, что никакого подкрепления мы не получим.
На каменистом пятачке воцарилось унылое молчание. Бойцов поразило даже не само известие о том, что подкрепления не будет, они и сами в этом не сомневались, а то, как раз комендант уведомил их.
— Неужели генерал так и сказал, что не получим? — недоверчиво поинтересовался боец в изорванной шинели.
— Генерал говорил не о подкреплении, он говорил о скором наступлении наших войск. Что же касается подкрепления… Даже если бы нам его клятвенно пообещали, то фронтовая ситуация сложилась так, что мы оказались в окружении. И на этом, и на том берегу теперь враг, поэтому рассчитывать можем и должны только на самих себя.
18
Какое-то время над каменоломней царило угрюмое молчание.
— Спасибо, что не соврал, капитан, — нарушил его все тот же осипший, басистый голос. — Другой бы начал темнить. С этим, братва, можно воевать.
— Пока что нам противостоит лишь неполная, обескровленная вами в бою рота противника, — продолжал капитан, не реагируя на эту сугубо окопную похвалу. — Подкрепления она тоже не получила и, вполне возможно, уйдет вдогонку за своим полком. Однако немецкое командование очень скоро разберется в ситуации, и тогда нам придется драться за этот хутор и косу днем и ночью. Поэтому сразу после приема пищи нужно взяться всем вместе и завалить камнями проходы между скалами по линии вон того, крайнего дома. Это должна быть невысокая, но мощная баррикада, благодаря которой, используя естественные укрытия, мы смогли бы сдержать хотя бы первый натиск врага.
— Уже почти забросали, товарищ капитан, — вставил Бодров. — Осталось немножко. Нажмем, хлопцы, по-фронтовому, а?
— Нажмем! — не сразу и недружно согласились бойцы.
— Вторая стена должна проходить в пятидесяти метрах от каменоломни. Чтобы перекрыть врагу путь к косе и сюда, к штольням. И третий небольшой завал — на самой косе, чуть впереди подбитого немецкого танка. Сам танк, скалы и небольшая каменоломня, что на косе, будут тем последним рубежом, отступать за который мы уже не имеем права. С особой тщательностью забрасывать камнями дорогу. Чтобы ни танк, ни мотоцикл пройти не смогли. Пусть разбирают завалы под нашими пулями. Увидим, как у них это будет получаться. Сябрух!…
— Здесь я, — появился откуда-то из темноты штольни младший сержант. — Оба мы здесь: я и рядовой Стурминьш.
— Вы прошли штольню?
— Прошли, словно в подземном мире побывали.
— Это эмоции. А что конкретного можете сообщить нам?
— Конкретно получается так, что штольня, которая начинается с того входа, возле которого мы с вами были, соединяется с другой, которая ведет к плавням. А недалеко от плавней эта плавневая штольня разделяется и заканчивается каким-то обрывом, оврагом или как его лучше назвать. Другие штольни тоже осмотрели. Они небольшие, и некоторые из них тупиковые.
— Божественно. Отныне вы, младший сержант Сябрух, назначаетесь комендантом каменоломень. В вашем подчинении — рядовой Стурминьш, водитель грузовика сержант Ищук, телефонист, повар и легкораненые. Выходы замаскировать. Особенно тщательно — тот, что ведет к плавням. Оборудовать в них места для постоянных постов. Дать телефонную связь с ними и с каменоломней, что на косе.
— У одного выхода аппарат уже стоит, — отозвался телефонист.
— Старшина Бодров, ваша задача — срочно подыскать шахтную выработку для арсенала и склада продовольствия. Кухню тоже затянуть в катакомбы. Оборудовать лазарет. Лейтенант Глодов с людьми вернулся?
— Пока нет, — ответил Бодров. — Постреляли там маленько, это было. Но пока что не вернулся.
— Кобзач, подготовьте патруль из трех бойцов. Пусть разойдутся и по одному скрытно патрулируют. Лейтенанта с его людьми — когда вернутся — накормить и дать им возможность отдохнуть. И последнее. Слушайте меня внимательно. Нужны пять добровольцев, которые пойдут со мной на шоссе. Посмотрим, что там у них творится. Выступаем через два часа. Автоматы, шинели и каски — по возможности, немецкие.
— Уже нашли три хорошие шинели и пять касок, — сообщил Кобзач.
— Что значит: «нашли»? — проворчал кто-то из бойцов. — С мертвых сняли. Кто их теперь будет одевать?
— Да что ж я их из берлинских пакгаузов тебе выпишу?! — возмутился старшина.
— Нужны будут еще каски, шинели и немецкие автоматы, — спокойно заметил Андрей. — Это война. Она диктует свои условия. Позаботьтесь об офицерской шинели для меня.
— Автоматов хватит, а вот офицерской шинели не попадалось.
— Офицерскую тоже добудем. А пока — любую, какая есть. Добровольцы, назоветесь старшине. Ефрейтор Арзамасцев!
— В хате он, возле раненых. Командира роты сейчас перевязывает, — объяснил Бодров. — Санинструктора у нас нет. Погиб. Санитаров тоже. А у него, у ефрейтора вашего, к этому делу вроде как тяга какая-то появилась. Может, со временем на врача или фельдшера выучится.
— Предупредите его, что тоже пойдет со мной на шоссе.
— А не надо бы. Не приведи господь, останемся без такого старательного «лекаря».
— Ничего, мы с ним не первый раз ходим. Остальные же на такое задание наверняка пойдут впервые. Значит, опыта никакого. — Правда ваша: хоть один надежный, проверенный боец под рукой должен быть.
— Но и лекарь тоже нужен. Тут ты, старшина, прав, — вроде бы сам же себе и возразил Беркут.
И оба задумчиво, с фронтовой тоской помолчали.
— Ваш котелок, товарищ капитан, — поспешил к Беркуту повар. — Ваша ложка.
В дом капитан заходить не стал. Отошел чуть в сторонку, сел на камень, лежащий уже не под карнизом, а под открытым небом, провернул ложку в жиденьком месиве (нечто среднее между кашей и супом, зато как пахло говяжьей тушенкой!), но прежде, чем поднести ложку ко рту, прочел на черенке: «Ряд. Грищ. 1 взв.». А чуть приподняв котелок, едва разобрал: «Ефр. Абдурахма. 2 взв.».
«Шинели, говоришь, с мертвых сняты? — с укоризной ответил он про себя рыжеватому бойцу, который несколько минут назад так брезгливо изобличал старшину. — Что ты тогда видел на этой войне?!» И, зачерпнув заснеженной ложкой остывающий суп-кашу, начал медленно есть. Хотя перед глазами все еще стояло это, коряво нацарапанное гвоздем: «Ряд. Грищ. 1 взв.».
19
Германцы пока что вели себя смирно. Осматривая в бинокль ложбину, Беркут угадывал их присутствие почти на всем видимом пространстве, однако ни на одном участке никакой активности они не проявляли.
— Странно, Кобзач. Исходя из нашей договоренности, гауптман уже должен был бы сымитировать прочесывание плато и увести своих солдат на тот берег.
— Совсем распустился, — иронично поддержал его старшина. — Приказы дважды повторять приходится.
Капитан удивленно взглянул на Кобзача и столь же иронично повел подбородком: у старшины юмор прорезался. Если бы Мальчевский съязвил — это еще было бы понятно, но Кобзач!…
— Что-то не то. Гауптман наверняка должен был пройтись к реке, — задумчиво обронил Беркут, продолжая свое размышление вслух. — Разве что получил подкрепление и решил, что стоит еще раз навалиться на нас атакующей лавой?
— Или просто решил отсидеться. Три часа на передовой без стрельбы — считай три часа райской жизни: без пуль и страха. На войне они ценятся уже хотя бы потому, что в эти часы война как бы проходит мимо тебя, а то и вовсе без тебя. Гансы — они хоть и немцы, а размышляют, считай, по-нашенски.
— Ну и божественно! Передышка германцев — это и нам передышка. Но как только здесь появится новое подразделение, придется повоевать. Так что молись, старшина, чтобы этот самый гауптман…
— Ганке, — подсказал Кобзач, — Вильгельм Ганке.
— Ты-то откуда знаешь? Неужто фамилию запомнил?
— Что ж тут знать-запоминать? Документы-то его у меня остались. Офицерская книжка. Еще какие-то бумаги, вроде как на питание, и все прочее… — извлек старшина из внутреннего кармана шинели портмоне бывшего пленного, — вот оно все.
Поначалу Беркут удивленно уставился на Кобзача, а принимая документы, расхохотался. Ситуация и в самом деле получалась комическая. Уходя из плена, гауптман то ли не решился заикнуться о документах, чтобы не усложнять ситуацию, то ли, пораженный любезностью красноармейского офицера, попросту забыл о них. В то время как ему, Беркуту, и в голову не пришло оставить офицерскую книжку Ганке в качестве залога, и таким образом добиваться, чтобы тот в точности выполнял их договоренности.
Получается, что самым прозорливым оказался старшина. Припрятав документы, он, глядя вслед немецкому офицеру, хитровато ухмылялся в усы. Впрочем, ухмыляться он мог и поглядывая на Беркута. Если смершовцы[5] докопаются до того факта, что капитан отпустил немецкого офицера, то есть оказался пособником врага, он, Кобзач — единственный из роты, кто сумеет доказать, что не одобрял этого прегрешения капитана.
— Что ж ты молчал, старшина? Почему не вернул документы Ганке?
— А мы сначала посмотрим, как он нам служить будет. А потом еще подумаем: отдавать, или пусть у фюрера своего новые выпрашивает. Ему бы спасибо сказать, что волчью шкуру с него не содрали.
— Да уж, странные складываются у нас отношения с этим гауптманом.
— За которые гестапо — если только там узнают о его пленении и переговорах, — с удовольствием спровадят его в концлагерь. Или просто пристрелят перед строем, для острастки. Как думаете, капитан, немцы перед строем офицеров своих расстреливают?
— Видеть подобного не приходилось, — проворчал капитан, отлично понимая, что то же самое Кобзач мог бы предположить и по поводу его, Беркута, отношений с НКВД. — В данном случае до этого, очевидно, тоже дело не дойдет. — Кстати…