Радван мог его поддержать, но ничего не сказал. За что боремся? За какую Польшу? Попросту за Польшу, до которой отсюда ближе всего.
Занятия проводились на лужайке, а Тужик после своих разъяснений проверял, как его слова поняли солдаты.
— Мы боремся за Польшу независимую, демократическую и парламентарную… — Тужик посмотрел на лица солдат и сразу обратил внимание на несколько растерянного Шпака. — Вы, — показал он рукой.
Шпак встал.
— Надо сказать, — учил его Тужик, очень старательно придерживавшийся всех известных ему уставных порядков, — рядовой такой-то, представиться…
— Рядовой такой-то, Шпак, — немедленно повторил крестьянин из-под Новогрудка.
Оконьский захохотал, за ним — все остальные. Даже мрачный Мажиньский не мог сдержаться…
— Скажите мне, рядовой Шпак, — продолжал хорунжий, — что значит — демократическая и парламентарная?
Шпак упорно молчал.
— Вы что, не слышали моих слов?
— Да демократическая — это значит демократическая, — наконец произнес с трудом Шпак.
Рота опять разразилась смехом.
— А парламентарная?
— Да совет соберется, — пояснил Шпак, — и будет советовать.
— Невнимательно слушаете, — рассердился Тужик, — а я ведь говорю так доходчиво.
Показал на Оконьского.
— Рядовой Оконьский! — Тот вскочил как на пружинах.
— Демократическая, гражданин хорунжий, — это значит управляемая народом.
— Очень хорошо, — обрадовался Тужик.
Шпак все стоял.
— Можете садиться, — сказал руководитель занятий. — Слышали: управляемая такими, как вы.
— Хочу спросить пана хорунжего… — Шпак с трудом пересилил застенчивость. — А что в той демократической и парла… ментарной, — солдат с трудом выговорил трудное для него слово, — будет со мной?
— Как это — с вами? — удивился хорунжий.
— Я ведь, — тихо сказал Шпак, — из-под Новогрудка, там мое хозяйство и мать.
На этот раз никто, кроме Оконьского, не смеялся, но и он, посмотрев на всех, немедленно умолк.
— Туда вы не вернетесь. — Тужик произнес эти слова без желания (он боялся этой темы, все время старался ее обходить). — Но вас, как солдата, не обидят…
— Как же так? — Шпак говорил в совершеннейшей тишине. — Воюем за землю и, как говорится, если надо, кровь отдадим, а нашей земли никогда не увидим?..
— Получите, — успокоил его Тужик, — землю, хозяйство в другом месте, лучше.
— Где? — Шпак хотел знать это уже сейчас, немедленно. — И кто нам ее даст?
— Досконально все расскажу, — Тужику хотелось скорее закончить эту тему, — на следующих занятиях. А сейчас можно курить!
Все задымили. Шпак встал и пошел в одиночестве в лес. Он чувствовал себя усталым и растерянным. Чего от него хотят? Почему не дадут человеку спокойно прожить отпущенное ему природой? Ничего ему больше не нужно, кроме собственного клочка земли под Новогрудком. Разве это так много?
Лесок был негустой, освещенный солнцем. Шпак дошел до солдатского театра, на сцене которого шла репетиция. Стройная девушка в военной форме пела песенку об Оке и Висле. Ему даже понравилась эта песня, хотя никогда берега Вислы он не видел. Кроме Новогрудка, Шпак никуда больше не ездил; только раз, тогда, проклятая судьба ему велела выехать в ту Тулу…
Издалека солдат увидел женщин в форме, бегущих через лесок; хотел повернуть, но вдруг совсем рядом заметил девушку, сидящую под деревом и перематывающую портянки. Шпак остановился, стал присматриваться и сначала не поверил своим глазам, а потом широко раскрыл рот от изумления…
— Марыська! — воскликнул он.
Девушка поднялась, не успев надеть сапоги, и тоже с удивлением стала приглядываться к Шпаку.
— Юзеф! — крикнула она наконец. — Ей-богу!
Девушка из той самой деревни Рогачев под Новогрудком! Четвертая хата, если считать с южного края деревни, хозяйство небольшое, но хорошее. Отец Марыси давно умер, братьев и сестер у нее не было, мать Шпака поглядывала в ее сторону и все время уговаривала Юзефа…
— Не знал, что ты была в России…
— Втолкнул меня в грузовик парень такой, из сельсовета, он… потом погиб.
Сели рядом, очень счастливые, не знали даже, о чем говорить.
— Как мать? — спросил Шпак.
— Откуда я могу знать, Юзеф? А что вы знаете о своей? — Девушка посмотрела на него. — Хорошо выглядите в мундире, только рукава надо укоротить, немного длинноваты. Давно вы здесь?
— Да, Марыся, не говори мне «вы», мы ведь знакомы с детства! Я здесь с самого начала.
— Меня, — говорила Марыся, — не хотели отпускать из колхоза, но я заупрямилась, как узнала о создании польской дивизии…
— Хорошо выглядишь.
— Да что вы… что ты… — Марыся беспокойно посмотрела вокруг.
— Посиди еще немного.
— Опоздаешь на занятия.
— Ну и опоздаю, — сказал неожиданно твердо Шпак. — Знаешь, что в Рогачев больше не вернемся?
Марыся кивнула.
— Не вернемся, — повторил Юзеф. — И что будем делать там, где-то в Польше? Приду к тебе, как только отпустят.
— Приходи, — девушка рассмеялась, — но будь осторожен.
Занятия уже начались. Шпак встал за деревом и наблюдал за хорунжим Тужиком, ловил его одиночные слова: западные земли… справедливость… Белоруссия и Украина… пястовское наследие. Слово «наследие» понравилось ему. Как должно быть: с отца на сына переходит земля. Он, Шпак, также должен иметь сына. Подумал, конечно, о Марысе. Не спешил присоединяться к своей роте. Наконец решился, поправил мундир и вышел на полянку… Тужик прервал занятия.
— Почему опоздали?
Шпак не ответил.
— Растяпа! — крикнул Оконьский. — Живот заболел!
— Тихо! — выкрикнул Тужик тонким голосом. — Два наряда вне очереди! Можете садиться, Шпак.
«Дешево отделался», — подумал Юзеф.
Обедал с аппетитом, совсем не переживал, что получил два наряда. Любил есть в одиночестве, медленно, с перерывами, чтобы продлить удовольствие. На этот раз тоже ушел в сторону с котелком, но к нему подошел Оконьский.
— Вкусно, папаша?
Шпак посмотрел на него своими голубыми глазами, о которых мать всегда говорила, что они такие голубые, как небо весной.
— Что тебе от меня нужно?
— Ничего, — сказал неожиданно Оконьский. — Может, мне тебя жалко.
— Не жалей. А ты откуда?
— Из Влодавы, а в действительности-то из Кельце.
Видимо, вспомнил Кельце, задумался, отложил ложку и как-то потускнел. Однако через минуту возвратился к своему обычному тону.
— Крестьянин есть крестьянин, — сказал Оконьский убежденно, — все с таким, как ты, можно сделать. Землю у тебя забирают — ты молчишь, смеются над тобой — слушаешь… Можно толкнуть — сапоги будешь целовать.
— А ты попробуй, — спокойно ответил Шпак и потянулся за ложкой. — Попробуй толкни…
Вечером собирались возле одной из палаток — спокойно посидеть, попеть песни, посмотреть на речку. Шпак особенно любил проводить время с солдатами 1-го взвода из роты Радвана. Среди них был Граля из-под Луцка. Он хотя и лесник, но имел свое хозяйство. Шпака любил и понимал. До войны Граля служил в армии капралом и теперь со своими подчиненными солдатами обращался безжалостно. Особенно доставалось молодому Козицу. Каждый вечер повторялось одно и то же. Граля забывал свой мешочек с махоркой и говорил:
— Козиц, сбегай за табаком в палатку…
— А почему я?
— Потому что я уже к этому привык. Хорошо приносишь табак. И отвечать надо: слушаюсь, гражданин капрал.
Козиц приносил табак, Граля осторожно скручивал папироску и ораторствовал, зная, что его слушают. Выглядел он старше своих лет, но был крепким, а кожа лица так натянута, что казалось, вот-вот лопнет.
— Скажу вам, хотя Шпак из этого ничего не поймет, потому что… Чертовски иногда мы бываем злы на русских за прошлое… А почему поем их песни? Ну почему?
— Очень хорошие наши песни, — подтвердил Кжепицкий, потомок ссыльных из-под Иркутска.
— Говорится: «их», пойми ты наконец и научись. Такой Кжепицкий, — продолжал Граля, — как будто поляк — и не поляк. Не он один, кстати… Иногда вдруг сами доискиваются польского происхождения и берут не себя — забытую судьбу…
— Хорошо говорите, капрал, — подхватил Козиц.
— А ты слушай и учись, — обратился капрал к Кжепицкому. — Ты только думаешь, браток, что вернешься под Иркутск. Нет, свалится на тебя Польша, и уж больше ее не покинешь. Я… — заколебался он, — буду просить, чтобы меня похоронили только под Луцком, но знаю, что не получится…
Увидели приближающегося Радвана. Командир роты всегда вечером наведывался во взводы. Все вскочили. Граля начал докладывать, но Радван махнул рукой. Сел рядом с ними и подумал: может, это только красивый жест, а не установление естественного, очень нужного контакта…
— Свадьба сегодня в колхозе, пан поручник, — начал Граля. — Сейчас редко бывают свадьбы…
— Ну и что?
— Сходить бы, пан поручник, — сказал капрал. — Приехал солдат с фронта, без ноги, но женится…
— Приглашали вас? — спросил Радван.
— Приглашали. Добрые люди. Всегда говорю, что русские очень сердечные, пан поручник.
— Разрешаю, — сказал командир.
Радвана увидели из других палаток роты. Подошли те, которые были посмелее: Оконьский, Мажиньский…
— Пан поручник, — набрался смелости Козиц, — говорят, вы были знакомы лично с Сикорским.
— Кто вам сказал?
— Хорунжий на политзанятиях. Будто бы в нашей дивизии служат и довоенные офицеры. Какой он человек, пан поручник? Почему не договорился с русскими?
— Почему не договорился? — повторил Радван. — Не знаю, — признался он. — Может, история это когда-нибудь выяснит. Хотел. Но ему очень многие мешали. А может, не очень хотел. Я считаю его большим человеком. Мой отец служил в подчинении Сикорского и погиб в двадцатом году.
Стало тихо. Слышно было только пение русских и польских песен. Солдаты слушали Радвана молча. Через минуту Шпак достал свой мешочек с табаком.
— Может, пан поручник закурит?
— Какой смелый! — рассмеялся Оконьский.
— Закурю, — ответил Радван. — А вы — моего. — Достал папиросы, а себе скрутил из газеты козью ножку. Не очень удачно получилось, но