Мне показалось, что во время генеральной репетиции он немного занервничал. Но мы отыграли сцену и все казалось в порядке. «… я подбираю стул и бью тебя по спине…»
В конце генеральной репетиции режиссер собрал всех актеров и дал заключительные указания: «Мы выходим в эфир ровно через сорок семь минут. Удачи всем, очень приятно было с вами работать. Уверен, что у нас выйдет замечательное шоу. А теперь у вас есть немного времени перекусить, но повторяю, у вас осталось ровно сорок три минуты…»
Мы пошли к себе в раздевалку и начали готовиться к шоу. Очевидно, Чейни начал сильно волноваться и, чтобы успокоиться, решил немного выпить. Сорок две минуты стоили выпивки. Ему удалось благополучно пройти первую часть шоу, пока мы не добрались до сцены драки. Тут он сердито посмотрел на меня и говорит: «Вот тут я беру стул и бью тебя им по спине, и ты катишься вон туда. Затем ты лезешь на стол…»
При этих словах помощник режиссера поднял голову и закричал: «Мы в эфире, сукин ты сын!»
В этом была проблема — и прелесть прямого эфира — всё вживую. К счастью, моя сценическая подготовка научила меня, как реагировать в непредвиденных обстоятельствах. Однажды, например, я принимал участие в пьесе, в которой решающую роль в сюжете играл мой выстрел в другого актера, но, когда я добрался до места, где должен был лежать пистолет, его там не оказалось. Помощник режиссера забыл положить его после предыдущего представления. Но парень должен был умереть или всё пропало, тогда я схватил штопор и ввернул его в парня до смерти.
Такое хладнокровие было необходимо для прямых эфиров. В одном шоу я участвовал в перестрелке. Актер, который должен был стрелять в меня, подошел слишком близко, и когда он выстрелил, учебный патрон, сделанный из воска, попал мне прямо под глаз. Было чертовски больно, но я продолжал играть. Продолжать несмотря ни на что — вот что должен делать актер. Помимо боли у меня начал расти огромный кровяной волдырь, большое красное пятно прямо под глазом. И оно всё росло и росло, становясь больше и больше. Это был жирдяй среди волдырей. Он был прямо как клоунский нос, прилипший к моему лицу, постепенно приобретающий глубокий темно-красный оттенок. Конечно, я не знал этого, я же не видел своего лица, но это было единственное, на что только и могли смотреть другие актеры. И они смотрели на него с большим удивлением, на этот гигантский красный мяч для гольфа, растущий на моем лице. То была детективная история, но они не могли выговорить и пары строчек, чтоб не впасть в полнейшую истерику. И естественно, поскольку другие актеры глазели на мое лицо и не могли перестать смеяться, я очень сильно засмущался. Я попытался опустить глаза, что, конечно, было невозможно, но что хуже всего — это заставило и телезрителей дома потупить взор. Красный волдырь стал гвоздём всей программы. Но как-то мы прошли через это. Мы всегда через всё проходили несмотря на некоторые трудности.
Для стареющих кинозвезд, пытающихся продолжить карьеру, работая на ТВ, самой сложной задачей было запоминание своих реплик. В кино от них требовалось запомнить всего лишь несколько строчек на время съемки дубля, и если они их забывали, то камеры останавливались и сцена снималась заново. Но здесь-то было прямое вещание, здесь нельзя было вернуться назад. Полу Муни требовался наушник, потому что он не мог запомнить даже трех предложений. Я играл одну из главных ролей вместе с Бертом Ларом в пьесе под названием «Школа жён» (The School for Wives), это была адаптация Уолтером Керром комедии Мольера, поставленная для «Омнибуса». Берт Лар! Трусливый Лев собственной персоной, великий комик-пародист! Сидней Люмит был режиссером. Для меня это было так волнующе, впрочем, как и для всей команды. Мы все очень переживали за него, мы бы не хотели видеть, как он сражается с этой новой для него средой. Когда он в первый раз пришел на репетицию, мы все затаили дыхание, каждый из нас готов был помочь. Но он даже не заглянул в свой сценарий. Он выучил каждое слово. Поэтому, пока мы продирались сквозь первое чтение, он уже шлифовал нюансы. Что ж, это было великолепно. На следующий день мы выучили уже немного больше, а Берт Лар забыл пару слов. Чем ближе и ближе мы подбирались к дате эфира, тем больше и больше текста мы знали, а он забывал целые страницы. И чем больше он нервничал, тем больше забывал. К тому времени, как мы вышли в эфир, он забыл практически всю пьесу, и кончилось тем, что мы выдали экспромтом большую часть комедии Мольера. Уверен, что там точно были телезрители, которые смотрели эту пьесу и удивлялись, почему они никогда прежде не слышали в ней таких строчек.
Одной из причин, почему я пользовался спросом, было то, что я очень быстро заучивал слова. Годы в Канаде, когда мы каждую неделю ставили новую пьесу, не прошли даром. Только однажды у меня действительно была проблема. Я работал в двухсерийном эпизоде «Никакой смертельной медицины» (No Deadly Medicine) для «Студии Один», в котором играл доктора, пытающегося спасти репутацию пожилого врача, больше не способного к оказанию безопасной медицинской помощи. Ли Джей Кобб играл того пожилого врача. Когда-то Кобб был, возможно, самым уважаемым актером в Америке. Он исполнял главную роль в оригинальной постановке «В ожидании Лефти», той пьесе, в которой и я как-то участвовал, играя в зале для митингов коммунистической организации. Он создал образ Вилли Лома в бродвейской постановке «Смерть коммивояжера» (Death of a Salesman). И он был номинирован на «Оскар» за роль второго плана в фильме «В порту» (On the Waterfront). Каждый серьезный актер трепетал перед ним. И вот я играю вместе с ним главную роль. Это была очень важная роль в моей карьере. И тот факт, что Ли Джей Кобб принимал участие в этом двухсерийном телеэпизоде, сделал это поистине знаменательным событием, и мы знали, что у нас будет огромная зрительская аудитория. В одной из сцен мне нужно было просто пройти по съемочной площадке. Я сделал три шага и внезапно вспомнил слова Бэзила Ретбоуна «от тридцати до пятидесяти миллионов человек смотрят…». И это ошарашило меня: от тридцати до пятидесяти миллионов человек смотрят, как я иду!
На то, как я иду, смотрит намного больше народу, чем видело Юлия Цезаря за всю его жизнь. На то, как я иду, смотрит больше человек, чем общее население большинства стран в мире. И я лихорадочно начал анализировать: а как я иду? Не иду ли я слишком быстро? Не слишком ли длинны мои шаги? Выглядит ли это естественным? Иду ли я так, как хожу в обычной жизни? Я играю, будто иду, или я иду, будто играю? Я почувствовал, как напряглись ноги. Я не мог поверить, что мне стало страшно на сцене. Ходьба, возможно, — одно из самых естественных движений, а я вот не могу вспомнить, как ходить, чтобы это выглядело натурально. Кажется, мне потребовалось около восьми шагов, чтобы пересечь пространство, но это были самые длинные восемь шагов в моей жизни.
Много лет спустя я буду рассказчиком в серии документальных фильмов под названием «Голос планеты», ради которых мне пришлось объехать вокруг света. Для получения нескольких великолепных кадров меня с вертолета высадили на верхушку ледника высотой в двадцать тысяч футов и оставили там одного. «Не двигайся, — предупредил меня продюсер. — Тут где-нибудь может быть расщелина, покрытая снегом. Ты можешь в нее угодить — и об этом никто и не узнает».
«Не волнуйтесь, — заверил я его, — я не собираюсь двигаться». Двигаться? Я даже не был уверен, стоит ли глубоко дышать. Задумка была такова, что вертолет будет медленно подниматься к вершине ледника и внезапно тут появится человек — единственное живое существо во всем этом обширном море снега. Это была отличная идея — до тех пор, пока вертолет не улетел и не оставил меня там одного. Никогда в жизни я не чувствовал такого одиночества. И это чувство было абсолютно необъяснимо. Я напоминал себе, что скоро вертолет вернется, и заберет меня отсюда, и я буду со своими друзьями, и мы спустимся в деревню, и будем есть, пить, смеяться и радоваться тому, какие чудесные кадры мы отсняли. Но когда я посмотрел вниз, то увидел, что вертолет оставил на снегу два глубоких следа от посадочных подножек, что, несомненно, испортит нам все кадры. Мне бы передвинуться хотя бы на несколько футов, решил я.
Я переступал по нескольку дюймов за раз — маленькие, осторожные шажки — проверяя снег до того, как перенести центр тяжести. Потребовалось как минимум десять минут, чтобы подвинуться на двадцать футов.
И вот именно так я чувствовал себя, идя по площадке во время съемок эпизода «Студии Один».
Это было необычное время, мы создавали телепередачи еженедельно. Единственное правило — что нет никаких правил, ты можешь делать всё, лишь бы это сходило с рук. Большинство телестудий были преобразованными театрами, и кроме того, мы много снимали и на городских улицах. Это походило на действия по инстинкту, а не по инструкциям. У нас не было трейлеров, мы меняли костюмы в туалетах ресторанов и даже телефонных будках. Мы мёрзли зимой и парились летом. Каких только проблем у нас не было! Например, я снимался в «Студии Один»; съемки проходили на центральной улице города и по сценарию требовалось, чтобы я натолкнулся на кое-кого, потом у нас с ним завяжется драка, в итоге он упадет, разобьёт голову и умрёт. Тогда не было таких вещей, как разрешение на перекрытие улиц; у тебя есть камера, выходи на улицу и снимай сцену, используя имеющийся свет. Было важно снимать прохожих только со спины, чтобы продюсерам потом не пришлось подписывать с ними контракты, поэтому основное время нам приходилось идти против потока. И вот я налетаю на другого актера, начинаю драку и внезапно чувствую, как люди хватают меня и пытаются нас разнять. Что я мог им сказать? Мы дерёмся не по-настоящему, но только, пожалуйста, дайте мне убить его?
Еженедельно я работал с такими легендарными личностями, как Альфред Хитчкок, Ли Джей Кобб, Реймонд Мэсси, Ральф Беллами и даже Билли Барти, а также и с талантливыми молодыми актерами, чья карьера только начиналась. Среди них были Ли Марвин, Джек Клагман, Пол Ньюман и Стив Маккуин. Я работал со Стивом Маккуином в классической юридической драме под названием «Защитники» для «Студии Один». Ральф Беллами и я играли отца и сына, адвокатов, защищающих в суде Маккуина, обвиненного в убийстве. Под конец я использовал некий судебный трюк, одурачив единственного свидетеля, подсадив двойника Маккуина в секцию для зрителей, чем и позволил ему уйти от наказания — к великой гордости моего отца. Я помню, что смотрел на Маккуина и думал: ну и ну! он вообще ничего не делает. Невнятно бормочет там чего-то; и только позже я понял, как прекрасно он умеет ничего не делать. Это был какой-то особый внутренний язык, что даже камера, казалось, подняла свои любопытные глаза. Из кажущегося нечегонеделания он сотворил уникальную форму реальности.