видящим Америку…
Они знают, что кратчайший путь ослабить страну — монголизировать ее. Так что они вбухали все те миллионы долларов, что евреи смогли собрать для них, в одно единственное — в десегрегацию. Судья принадлежит сообществу, которое получает свои средства напрямую из Москвы! Ваш мэр и губернатор могли бы остановить это — но у них не хватает мужества… Негры будут буквально, без преувеличений, контролировать Юг!.. Если вы решите остановить это прямо здесь, прямо сейчас, то я с вами. Потому что я американец, и я люблю свою страну, и в случае необходимости я готов отдать свою жизнь, чтобы моя страна оставалась свободной! Белой! И американской!»
Это была экстраординарная речь; не каждый отважится произнести ее со ступеней суда в южном городке в 1961-м. Но, к счастью, за два дня до намеченных съемок этой сцены я подхватил ларингит. Честное слово. Доктор сказал, что если я буду целый день молчать, то мой голос, возможно, выдержит эту сцену. За двадцать четыре часа я не произнес ни слова. Если мне было что-то нужно, я писал. И к следующему вечеру моему горлу стало полегче.
Тем вечером в сумерках у здания суда собрались почти триста человек, в основном фермеры. Это был милый городок, здание суда находилось на городской площади, и напротив него росло красивое старое дерево. Роджер решил, что мы начнем со съемок реакции толпы у меня из-за плеча, а я, ради сохранения голоса, пока помолчу. Вместо моих реплик он зачитывал совершенно безобидные фразы и ждал нужной реакции. «Вперед, Миссури Тайгерс! Мы любим Сент-Луис Кардиналс! Поприветствуем красных, белых и голубых! Кто хочет яблочного пирога! Как вам та большая распродажа в Сирс!» Когда ему был нужен гнев, он спрашивал, что они думают по поводу футбольной команды Университета Алабамы. Роджер заставил толпу кричать, скандировать, размахивать кулаками, в общем, всё, что нужно. К полуночи основная часть народа разбрелась по домам. Выступать в массовке — удовольствие на минуту. Спустя несколько часов всё это становится невыносимо скучно — и они пошли домой.
И вот тогда-то он и снял мою истинную речь. С голосом всё было в порядке, и я призывал их рвать и метать, отнимать и сжигать. На следующее утро мы с Роджером шли по главной улице, когда нас остановил издатель местной газеты. Он провел на съемках всю ночь, потому что работал над статьей. «Ну, парни, вы даёте, — сказал он. — Вы действительно очень хитро всё это провернули».
Неужели?
«Абсолютно точно. Видите то дерево? — спросил он, указывая на дерево напротив здания суда. — Именно там они линчевали негра лет пятнадцать назад. Очень много людей из той вчерашней толпы принимали в этом участие. То дерево — символ белого господства здесь в округе. Услышь те люди то, что ты вчера говорил… — он покачал головой, — ваше кино могло бы иметь совсем иной финал».
Каждый день мы чувствовали себя в опасности. Нам не давали снимать определенные сцены в городе — Роджер получал письма со смертельными угрозами, — и местной полиции, а однажды вечером даже милиции штата, пришлось нас охранять. Самую провокационную сцену мы оставили на последний день. В этом эпизоде длинная процессия ку-клукс-клановцев в белых капюшонах, скрывающих лица, медленно проезжает по черному кварталу города. Действие происходило поздно вечером. Мы все выписались из мотеля и упаковали вещи. Сняв сцену, мы просто продолжили ехать — до самого Сент-Луиса.
«Захватчик» оказался сильным фильмом — настолько сильным, что Роджер на самом деле испытывал серьезные трудности в поисках дистрибьюторов. Мы получили отличные отзывы, «Геральд Трибьюн» назвала фильм «главной заслугой всей киноиндустрии». «Лос-Анджелес Таймс» писала, что это «самое смелое, самое реалистичное изображение расовой несправедливости за всю историю американских фильмов». Я получил несколько наград как «лучший актер» на разных кинофестивалях, но тема была настолько скандальной, что владельцы кинотеатров боялись показывать его. Например, в Нью-Йорке его пустили в прокат лишь в двух кинотеатрах. Меня это невероятно расстроило. Наверное, это единственный фильм, на котором Роджер Корман потерял деньги. Следующим он снял «Преждевременные похороны».
Спустя несколько лет фильм был перевыпущен под разными названиями, включая «Я ненавижу вашу сущность» (I Hate Your Guts) и «Позор» (Shame). Так что в итоге он получил какое-то распространение. В Англии его издали под названием «Незнакомец» (The Stranger).
Есть одна вещь, которая существенно отличает «Захватчика» от большинства проектов, в которых я работал, — Роджер Корман не обещал, что его фильм сделает меня звездой. Он даже не гарантировал, что я получу за него деньги. На том этапе моей карьеры, казалось, любой телефонный звонок от кинорежиссера, или телепродюсера, или агента начинался с фразы: «Билл, честное слово, это [вставьте нужное] именно то, что сделает тебя звездой». Хорошо, признаюсь, так и было, и я был готов. Для меня быть звездой означало иметь более восемнадцати сотен долларов в банке. Я имею в виду финансовую защищенность. Глория родила нашу вторую замечательную дочку, и эта защищенность стала чрезвычайно важна для меня. И я уже мог видеть ее, она была в зоне досягаемости, вот прямо тут, по окончании следующего проекта.
Когда мне предложили характерную роль молодого работника прокуратуры в новом фильме Стэнли Крамера «Нюрнбергский процесс», мой агент сказал, что это он — тот фильм, что в итоге сделает меня звездой. Вроде он даже называл меня «малыш», типа: «Это он, малыш». На самом деле это, и правда, казалось возможным; это был многобюджетный фильм, со звездным составом, на невероятно серьезную тему, да под режиссурой Стэнли Крамера. Киносценарий Эбби Манна основывался на реальной истории о судебном процессе после Второй мировой войны над четырьмя нацистскими судьями, но в действительности сам немецкий народ предстал перед судом. Я уже работал с Эбби Манном в нескольких телевизионных проектах и думаю, что это он протолкнул меня на роль. Я точно помню, как агент говорил мне: «Это прекрасная роль. Ты даже не представляешь, кто положил глаз на нее!»
Такое мне тоже часто говорили: ты не представляешь, кто хочет получить эту роль. А я и не представлял. Почему бы им не хотеть эту роль, если она может сделать их знаменитостями?
Оглядываясь назад, я иногда поражаюсь, как я мог прожить столько лет в Канаде, так мало зная о том, что происходит в мире. Например, пока мне не предложили эту роль, я знал очень мало о тех неописуемых ужасах, что творились в нацистской Германии. Но тогда почти никто не знал.
Я помню день, когда узнал об этом.
Имелись киноплёнки. Когда американская армия освобождала концлагеря, они снимали выживших как результат «окончательного решения еврейского вопроса» Гитлера. Эбби Манн и Стэнли Крамер потребовали, чтобы весь актерский состав и съемочная команда посмотрели эти плёнки. Сотни людей. Они хотели, чтобы мы поняли, о чём будет фильм. Они установили два экрана по обе стороны сцены и включили проекторы. Эти фильмы еще не показывались публично; их видело очень мало людей. Мы не знали, чего ожидать. Я смутно помню небольшую возню, некоторые перешептывались — а затем тишина. Абсолютная тишина. Мы смотрели, как бульдозеры сваливают груды тел в братские могилы. Мы смотрели на выживших, с их выпученными глазами и костями, выпирающими из тел. Мы увидели крематории и горы обуви. Люди задыхались в шоке, другие — плакали. Если я закрою глаза, я смогу воссоздать все эти сцены в своем воображении, и я прекрасно помню даже то место, где я сидел, и как выглядел зал. Без сомнения, это было самое ужасающее зрелище, которое я когда-либо видел, так что даже и не описать, какое впечатление оно на меня произвело.
Когда включили свет, в зале стояла полная тишина. Тишина стояла, и когда мы выходили из помещения. Тем вечером мы осознали всю важность снимаемого нами фильма. Большинство членов актерского состава и несколько человек из съемочной группы были евреями, так что эта картина имела даже большее воздействие на нас. Каждый день я шел на работу с чувством, что делаю что-то важное. Стэнли Крамер продолжал утверждать, что мы пишем историю и что события, о которых мы рассказываем, не должны быть забыты. И Эбби Манн держался с большой важностью, всем видом показывая, что всё, что он делает, очень важно, — он идет в туалет, и это важно. Хотя, возможно, и не исторически.
В фильме приняли участие Спенсер Трейси, Марлен Дитрих, Берт Ланкастер, Ричард Уидмарк, Максимилиан Шелл и Монтгомери Клифт — большинство из них работало в картине всего один день. Во многих фильмах я снимался с актерами, с которыми так и не встретился. У нас не было общих сцен; возможно, наше съемочное расписание не совпадало, да мы могли и на разных площадках работать. Такое постоянно происходит. Но я никогда раньше не видел, чтобы крупнейшие кинозвезды начали появляться в камео — чаще всего в одной сцене или даже роли без слов — в многобюджетных фильмах. Студии нанимали звезду на маленькую роль — роль, которую можно было снять за один-два дня, — платили существенно меньше их обычного гонорара, и в то же время во всех рекламах использовали это звездное имя. «Нюрнбергский процесс» — прекрасный тому пример. Большинство звезд снялись всего в одной или двух сценах; в основном в роли свидетелей в суде. Моя роль главным образом состояла в том, чтобы сидеть за длинным столом и смотреть весь этот парад легендарных звезд, чье сияние уже угасало — но их свет всё ещё был ярок, — использовавших весь свой опыт, всё свое мастерство для создания незабываемого представления. У меня было несколько сцен с некоторыми из них. В начале картины я провожал Спенсера Трейси в его большой кабинет и говорил ему: «Надеюсь, вам будет удобно в этой комнате, сэр».
На что он отвечал: «Капитан, не сомневаюсь, что всему штату Мэн было бы удобно в этой комнате!»
Работать с таким великим актером, как Спенсер Трейси — актером, которым я восхищался, когда рос в Монреале, было невероятно волнительно. Я обожал Спенсера Трейси. Однако сниматься со мной было, очевидно, не так волнительно для него. После того как Спенсер Трейси безукоризненно исполнил свой вдохновенный десятиминутный монолог, я спросил его, со всем нахальством молодости и самоуверенностью театрального актера: «Неужели вы всё это выучили наизусть?»