его там оставлять, потому что боялся, что кто-нибудь его украдет. Так что я начал толкать мотоцикл вперед и постоянно при этом падать. И мне на самом деле удалось найти дорогу и дотолкать мотоцикл до заправки. Это оказалось не очень далеко. Механик нашел отсоединившийся провод, прикрепил его на место, мотоцикл завёлся, и я поехал домой. Правда.
Спустя некоторое время я давал интервью для одной телепрограммы, и ведущий спросил: «Я слышал, вы любите погонять на мотоциклах».
«О, конечно!». Я рассказал ему всю историю: еду на мотоцикле — смотрю в небо — большие рытвины — лечу с мотоцикла — вопрос жизни и смерти — забытый всеми — не знаю, куда идти — толкаю мотоцикл — а потом… а потом — история, которую я выдумал: «А потом я увидел, что на хребте горы кто-то стоит, одетый в серебристый костюм. Он мерцал в солнечном свете, этот человек из ниоткуда, стоящий на хребте горы посреди пустыни. Я не знал, что мне делать. А он жестом поманил меня за собой. И я шёл за ним, и шёл, пока перед глазами всё не расплылось, возможно, от теплового, а возможно, и солнечного удара, но внезапно он исчез, а я оказался там, где мне могли помочь. Он вывел меня к цивилизации. Я починил свой мотоцикл и понял, что инопланетянин спас мне жизнь».
Замечательная вышла история, только всё неправда. Но таблоиды подхватили ее и раскрутили: «Инопланетянин спасает Шатнера!» Просто супер! Я был звездой желтой прессы. Несколько лет спустя мне позвонил человек по имени Джон Ньюланд. Он был продюсером и режиссером сериала «За гранью» (One Step Beyond), посвященного всяким паранормальным явлениям. Ньюланд принимал ЛСД в прямом эфире, когда еще никто не знал, что это такое. Шоу уже сошло с эфира, но он готовил спецвыпуск «За гранью» со знаменитостями, надеясь его возобновить. Поскольку я был капитаном Кирком, он решил, что я прекрасно ему подойду.
— А с тобой случалось что-нибудь необычное? — спросил он.
— Да вроде нет, — ответил я.
— Посмотри, вот в письме кто-то пишет, что на шоссе Сими Вэлли видел авиакатастрофу, которой там никогда не было. С тобой что-то такое могло произойти?
Очевидно, он очень хотел, чтобы я ответил, что со мной тоже что-то случалось. «Нет, я не… — и тут я вспомнил. — То, о чем ты спрашиваешь, со мной не случалось, но я тебе расскажу, что действительно случилось». Смотрю в небо — яма — толкаю мотоцикл — серебристый костюм — спасение.
— Отлично! Ты будешь звездой спецвыпуска!
Я написал сценарий — инопланетянин спасает мою жизнь. Мы снимали на озере Мозес в Вашингтоне. Вместо ям у нас были большие песчаные дюны. Играть меня наняли канадского каскадера. Я довёл мотоцикл до верха дюны и остановился; потом они переставили камеры и сняли с противоположной стороны дюны, как каскадер перелетел через верх и совершил отличное падение. Это была инсценировка моего реального падения с мотоцикла.
К сожалению, каскадер что-то сделал неправильно и сломал спину. Он лежал там на песке и не мог шевельнуться. Это было ужасно. Я бросился к нему. Его девушка стояла над ним на коленях, но когда я подбежал, она встала — и песок посыпался на его лицо. Эта девушка взглянула на меня — слёзы в глазах — и сказала: «Мистер Шатнер, можно ваш автограф?»
Через пару месяцев после съемок Ньюланд пригласил меня встретиться с астронавтом Эдгаром Митчеллом, прославившимся своими паранормальными экспериментами в космосе — он должен был быть ведущим программы. Я был очень взволнован — я так восхищался астронавтами! Когда мы встретились, он крепко пожал мне руку, посмотрел прямо в глаза и сказал: «Билл Шатнер, я давно вами восхищаюсь, капитан Кирк, рад с вами познакомиться. Но какая же удивительная история произошла с вами в пустыне!»
Он думал, что это правда. Я сочинил всю ту историю, а он в нее поверил. Как я мог сказать астронавту, что его одурачили и что такого никогда не было? «Совершенно удивительная», — согласился с ним я.
После того спецвыпуска шоу так и не возобновили — но больше тридцати лет таблоиды рассказывали и пересказывали историю о том, как однажды инопланетянин спас жизнь Уильяма Шатнера.
Я люблю приукрасить и реальные события. Я снимался в фильме «Фанклуб» (Free Enterprise), в котором играл самого себя, но себя — мечтающего поставить музыкальную версию «Юлия Цезаря» и сыграть в ней все роли — кроме Брута, конечно, ведь мне технически было бы очень сложно заколоть самого себя в спину. Это был малобюджетный фильм, снимаемый молодыми режиссерами, так что нас попросили играть в своей собственной одежде.
В магазине военного обмундирования в Вествуде я отыскал шикарную кожаную куртку «пилот», белый шарф и капитанскую фуражку времен Второй мировой войны. Я купил это всё примерно за 50 баксов и надел на съёмки.
Продюсеры повезли фильм в Канны и пригласили меня во Францию оказать содействие его раскрутке. Они решили передать мою лётную куртку, шарф и фуражку в Хард Рок Кафе. Они организовали там пресс-конференцию. Репортеры спросили меня об этой одежде, и я ответил чистую правду, которую только успел выдумать на тот момент. «Я нашел эту куртку. Это куртка Эдди Рикенбакера», — сказал я. Эдди Рикенбакер был одним из первых американских летчиков-асов Первой мировой войны, получивший Почетную Медаль Конгресса за то, что сбил 26 вражеских самолетов. «Это его настоящая куртка, — продолжил я. — Она была выставлена в витрине музея, а потом, я думаю, ее украли. Я нашел её в магазине подержанных вещей, это настоящее сокровище. Его куртка, шарф, а вот это — его фуражка. И я хочу передать их в качестве дара…» каннскому Хард Рок Кафе, где теперь это всё выставлено на почетном месте.
Вот такая правдивая история о том, как я сочиняю истории.
Итак, я на сцене Театра Бута (Booth Theatre) с Уолтером Маттау в пьесе «Выстрел в темноте», и там есть момент, когда я вот-вот представлю результаты своего расследования: убийцей является дворецкий-гей, имеющий тайную связь с женатым шофером! Как зрители уже, наверное, знают, мы с Джозефой Лантэнэй, героиней Джули Харрис, буквально «приготовили» план: мы запекли обручальное кольцо жертвы в хлебный пудинг, и в кульминационной части моего блестящего объяснения я должен был воскликнуть: «Доказательство находится в пудинге!» И мы достали бы из пудинга обручальное кольцо.
Но будучи фарсом сюжет не мог быть столь тривиальным. Настоящим убийцей был Уолтер Маттау, любивший Джули Харрис и считавший, что у нее любовная связь с шофером, который фактически использовал ее для прикрытия своей тайной связи с дворецким, так что жена Маттау, любившая шофера, бросила Маттау, из-за чего Маттау и пришлось убить шофера. Это ж фарс. Таким образом, в середине моей пламенной речи, в которой я объясняю, как я маневрировал по витиеватому лабиринту плана убийцы и в итоге пришел к неизбежному выводу, что это сделал дворецкий — всё это время Маттау вносил ремарки о том, что я некомпетентный идиот — и как раз, когда я должен был уже кружиться подле гея-дворецкого и обвиняюще указать на него пальцем, по неизвестной причине этот гей-дворецкий делает глоток отравленного вина и падает лицом прямо в пудинг.
«И тем самым, — восклицаю я, указывая пальцем на дворецкого, уже лежащего лицом в хлебном пудинге, — сейчас я покажу, что… педик находится в пудинге!» (нужно было сказать «доказательство» — proof, но Шатнер произнес poof — педик)
Мы с Маттау в упор уставились друг на друга. Публика знала, что я запорол свою реплику, и ждала, разразится ли кто-нибудь из нас смехом. Но это ж фарс — тут надо играть серьезно. Если над персонажем дурачатся или если бы мы засмеялись, вся эта вера в предлагаемые обстоятельства исчезла бы, погубив шоу. Это было бы непростительно — публика заплатила свои с трудом заработанные доллары, чтобы увидеть фарс, и последнее, чего бы им хотелось, это смеха.
Мы с Уолтером понимали это. Мы с ним оба опытные театральные актеры. Так что мы замерли и смотрели друг на друга. Кто-то из зрителей захихикал над моим ляпсусом. Потом кто-то еще прыснул со смеху. Мы крепились. Еще кто-то засмеялся, потом ещё. Смех — заразная штука и быстро распространяется. Но мы с Уолтером даже не шелохнулись, я едва дышал, боясь рассмеяться. Мало-помалу публика поняла, что мы из последних сил стараемся не смеяться, что само по себе уже было очень смешным. И чем более очевидной становилась наша борьба, тем смешнее становилось зрителям. Смех перешел в истерический.
Поскольку в моих клетках было больше воды, чем у Уолтера, я начал потеть. Сначала я заблестел. Я просто блистал. И публика заметила, что ровный матовый грим стал блестящим. А уж потом, когда я напрягся так, как напрягаются в попытке сдержать кишечник, пот потёк с меня ручьями.
Две с половиной тысячи зрителей в зале и актеры на сцене прекрасно понимали, что происходит. Но главным было — не засмеяться. Что бы мы с Уолтером ни сделали, нам нельзя было смеяться. Публика могла смеяться, Джули Харрис повернулась к зрителям спиной и смеялась, но мы ни при каких обстоятельствах не должны были смеяться.
Чем дольше продолжался смех, тем громче он становился. Зрители смеялись уже над звуком своего собственного смеха. Я же медитировал на звук своего дыхания. Я сосредоточился на звуках вдоха и выдоха — дышал и понимал, что ни в коем случае мне нельзя сорваться. Я был весь мокрый от пота, он тёк по лбу и щекам. Смех начал было утихать, а потом разразился снова. Мы с Уолтером так и не двигались. Но наконец-то, после как минимум пяти минут смеха, публика устала, она буквально изнемогла от смеха — и вот тогда мы продолжили пьесу.
Здесь мне нужно сделать паузу. У меня только что появилась интересная идея. Один из проектов, над которым я сейчас работаю, называется Gonzo Ballet. В феврале 2007 года Балет Милуоки поставил оригинальный балет на музыку из моего альбома Has Been («Бывший»), хотя они назвали балет Common People («Обыкновенные люди»). Gonzo Ballet — это документальный фильм о создании балета Common People. Но создание его было долгим, трудоёмким процессом, с многочисленными и неожиданными сложностями. Так что в то время, как существует множество документальных фильмов о создании какого-либо кино или альбома, или в данном случае — балета, я не думаю, что кто-либо сделал документальный фильм о производстве документального фильма о создании чего-либо. А почему бы нет?