Что‑то вспыхнуло перед глазами, и Римма, очнувшись, увидела горящую зажигалку. Не сразу поняла, зачем Павел держит её перед ней, но увидела в руке у себя сигарету, прикурила. Жадно втянула горячий дым.
— Как то дело, махен? — спросила Наташа. — И — отцу: — Интереснейшее дело! Хороший парень ни за что ни про что избил бывшего приятеля. Мама считает, здесь замешан прекрасный пол.
— Я как раз еду сейчас к этому прекрасному полу.
Наташа ахнула — немного преувеличенно, показалось Римме.
— Так он признался?
— Он ни в чем не признавался. — Римма напомнила себе, что нельзя так забываться. Вон как владеет собой её юная дочь, а ведь это нелегко — сидеть с людьми, которые тебе дороже всего на свете, а между собой чужие, и непринуждённо болтать. — Все зависит от этой девушки. По-видимому, Иванюк сделал ей какую‑то пакость.
— Какую? — жадно спросила Наташа и тут же закусила губу. — Ах да, понимаю… Он симпатичный?
— Кто? — без улыбки спросила Римма.
Наташа подумала и сказала:
— Оба.
— Да, — ответила Римма. — Симпатичные.
— Оба одинаково?
— Я не мерила. Кому что нравится.
Наташа секунду размышляла.
— Но все равно! — сказала она решительно.
Что означало это «все равно»? Суровое неприятие Иванюка, несмотря на его симпатичность?
— Неужели его накажут? — И повернулась к отцу, который, как судья, был в этих вопросах, считала она, более компетентен.
Он спокойно наливал ей пива.
— Отец!
— Статья сто десятая, — произнёс он.
— Я не разбираюсь в ваших статьях! — сердито заявила Наташа, а Римма, стряхивая пепел, заметила:
— За это ещё придётся повоевать. Пока обвиняют по сто девятой.
— Но если девушка даст показания… — Он взял бутылку с водой. — А что у неё было с этим парнем?
— С Качмановым? Встречались до армии. Возможно, собирались пожениться.
— А она не дождалась! — опять влезла Наташа. Подумала, насупившись, и вынесла приговор: — Я не осуждаю её! Два года ждать… Она красивая?
Римма смотрела на неё и чувствовала, как теплеют за стёклами очков её глаза. Нет, она не ошибается — есть в её дочери то, что делает человека счастливым. Есть, хотя Римма понятия не имеет, что это такое.
— Я ещё не видела её, — мягко ответила она.
— Два года… Это ужасно долго!
— Три, — сказала Римма. — Он во флоте служил. Там — три.
А про себя подумала, что она ждёт уже шесть и ей это ужасным не кажется.
— Он умница, что заступился за неё. Его осудят? — опять подступила Наташа с ножом к горлу.
Павел отпил воды.
— Во всяком случае, не оправдают.
— Почему?
— Нанесение…
Этого она не желала слушать:
— Но ведь он поступил благородно! Как можно судить за это? У него живая душа.
Римму покоробили эти слова. Придержав у губ сигарету, спросила:
— Что значит — живая душа?
— Живая душа… Живая душа… — Наташа не находила слов, чтобы сформулировать. — Неужели ты не понимаешь?
— Объясни.
— Живая душа… Папа, а ты понимаешь?
Не отец — папа…
Он пожал плечами, не желая вмешиваться, а тонкие губы дрогнули — то ли в улыбке, то ли от неприятной какой мысли. Молча отщипнул корочку хлеба.
Наташа не унималась. Нетерпеливые глаза её золотились, отражая залитые солнцем шторы.
— С горячим повременить? — спросила официантка.
— Нет, — сказал Павел. — Мы торопимся.
«Не мы — одна я», — грустно поправила про себя Римма. Он обещал — час, но они управятся быстрее. А ей такими неважными представлялись сейчас и все её неотложные дела, и скорое уже свидание с чужим мужчиной, о котором ещё нынче утром она думала с запретной жутью. Вот так бы и сидеть втроём, и ничего больше, и никого больше не надо.
Что‑то спросила над её ухом официантка. Римма подняла голову.
— Что будем на десерт? — пришёл ей на помощь Павел, — Кофе? Мороженое?
Римма не удостоила его взглядом.
— Я буду кофе, — сухо сказала она.
«Малютин В. С.» — была прибита табличка на крашеной калитке. Римма постучала. Открыла маленькая женщина в фартуке, с голыми руками, выпачканными в муке. Из‑под ног её безмолвно шарахнулся к Римме черный извивающийся пёс.
— Перестань, Балалайка, — строго сказала женщина.
Римма вошла. Посыпанная жёлтым песком дорожка была зубчато окаймлена белёными кирпичами, цвели георгины и гладиолусы, у виноградной беседки с синими гроздьями стояла детская коляска. Римма сказала, что ей нужно видеть Люду Малютину.
— Людку? А зачем она вам?
— Я из юридической консультации, — объяснила Римма, удивившись про себя этому пренебрежительному «Людка».
Маленькая женщина пытливо смотрела на неё снизу, отряхивая руки.
— Насчёт Егорки?
— Что — насчёт Егорки?
Женщина, не спуская с Риммы глаз, позвала громко:
— Вась!
— Я не знаю Егорки, — сказала Римма. Пёс кружился у её ног и мешал ей.
— Ва–ся! — властно повторила женщина. Из беседки вышел сутулый мужчина, раза в полтора выше хозяйки, остановился в ожидании. — Это дочка моя, — сказала женщина.
Римма ошалело перевела взгляд на мужчину. В руках у него была ножовка — от дела оторвали.
— Да не он, — сказала женщина не оборачиваясь. — Он, что ли, дочка‑то? Он — Вася. Василий Егорович. А дочь — Людка.
— Я понимаю, — пробормотала Римма.
— Чего же тут не понимать? — И приказала, повысив голос: — Вася, позови Людку.
Не проронив ни слова, мужчина повернулся и ушел в дом.
— Из консультации, говорите? А сегодня ж суббота.
— Мы работаем. Мне нужно поговорить с вашей дочерью.
— Поговорите. — И как минуту назад угадала присутствие мужа за спиной, так сейчас, не оглянувшись, объявила: — Вон она, — хотя той ещё не было, лишь мгновение спустя появилась на террасе.
Римму поразила её молодость: совсем юное существо, с личиком свежим, незагоревшим, будто не осень, а весна на дворе. Наверное, одних лет с её Наташей…
— Здравствуйте. Я адвокат Федуличева. Мне нужно побеседовать с вами.
— Пожалуйста. — Голос был несколько глуховат. А в руке — книжка, по–школьному обёрнутая синей бумагой.
Сколько же ей лет — семнадцать, восемнадцать? Она была маленького, как мать, роста, но сложена прекрасно.
Вошли в дом. Низко висел старомодный абажур, экран телевизора был занавешен вышитой салфеткой. Римма села. Мать — тоже, пнув босою ногою (и когда разулась?) льнувшую к ней Балалайку. Люда, точно гостья, остановилась в дверях.
Все молчали, лишь Балалайка била по крашеному сверкающему полу радостным хвостом. Римма поправила очки.
— Извините… — обратилась она к хозяйке, но смолкла и спросила после неуверенной паузы: — Как ваше имя-отчество?
— Ульяна Алексеевна, — с достоинством ответила женщина. Она сидела на высоком для неё стуле совершенно прямо, положив на колени (и фартука на ней уже не было) ладонями вверх чистые руки — то ли вытерла, то ли сполоснуть успела. А ведь ни на секунду не отлучалась…
— Извините, Ульяна Алексеевна. Мне надо поговорить с вашей дочерью.
Женщина невозмутимо смотрела на неё чуть раскосыми глазами:
— Говорите.
Римма изобразила улыбку. Не понимает? Или не хочет понимать? Не по себе было ей в этом уютном домике, где, казалось, никогда не знали ни бед, ни волнений. Уж та ли это Люда Малютина, мелькнуло у неё. Не напутали ли в милиции, давая адрес?
— Вам знакомо имя Виктор Качманов?
Ничего не изменилось в лице девушки, разве что взгляд ушел. Римма поняла, что перед ней та Люда.
— Знакомо. — И все, и больше ни слова.
— Стало быть, вы мне и нужны. — Она решительно повернулась к хозяйке. — Простите, Ульяна Алексеевна, но мне хотелось бы поговорить с вашей дочерью с глазу на глаз.
Женщина не шелохнулась.
— Насчёт Егорки?
Сидящего деревянного идола напоминала она — плоская, прямая, с широкоскулым жёлтым лицом (Римма только сейчас заметила, что оно жёлтое).
— Я понятия не имею, кто такой Егорка, — холодно выговорила она. — Вы, простите, могли бы на несколько минут оставить нас вдвоём?
И тут в тишине раздался голос дочери:
— Егорка — мой сын.
Ничем не выказала Римма своего изумления. Ничем…
— Вы хотите, чтобы я ушла? — сообразила наконец женщина.
Римма сняла и стала тщательно протирать очки. Из-под стула вылезла Балалайка, уселась против неё и замерла так. Расплывчатым черным пятном виделась она. И хотя хвоста Римма не различала, по глухому редкому стуку догадывалась, что та бьёт им об пол.
— Качманов знает, чей это ребёнок?
То ли плотнее губы сжались у Люды, то ли повернула голову и свет теперь падал иначе, но только явственно различила Римма скорбные складки у её рта. Не семнадцать и не восемнадцать ей — гораздо больше.
Ответили одновременно — мать и дочь.
— Да. — Люда сказала.
— Это наш ребёнок, — Мать.
В ней врага видят, поняла Римма. Злобного, ненужного человека, который вломился к ним и стал ворошить то больное, до чего никому, кроме них, нет дела. Ей очень хотелось курить.
— Послезавтра в десять утра слушается дело Виктора Качманова. Его обвиняют по сто девятой статье — до трёх лет лишения свободы.
Балалайка умиленно глядела на неё. Даже хвост не шевелился, пока говорила она, — слушала, а когда Римма кончила, склонила мохнатую голову набок и опять застучала.
Люда первой нарушила молчание.
— За что его судят?
Римма пожала плечами. Неужто эта молодая женщина не понимает, за что? Не надо быть юристом, чтобы классифицировать действия Качманова.
— Умышленное телесное повреждение.
Этот быстрый и краткий ответ как бы сберегал время для других, более важных вопросов, которые не могла не задать девушка.
— Что он наделал?
И тут только, по её изменившемуся голосу, Римма поняла, что Люда ничего не знает. Такого адвокат Федуличева не предвидела… На подоконник посмотрела, где стояли накрытые марлей детские склянки.
— Вы ещё кормите ребёнка?
— Да. — Теперь настал её черед беречь время для других, более существенных слов.