— Что это? — прошептала она.
— Где?
В его голосе мелькнула тревога. Спичка погасла. Он торопился, зажигая следующую. Некоторое время оба вглядывались в непонятный белый предмет — неподвижный, словно кто‑то замер, высматривая их. Потрескивало пламя.
Кожух облегчённо выдохнул, и тени задёргались.
— Белье это… Осиповы сушат.
В спёртом, прожаренном за день воздухе обрадованно различила она домашний аромат мыла и синьки. В прошлый раз, вспомнила, тоже висело белье.
— За мной иди. По балкам, а то слышно.
Он зажигал спичку, они шли, а когда спичка догорала — останавливались, и он чиркал новую.
— Голову! — предупреждал он.
Рая старательно пригибалась, но раз все же больно стукнулась.
Добрались до перекрытия из неоштукатуренного ракушечника. Квадратный проем вёл на правую половину. Пролезли, упираясь ладонями в шершавый камень, и сразу же впереди замерцал слабый свет. Звезды… Заворожённо двинулась было Рая к слуховому окну, но Кожух свернул влево.
— Квартира Полины, — предупредил он чуть слышно.
Толстуха Полина славилась скандальностью. Помню, с какой осторожностью путешествовали мы по тонкому чердачному перекрытию над её владениями. Вот и Рая сейчас не шла, а кралась, высоко подымая вытянутые носки, но получалось все равно громко. Громоздкой и неуклюжей чувствовала она себя.
— Все, — прошептал Кожух, останавливаясь. — Здесь кухня, там нет сейчас никого.
Круто слетающая вниз крыша едва не доставала головы. На полу, собранные в кучу, темнели тряпки.
— Я сейчас, — сказал он.
— Куда?
— Сейчас. Мешок принесу.
Он бесшумно удалялся, вытягивая вперёд руку со спичкой. Огонь погас, и она подумала — вдруг он не вернётся? Уйдет и оставит её одну. Но он уже пробирался назад. Зыбко желтело освещённое снизу лицо.
— Садись, — прошептал он. — Здесь чисто.
Только теперь, когда опасный путь был позади, Рая вспомнила, зачем они здесь.
— Я постою, — выдавила она.
Прежний страх опять завладел ею. Пугала не только боль, но и то, что терпеть её надо молча. Она не знала — кричала ли в прошлый раз, только помнила на своих расплющенных губах его потную ладонь, не дающую дышать, и сиплый шепот у самого уха.
Не зажигая больше спичек, Кожух возился в темноте с тряпьём. Потом нашарил её руку и молча потянул к себе, вниз. Рая упиралась, но он тянул, и она опустилась на колени.
— Я боюсь…
— Иди сюда! — И, схватив второй рукой, протащил коленками по полу.
Рая осторожно села. Кажется, все ужасное минуло.
— Как быстро! — неуверенно засмеялась она. — И не больно совсем…
— Я же говорил, — буркнул он, делая что‑то в сторонке.
В руке у неё был кулёк. Она так и не выпустила его.
— Будешь конфету? — Ей хотелось отблагодарить его.
— Что? — В его голосе прозвучала досада.
— Конфету. На.
— Руки надо помыть, — помешкав, сказал Кожух. — Ешь сама.
Рядом сел. Рая поднесла к лицу ладони.
— У меня чистые…
Но конфет не хотелось. Она тихо положила кулёк. В слуховом окне горели звезды — подойти бы и посмотреть, но Кожух буркнул: «Посидим», — и она с готовностью кивнула. Смирно сложив на коленях руки, огляделась.
— Совсем не страшно.
— Тише, — сказал он.
Рая задумалась на минуту, потом спросила:
— Ас Никой ты пробовал?
— Что?
— Ну… — выразительно произнесла Рая.
— Она же шлюха, — брезгливо ответил Кожух. — К Фроське из двадцать третьего ходит.
О Фросе из двадцать третьего номера (мы жили во дворе двадцать первого) чего только не говорили! Я хорошо помню эту горбатую быструю старуху со злыми глазами. Красивая Тамара приводилась ей, если не ошибаюсь, племянницей. Из деревни приехала…
Как и все мы, Рая, конечно, понимала, чем занимаются у Фроси Ника с подружками, но ей хотелось знать подробности.
— Глупая ты, — сказал Кожух. — Кого подцепят, того и ведут.
Он зашуршал чем‑то, чиркнул спичкой и стал прикуривать. Над глазами мохнато нависли брови. Как на комара, махнул на пламя ладонью, и спичка погасла.
— За деньги? — произнесла Рая, чувствуя себя и вправду глупой. — Они деньги дают им?
— Конфеты, — сказал Кожух.
Шутит? Рая пошарила по тряпкам, ища кулёк. Что с ним? Или что‑то не так сделала она? Огонёк двигался в темноте, словно волшебный, сам по себе, и лишь когда Кожух затягивался — освещал два красных вытянутых пальца, нос и сощуренные глаза. Рая вспомнила, как курила сегодня Ника.
— Дай попробовать, — попросила она, чтобы сделать ему приятное.
Он затянулся подряд два раза, и огонёк поплыл к ней. Ей почудилось, Кожух ищет папиросой её рот. Она вытянула навстречу губы и коснулась его руки — нежной, как у девочки.
Дым оказался не таким уж противным. Во рту сделалось тепло. Рая подержала дым и, не зная, что делать дальше, разомкнула губы. Но дым не уходил изо рта, и она дохнула, точно протирала зеркало.
— Как интересно, — сказала.
Когда папироса кончилась, Кожух опять полез к ней. Она не сразу сообразила, что ещё он хочет от неё, а когда поняла — прежний страх взметнулся в ней. Но теперь он даже не уговаривал её, руки его были уверенны и грубы, и она подчинилась ему.
Свет в окнах горел, а дверь оказалась запертой. Пригладив волосы и ещё раз осмотрев себя, опасливо стукнула. Тут же спохватилась и застучала ещё — с обычной своей нетерпеливостью.
— Я вот тебе! — взорвался голос матери, и Рая поняла, что она одна. — Шляться до ночи! — Она распахнула дверь и втащила дочь в комнату. — Где была?
— У Тепы. У Оли Тепиной. Пластинки слушали.
— Я тебе покажу пластинки! Что дома творится — глядеть срам. Мать работает как ишак, а она палец о палец не ударит!
Она ещё кричала, но Рая уже не боялась её. Если сразу не стукнула — все, драться не будет. Надо только помалкивать, что бы ни говорила она.
— Жрать садись, чего стоишь, — разрешила, наконец, мать, и это означало, что взбучка закончена.
Все подряд уписывала — мать не любила, когда за столом «модничают». Она гладила на подоконнике и все чего‑то косилась, косилась на дочь. Не сердито — с хитринкой. Рая насторожилась.
— Ешь, чего смотришь! — добродушно проворчала мать. А глаза прятала…
Ещё мгновение колебалась Рая, затем, не доев, выскочила из‑за стола, шмыгнула в свою комнату. На подушке, поверх накидки, лежало платье. Зеленое, шерстяное, с плиссированной юбкой и белым кружевным воротничком. Чудо! Она мечтала о таком с самой весны. Рая захлопала в ладоши. Осторожно и быстро взяла платье и — к зеркалу. Девчонки ахнут, когда она явится в школу на вечер. Будут щупать материю, завистливо фасон изучать. И все это на глазах Ивановой…
Из зеркала за ней наблюдало усталое и доброе лицо матери. Рая, ликуя, красиво повернулась на носках. Она чувствовала, как сияют её глаза, и очень нравилась себе.
— Довольна? — спросила мать.
Рая закивала изо всех сил и бросилась целовать её.
На Майке, которого она встретила у школы, красовался галстук. Комиссия! Рая растерянно замедлила шаг. Харитон предупреждал, что лично будет проверять всех. А если она постирала галстук и он не высох? Может же быть такое? Может! И она смело двинулась дальше.
Харитон, однако, не стал и слушать — её. Бу–бу–бу, бу-бу–бу — словно специально надувался злостью, карауля её. В класс даже заглянуть не позволил — загородил дверь своим круглым телом в лоснящемся пиджаке, и она не знала, пришла ли Иванова. Если нет — столкнутся на улице, а это ей ни к чему. Зачем чтобы Иванова видела, как тащится она домой, выгнанная? Переждать звонок решила, а уж после сбегать за галстуком. Поднялась на второй этаж, где обитали старшеклассники, пристроилась у окна. «Класс позорить?» — разозлившись, мысленно передразнила Харитона. Уж она‑то знала, что дрожит Харитон не за класс, а за себя и что не класс, а его, Харитона, проверяет комиссия. В прошлом году, став у них классным руководителем, что ни день задерживал кого-нибудь после уроков и выпытывал про других учителей: понятно ли объясняют, не кричат ли на ребят? Пел: люблю дружить с учащимися, чтоб никаких тайн–секретов, мы ведь друзья, не правда ли? После все передавали друг другу, о чем говорил с ними Харитон, а Шиндин, у которого мать в родительском комитете, доказывал шепотом, что Харитон строчит жалобы на других учителей и даже на Марию Прокофьевну. Уж не метил ли он в директора вместо Марии Прокофьевны?
Продребезжал первый звонок. Рая, вскинув голову, отошла к доске отличников. Здесь безопасней: не одно ведь и то же — глазеть после звонка в окно или почтительно изучать фотографии отличников. Из их класса на доске был лишь Майка, да и то в прошлом году; теперь его сняли — Харитон влепил годовую четверку, хотя Майка знал историю лучше Харитона.
— Ты что это в класс не идёшь? — услышала она и, ещё не обернувшись, узнала голос и одышку Марии Прокофьевны.
— Эмиль Харитонович за галстуком послал.
— А почему без галстука пришла?
— Забыла…
— Забыла, — передразнила директор. — А чего же не идёшь, коли послали?
— Сейчас… — Рая чувствовала на себе взгляд Марии Прокофьевны и не смела двинуться с места.
По опустевшему коридору торопливо прошагал кто‑то из учителей. Мария Прокофьевна вздохнула.
— Пошли‑ка, пионерка, — сказала она и тяжело повернулась на толстых ногах. Была она огромной, как слон, и старой, за глаза мы беззлобно звали её Бабой Ягой. Она и впрямь походила на Бабу Ягу своим мясистым горбатым носом и не седыми, а какими‑то серыми волосами, которые, чудилось, так и норовят подняться на голове.
Виновато плелась Рая за директором в пионерскую комнату. Вожатая Любовь Семёновна встала, едва они вошли.
— Пионерка вот, — сказала Мария Прокофьевна и перевела дыхание. — А галстука нет. Вы уж подарите ей, пожалуйста.
Рая вспыхнула. Есть у неё галстук, просто она забыла.
— Не знаю, не знаю… Вот теперь будет, теперь только попробуй так явиться.