— С голоду околеешь, пока дождёшься тебя, — проворчала мать, беря мокрой рукой термос. Другая дежурила на кране. Зелёная струя бурно наполняла кружку. — В квартире прибери.
— Все о’кей будет! — весело отозвалась Рая. — Ты поешь.
Мать завернула кран и внимательно на неё посмотрела.
— Что это с тобой? — Цепким взглядом окинув мелочь на ладони, высыпала в тарелку. — Сто тысяч, что ли, выиграла? Следующий.
Рая засмеялась.
— Нормальная! — и выхватила из ящика горсть конфет. — Пока!
В дверях едва не столкнулась с Никиным отцом. Мрачный, с помятым лицом — трезвый. Ника говорила как‑то, что, когда отец не пьян, она боится его.
— Здрасте, дядя Ваня! — громко сказала Рая.
Он буркнул что‑то и угрюмо прошагал мимо. Повеселеет сейчас.
Дома Рая проворно убрала все, перемыла посуду, но ей этого показалось мало, и она затеяла мыть пол. Босиком, в старой материнской юбке, подол подоткнут. Полоская тряпку, услышала музыку. Медленно выпрямилась. Радио у соседей? (Как хорошо я вижу её сейчас! Замерла над ведром с мокрыми руками, взгляд устремлен в пространство, а с невыжатой тряпки капает на босые ноги вода…)
Уроков оказалось немного, и сделались они мигом. Ещё не было шести, а она уже вышла. На что надеялась она? Конечно же застать Иванову, которая наверняка караулит её, чтобы поблагодарить за записку. Но на площадке был лишь Кожух. Крупные тесные зубы засверкали в выжидательной улыбке.
— Привет…
— Здорово, — снисходительно ответила Рая. Воображает, что ему снова удастся затащить её на свой мерзкий чердак!
— Ты что? — насторожённо спросил он.
— Ничего! Такая, как всегда. А где остальные?
— Тебе кто нужен?
— Все. Только не ты.
Какой глупый вид у него!
— Ты чего? — ещё больше обеспокоился он.
Рая усмехнулась. Прошла мимо и села на скамейку спиной к нему. Нисколечко не боялась она его. Никогда больше не будет того, что он хочет, — ни с кем и никогда.
Все по–другому станет теперь… Завтра же она купит зеленую бумагу и обернёт учебники, как у Ивановой.
— Ты думаешь, я натрепался тебе? — тихо проговорил сзади Кожух.
Рая приподняла голову, но не обернулась. О чем это он?
— Пожалуйста, я хоть сейчас могу.
— Что ты можешь?
— Ну, о чем мы договаривались?
— Ни о чем я не договаривалась с тобой.
— Не притворяйся. Позавчера.
— Я не притворяюсь. На баяне, что ли?
— Могу хоть сейчас. Пожалуйста.
Рая фыркнула.
— Не нуждаюсь. Учи кого‑нибудь другого.
Он обошёл скамейку, встал перед ней, потом сел рядом, на самый краешек — чтобы не помять отутюженные брюки. Рая отодвинулась.
— Случилось что? — прошептал он. — Не бойся, скажи.
Рая глянула на него через плечо.
— С чего ты взял?
Но и ей сделалось не по себе: а что могло случиться?
— Ну, может, рассказала кому? Может, матери рассказала? Ты учти, ты сама пошла, я не тащил тебя.
Она больно закусила губу. Зачем он пристаёт к ней!
— Рая! — произнёс он и придвинулся ближе. Парикмахерской несло от него. — Узнал кто‑нибудь, да? Ты говорила кому‑нибудь?
— Отстань от меня! — И порывисто пересела на другую скамейку. Кожух — за ней, но уже не на краешек скамьи, уже как попало — забыл о брюках.
— Учти, — зло прошептал он, — тебе никто не поверит. Меня во дворе все знают, и отца, а ты… Ты уж помолчи. Все видят, как мамаша твоя…
Рая резко обернулась.
— Это не твоё дело, ясно тебе? Не твоё дело, ты у себя смотри!
— На мою смотрят, можешь не волноваться. Моя у всех на виду, а вот твоя — неизвестно. А яблочко от яблони недалеко падает, это каждый знает. Так что тебе лучше язык за зубами держать. И с Никой ты водишься, а уж Ника, будь спокойна, всем известна.
— Дурак ты, дурак, дурак! — крикнула Рая, вскочила и, плача, быстро пошла к дому.
Смеркалось. Накидка, которую она так заботливо расправляла на подушках три часа назад, смялась вся и была мокрой от слез. Ну и пусть, теперь все равно! Иванова не станет даже разговаривать с нею…
Кто‑то стучал в дверь. Мать… На ходу поправляя волосы, Рая побежала открывать.
— Что‑нибудь произошло? — степенно поинтересовалась мать. Не одна… ОН стоял за её спиной, держа перед собой руки в белоснежных манжетах, — боялся задеть примус или кухонный шкаф.
— Ничего, — ответила Рая. — Лежала. — И пошла в свою комнату. Быстро поправила постель, потрогала опухшие глаза и сразу вернулась. Иначе, знала, мать пожалует сюда с допросом. Присев у тумбочки, делала вид, будто ищет что‑то.
Мать шуршала бумагой — покупки выкладывала.
— Садись, — сказала ЕМУ. И вдруг дотронулась до Раиного плеча. — На минутку.
— Сейчас…
— Ну, кто так разговаривает с матерью? И даже с дядей Лёшей не поздоровалась. Не стыдно?
Рая взяла какую‑то книгу и, направляясь в свою комнату, буркнула:
— Здравствуйте.
Мать прикрыла за собой дверь.
— Ты что позоришь меня! — гневно прошептала она. — Сколько раз я тебе…
— Я не позорю…
— Тише говори! Чего ревела?
— Я не ревела.
— Я что, слепая, по–твоему? Сейчас же говори, что произошло.
— Ничего не произошло. Поцапались…
— Как поцапались?. С кем?
— Поругались.
— Так и надо говорить — поругались. С кем?
— Ты не знаешь — с нашего класса.
— Ну и нечего реветь. Уроки сделала?
— Сделала.
— Ешь и можешь гулять идти.
— Я не хочу гулять.
Мать удивленно вскинула брови.
— Как не хочешь?
— Не хочу…
— Ну, как хочешь. Будешь в этой комнате, со взрослыми нечего торчать.
Ушла, а Рая села у окна. Света не зажигала. Среди листьев темнела слива — та единственная, что уцелела на дереве.
— Поссорилась с кем‑то, — вполголоса объясняла мать в другой комнате. — Ты ведь знаешь — у них сейчас такой возраст. Вот подожди, обзаведёшься своим…
Он тихо ответил что‑то, мать засмеялась и, наверное, погрозила пальцем.
Когда совсем стемнело, Рая вышла из дома. На площадке ярко горела лампа — мужчины вворачивали её, когда садились за домино. Ивановой не было. Все, как дети, теснились рядышком на скамейке, сложив впереди себя руки лодочкой, — в «кольцо налицо» играли. Даже Кожух — из‑за Жанны. Рая постояла и тихо пошла обратно.
Она сидела в палисаднике на скамейке, сколоченной ещё отцом, и слушала пластинки. Мать ставила их одну за одной. Она обожала цыганские песни и под настроение пела их, перевирая мотив.
Скоро Жанну и Шурика позвали домой — значит, ровно девять. Ни минутой дольше не позволяли им пробыть на улице. Рая посидела ещё немного и тоже пошла.
На столе, среди закуски, возвышалась продолговатая и узкая — не наша — бутылка.
— Раиса, садись ужинать, — размеренно проговорила мать. Это она хотела казаться трезвой. — Руки мыла?
— Они чистые.
— Руки моют перед едой. Что тебе дать? Шпроты будешь?
Она всего положила Рае и снова завела «Очи черные».
— Раисе не нравится, как поёт её мама, — скорбно проговорила она. Потом медленно повернула голову к НЕМУ. — Между прочим, у неё безукоризненный слух. Но голос… — Она вздохнула и закатила глаза. — Голос у неё в маму.
Патефон умолк. Мать глядела перед собой повлажневшими глазами. Рая покосилась на бутылку — и половины не выпито. ОН ещё налил ей вина, а себе — из графина — водки.
— Выпей сам, — попросила мать. — Мне ещё укладывать ребёнка.
— Я сама лягу, — огрызнулась Рая.
— Как ты разговариваешь с мамой? — удивилась мать. И — ему: — Ты бы рассказал ей что‑нибудь серьёзное. Между прочим, Раиса, дядя Лёша во втором институте учится.
— Ты уже говорила.
— У неё с математикой трудно, — пожаловалась мать. — Ты бы помог ей с математикой.
Рая доела и сразу же ушла. Не успела, однако, разобрать постель, как явилась мать. Осведомилась:
— Ты все приготовила в школу? — Голос плыл, как на старой пластинке. — Уроки сделала? — Не думай, дескать, что я что‑то забыла.
— Сделала…
Рая легла, и она поправила на ней одеяло.
— Ты не хочешь сказать маме спокойной ночи?
— Спокойной ночи.
Мать коснулась лба накрашенными губами, а затем вытерла это место.
— Спи. Кастрюля под кроватью.
Рая ждала этих слов. Ещё давно, когда ОН только появился у них, мать однажды поставила ей на ночь кастрюлю, в которой обычно лежали прищепки и кусищи хозяйственного мыла. Волнуясь, объяснила нетерпеливым шепотом, что им с дядей Лёшей ещё надо поговорить и будет неудобно, если она пойдёт на ведро.
— Не буду я в кастрюлю…
— Тогда терпи. Ты уже большая девочка.
Она окинула взглядом комнату, будто не спешила к НЕМУ и проверяла, все ли в порядке, потушила свет и медленно вышла.
Рая лежала на спине. Как славно было ей вчера в это время! А может, так делается специально: день хороший, день плохой? Тогда завтрашний должен быть хорошим… Она закрыла глаза. В той комнате приглушённо смеялась мать.
Приснилось ей, будто она играет на пианино, а рядом, с баяном на коленях, дожидается своей очереди Иванова. Раины руки летают, а вместо платья на ней ситцевый халатик.
Иванова хорошо улыбнулась ей.
— Ты вчера так быстро — я и опомниться не успела.
Оправдывалась… Иванова — сама Иванова! — оправдывалась перед ней.
— Я в кино спешила, — вспомнила Рая.
На большой перемене вышли из класса вместе. «Только не тарахти, как сорока, — мысленно наказывала она себе. — Ничего особенного не произошло. Две девочки познакомились — это вполне естественно».
После уроков, как всегда по субботам, Харитон делал политинформацию. Вид у него был такой, словно это он подстроил события о которых рассказывал. Тепа, придвинувшись, зашептала что‑то, но Рая строго показала глазами на Харитона: слушай. А у самой замирало дыхание: неужели вместе с Ивановой пойдут домой?
Вместе… Набравшись духа, о завтрашнем дне заговорила Рая.
— На море идём. Весь двор. Хочешь с нами?