Едва не врезавшись в стеклянную дверь, подкатил на велосипеде Валерка. Он утомленно дышал, лицо раскраснелось… Удовольствие и скрытая горечь смешались в улыбке, что раздвинула тонкие губы Аристарха Ивановича.
— Лимонада нет, — проговорил он, отодвигая Валеркин гривенник, — Пиво только. Пиво будешь?
Мальчик отрицательно качнул головой.
— Воды бы… — и смущённо улыбнулся.
— Воды? Ну постой.
Ушел за занавеску, открутил горячий кран и под обжигающей струёй тщательно вымыл над чаном кружку. До краёв наполнил холодной водой. Валерка бережно взял кружку двумя руками.
— Сырая, — предупредил Аристарх Иванович.
Но хоть бы хны Петиному сыну! Пил с жадностью, не отрываясь, запрокидывая голову. Мужчина… А ведь всего на два года старше Игоря. Аристарх Иванович грустно любовался им.
— Ещё?
— Не…
Перевёл дыхание, вытер ладонью мокрый рот и благодарно, хорошо улыбнулся. Белые, ровные, здоровые зубы… А Игоря едва не с пяти лет таскали по стоматологам.
— Постой, — остановил его Аристарх Иванович. —Завтра как, едем?
— Ну! — улыбаясь, сказал мальчик.
Его отец и Аристарх Иванович были земляки — из Громовки оба, но узнали об этом, прожив бок о бок, на одной лестничной площадке, больше года.
Петя ездил к родителям часто — гораздо чаще, чем Аристарх Иванович к матери. С ружьём и удочками исходил все окрест, приглашал Аристарха Ивановича, но тот отделывался шутками — некогда было, да и стеснялся своего охотничьего неумения. На этот раз позволил уговорить себя, но предупредил, что возьмёт сына. Пусть Игорь ближе познакомится с Валеркой.
— Ружьё‑то берёшь? — И улыбнулся узкой, неровной улыбкой, которую так не любил в себе.
— Ружьё — нельзя. Утки на гнёздах сидят.
— А как же?
— За толстолобиками пойдём. Есть местечко одно…
Из‑под расстёгнутой рубашки блестела потная мальчишеская грудь.
— Застегнись, — ласково сказал Аристарх Иванович. — Простудишься.
Валерка махнул рукой. Закатанные до колен штаны обнажали мускулистые, успевшие загореть ноги. В окно видно было, как ловко вскочил он на велосипед, покатил, согнувшись над низким рулём.
Надо бы и Игорю купить велосипед… Но Аристарх Иванович понимал, что велосипед не спасёт сына.
Узнай в школе о его отцовских терзаниях, наверняка удивились бы. Игорь? А что такое? Дисциплинирован, учтив, прилежен… Лестные отзывы посторонних были приятны Аристарху Ивановичу, но знали б, о чем мечтал он! О том, что когда‑нибудь и его сына накажут за драку или выбитое стекло. С каким лёгким сердцем отчитывал бы его!
С кем можно поговорить обо всем этом? Хорошо жаловаться посторонним людям на мальчишеское непослушание — в этих жалобах Аристарху Ивановичу всегда чудилась скрытая гордость, — но разве повернётся язык говорить кому бы то ни было о низменных чувствах и подленьком характере своего ребёнка? Хотя бы тому же дяде Паше…
После скандала, учиненного дядей Пашей, в павильоне его больше не видели. Зимою, не вытерпев, Аристарх Иванович спросил у захмелевших таксистов, с которыми тот прежде частенько хаживал сюда: «Где ваш товарищ? В шрамах весь, дядя Паша, что ли?» Те поняли сразу, обрадовались: «А, Сомов! Да он на пенсии давно. Диспетчером у нас работал. Сейчас в больнице». — «Что с ним?» — «Да все. Инвалид первой группы». Аристарх Иванович успокоился. Значит, дело не в презрении, которым после того случая с подростками проникся к «Ветерку» этот израненный фронтовик. Болеет… В последнее время он и впрямь едва ноги таскал, но — всегда в прекрасном расположении духа, всегда балагурил и даже из непробиваемой Поповой умудрялся вышибить слово–другое, а то и улыбку. Это у Поповой‑то! В числе немногих избранных (таких за все время человек пять у неё было, не больше) отпускала в долг ему, а ведь дядя Паша Сомов был не из тех, кто ограничивался скромными двумястами граммами. Вечно с ним друзья–приятели, подчас весьма подозрительные, и всех он норовил угостить. «Лидочка, на мой счёт. До четвертого», — тихо говорил Поповой, и та давала.
С Аристархом Ивановичем дружелюбно здоровался, даже пошутил раз, намекая на его и свою худобу: «Интересно, у кого из нас живот к позвоночнику ближе. А?» И вдруг — весь трясётся от злости, размахивает палкой и своим срывающимся, негромким, но отчётливо звучащим в наступившей тишине голосом режет Поповой такое, от чего по лицу у той идут красные пятна. Выскочивший из кабинетика Аристарх Иванович долго не мог понять, в чем дело. Сунулся было, но дядя Паша и на него попёр: «Совести… Ну хотя бы вот столько совести осталось у вас? Или за копейку на все готовы? Собственных детей продадите?» Оказывается, Попова налила вина подросткам, длинноволосым четырнадцатилетним шкетам. К прилавку тут же подковылял дядя Паша, отнял стаканы и хотел выпроводить ребят, но они остались якобы выпить лимонада. Сомов пригрозил им худым пальцем. Едва же отошёл, Попова, дурёха алчная, снова налила им вина. Вот тут‑то и началось. Таксисты оттаскивали его, успокаивали, но он цыкнул на них, и они притихли. Сомов бушевал. Оробевший Аристарх Иванович как только не ублажал его, клялся, что больше не повторится, даже на то пошёл, что строго отчитал при клиентах глазом не моргнувшую Попову. Все напрасно! Сомов наскрёб у приятелей денег, вернул Поповой все, что должен был, и, оставив едва пригубленный стакан, быстро захромал к выходу.
Поначалу Аристарх Иванович с тревогой ждал последствий. Отобрав у Поповой объяснительную, заготовил на всякий случай проект приказа с выговором за отпуск вина несовершеннолетним, но, видимо, старый солдат был не из тех, кто обивает пороги с жалобами. Грома не грянуло. И чем дальше отодвигалась угроза административного скандала с выговорами и лишением премий, тем большим уважением проникался Аристарх Иванович к этому обречённому человеку. Надо иметь мужество, чтобы восстать против людей, от которых ты пусть вроде бы и в пустяках, но зависишь. В пустяках! Так покажется лишь тому, кто взирает со стороны, Аристарх же Иванович знал, что для иного стакан плохонького портвейна. Для того же Педагога, например.
Раньше это был просто клиент, Педагогом же стал после того, как Аристарх Иванович, к радостному своему изумлению, увидел его в школе, где учился Игорь, — рассеянно брёл он по коридору с журналом и короткой указкой.
Пил он всегда один, сосредоточенно глядя перед собой через толстые стекла очков в дешёвой оправе, а если, случалось, кто‑либо отвлекал его назойливым вопросом, медленно поворачивал голову, и мокрые от вина губы презрительно изгибались. «Не имею чести…»
Запои перемежались полосами затишья, и тогда он не казал носа в павильон. Последний раз отсутствовал месяца полтора. Появившись вчера, взял, как обычно в первый вечер, стакан марочного и бутерброд с сыром. Вино медленно, не отрываясь, выцедил, а к бутерброду не прикоснулся. Помешкав, напряжённой походкой снова направился к стойке. В эту минуту он ненавидел себя. Ох, как же ненавидел он себя в эту минуту!
Аристарх Иванович взглянул на будильник. Шестой час — скоро пожалует…
Закуски у Поповой — хоть отбавляй, но хлеб кончался, и Аристарх Иванович отправился в булочную. Когда вернулся, Педагог был уже в зале. Перед ним стоял отполовиненный стакан — должно быть, не первый: первый выпивал залпом.
За соседним столиком шумно спорили. Что‑то такое о войне… Сыпались цифры, названия городов, воинские звания. Аристарх Иванович с удовлетворением посмотрел через стекло на безжизненно свисающее красное полотнище.
К компании бесцеремонно присоединился Лир. Ему плеснули вина, он высокомерно посмотрел на стакан и, будто делая одолжение, с неудовольствием выпил. Половинку конфеты, заботливо подвинутую кем‑то, гневно отверг.
— Лир! — вполголоса, с улыбкой хозяина, сказал Аристарх Иванович.
Педагог напряжённо повернул голову:
— Вы мне?
Аристарх Иванович не ответил. Сложив губы трубочкой, наблюдал за стариком. Потом доверительно перевёл взгляд на Педагога:
— Лир! Достопримечательность наша.
Улыбка доброго хозяина не сходила с лица его. Лир размахивал руками.
— Я жизнь прошёл. Мне шестьдесят четыре года! Меня все уважают. Спросите кого угодно — все! Кроме… — Он многозначительно поднял палец. — Кроме кого, вы думаете? Кроме собственных дочерей.
А Педагог все всматривался, все всматривался…
— Вы Шекспира читаете? — произнёс он наконец.
Аристарх Иванович неторопливо повернулся к нему — вежливый, но исполненный достоинства хозяин. Его бровь вопросительно поднялась.
— Шекспира читаете? — тщательно повторил Педагог. Жёлтое, больное, иссечённое морщинками лицо…
Аристарх Иванович, не вынимая рук из карманов халата, уклончиво пожал плечами.
— Приходится иногда.
Шум, голос Лира, звон монет — все медленно отступило.
— Приходится? — переспросил Педагог. Взгляд его голубых глаз, искажённых стёклами очков, был трезв и внимателен.
— Иногда. Я все читаю.
Задев рукавом, Лир опрокинул пустой стакан и этим отвлёк Педагога.
— Почему он в халате?
— Лир‑то? Да он живёт здесь.
Педагог покривил в улыбке брезгливые губы.
— Потому и в халате? — Медленно и безвкусно допил, аккуратно поставил на стол пустой стакан. — Кажется, я уже видел вас?
Аристарх Иванович почувствовал себя уязвленным.
— Не мудрено! Я тут все время. Заведующий. —И прибавил со смешком: — Громко сказано — заведующий. Кем заведовать? Четыре сотрудника, два в одну смену, Два в другую. Все самому приходится. Вон пенсионерка, видите? Подагра, едва ноги таскает. А что делать? Нету кадров.
— А Шекспира читаете…
— Ну, почему Шекспира? Шекспир, собственно, давно, в молодости. А сейчас — если только в кино или по телевизору. Я все читаю. И о воспитании, и вообще. У меня сын — надо знать, хочешь не хочешь.
— Что знать?
— Ну как! — Аристарх Иванович улыбнулся, предупреждая: то, что скажет сейчас, не следует воспринимать слишком всерьёз. — Как воспитывать.
Педагог пытливо посмотрел на него и ничего не сказал.