Грустно сделалось Сомову. Здесь, на юге, берёзы встречались много реже, чем в средней полосе, и были хилее, беднее — этакие сироты рядом с могучим грецким орехом или великаном ясенем. Все послевоенные годы мечтал он съездить в родные края, на Тамбовщину, но так и не вырвался: болезнь, работа, семья, приятели. А самое главное — безденежье, которое хоть никогда особо и не угнетало Сомова, но из лап своих не выпускало. Даже когда перевели с обычной инвалидности на военную и пенсия подскочила втрое, денег в доме не хватало: все уходило бог знает куда, меж безалаберных рук — на это Сомов был мастер. А теперь уже все, не побывать, и не надо, нельзя думать об этом, как нельзя думать о Мае.
Всплеснула рыба. Днём или вечером, когда здесь говор больных, транзисторы, всплеск этот показался бы слабым, сейчас же, в тишине, он прозвучал так звонко, точно метровые щуки водились тут. А ведь ничего, кроме двухтрех карасей, не вытаскивают за вечер больные, что украдкой балуются на закате удочкой.
Не мигая, глядел Сомов на замершую воду, а мысли вольно и сладко витали неизвестно где. Когда тот край озера окрасился солнцем, вспомнил о времени и, тяжело опираясь на палку, заковылял обратно.
В стороне от дорожки, между кизиловым кустом и орешником, белел в по–осеннему жухлой траве пучок ромашек. Сомов остановился. «Я уж отходила своё, дядя Паша… Мужик что на шкаф глядит, что на меня — все одно». Полузабытая улыбка, всплыв из глубины, покривила изуродованные губы. Осторожно сошёл с дорожки в росистую траву — враз потемнели войлочные тапочки. Ничего… Вцепившись правой рукой в палку, присел, другой обхватил разом все стебли, потянул, но ромашки не поддавались. Тогда он решил брать по одной, но тоже не получалось, тащился весь куст. Сомов, подумав, аккуратно положил палку, сорвал, придерживая куст, одну ромашку, другую, а на третьей потерял равновесие и завалился набок.
С четверть минуты лежал так — отдыхал. По серому байковому халату расползались влажные пятна. Он засмеялся — забулькал, засипел в утренней тишине леса его сдерживаемый смех. Галантный кавалер, вздумавший преподнести цветы даме!
Дальше едва плёлся: дорожка хоть и чуть приметно, но все же подымалась. Раскатисто пропел петух: кастелянша Дуся, живя в казённой квартире, на втором этаже, умудрялась держать кур. Сомов улыбнулся на Дусю, сунул в прохладные ромашки хрящеватый нос, но глубоко вдыхать не стал — так, сосредоточившись, уловил запах. В памяти возник пустырь, полуразрушенные стены какие‑то…
Надо, однако, поторапливаться — Сергей Сергеевич даст взбучку, если не застанет на обходе. И опять Сомов улыбнулся, но теперь уже на Сергея Сергеевича, на то, какой он милый человек, хоть и притворяется суровым, и как любит в душе старого своего пациента Павла Сомова. Но поторапливаться надо. Вот место, где тогда, не выдержав, сел, весь в поту, на обочину, на острую щебенку, оставшуюся после прокладки асфальта. Здесь его подобрали, под руку привели в палату. Как же стыдно было за свою немощь, но он держался, острил.
Нынче такого казуса не приключится с ним. Нынче он молодцом, хоть и малость поползал на карачках, собирая ромашки. Видела б Инда!
У Шпалерова и старичка Маточкина жалоб, как обычно, не было, зато Рогацкий обрушил на голову Сергея Сергеевича поток брани. В боку болит, а никто не скажет толком — от чего, уколы делать не умеют, тычут, словно он буйвол, особенно эта, толстозадая (о Верочке!); лично он больше не позволит ей колоть себя. Питание скверное, кровать узкая — того и гляди, свалишься ночью, и вообще он просит перевести его в другую больницу. Тридцать семь километров от города — ни передачи принести, ни навестить… Сергей Сергеевич выслушивал терпеливо и серьёзно, зато Витя Шпалеров резвился на своей койке.
— Поближе его, Сергей Сергеевич! Где‑нибудь в районе Жалуево.
— Не лезь, — огрызался Рогацкий. — На Жалуево раньше меня попадёшь.
Сомов улыбался. Притчей во языцех стало у них Жалуево с тех пор, как перевели туда кладбище. Голый, неуютный пустырь — раньше на этом месте конезавод был.
— А чего ты, Володя, сердишься? — не унимался Шпалеров. — Там просторно как раз. Много места свободного. Ты забронируй себе что получше, а то порасхватают.
— Это точно, — поддержал его Сомов. — Я вот уже облюбовал себе местечко. Под абрикосовым деревом.
— Слышишь, Володя? Объегорил тебя дядя Паша. А чего, дядя Паша, там разве абрикосы растут?
— Нет, но будут. В завещании напишу. Посадить абрикосовое дерево… Так и напишу. Заместо памятника.
— Ну, хватит! — оборвал Сергей Сергеевич и подошёл к Сомову. — Опять на озеро бегали?
— Я, что ли? — удивился Сомов.
— Я, — сказал Сергей Сергеевич.
Сомов вздохнул.
— Ну вот, заложили.
«Неужто Верочка? А я‑то цветочки ей…» Послушно обнажил костлявое, иссечённое шрамами, побитое, пожженное тело. Сергей Сергеевич, холодя грудь металлической бляшкой, внимательно слушал, а Сомов смотрел на его замкнутое лицо и любовался этим лицом — таким было оно молодым, таким целехоньким.
Едва врач и сестра вышли, как позвонили к завтраку. Шпалеров проворно поднялся, а следом за ним и Сомов, хотя есть не хотелось. Но не явись он в столовую, няню заставят сюда переть поднос с едой.
Вернувшись из умывальника, он, к своему удивлению, снова застал в палате Сергея Сергеевича — одного, без сестры. Врач пытливо смотрел на него.
— По мою душу? — обеспокоился Сомов. Вспомнил тёмные пятна на халате — на земле сидел, холодной, в росе, но это же пустяк, да и кто мог видеть.
Врач отвёл взгляд.
— Ступайте завтракать. После зайдёте в ординаторскую.
И, не показав больше глаз, ушел. Сомов размышлял. Нашли что‑нибудь в анализах? В снимке? Но что нового могли у него найти, все ведь давным–давно ясно… А ноги тем временем вынесли его в столовую, и только здесь, сев, обнаружил на плече полотенце.
— Що це такое, дядь Паш? — спросил Микола, сосед по столу и давний, ещё по прошлой осени, напарник в домино. — В баньку собрался?
Сомов засмеялся. Болтая с Миколой, отщипнул кусочек котлеты, безвкусно пожевал, затем покопался в манной каше и тоже отодвинул. Всю жизнь ненавидел еду, сон и еду, два лютых своих врага, крадущих не только время, но и деньги, которые, если б не эта проклятая еда, можно было б ах как потратить!
И вдруг осенило: не случилось ли чего дома? С Маей?.. Почему отвёл глаза Сергей Сергеевич? Дрожащей рукой поставил недопитый стакан с чем‑то тёплым — то ли кофе, то ли чай, — поднялся, опираясь о стол, заковылял к выходу. У двери его догнал Микола.
— Полотенце, дядь Паш, — и уважительно повесил на плечо, на прежнее место.
Сомов остановился, улыбнулся ему, а себе сказал: спокойно, спокойно, потому что сердце уже трепыхало и проваливалось.
В коридоре ещё отдохнул, настроил дыхание и только после этого, уже надёжно контролируя себя, направился в ординаторскую.
Там его ждали сын и невестка. Оба остались сидеть, когда он вошёл, не поднялись навстречу, не поцеловали, как обычно, и это сразу сказало Сомову: что‑то стряслось. Он беззаботно улыбался.
— Навестить решили? — Ласково коснулся Галочкиного плеча, сыну руку протянул. Тут только он заметил, что рука его не то что дрожит — пляшет. Из‑за стола за ним пристально наблюдал Сергей Сергеевич.
— Как чувствуешь? — отрывисто, ломающимся голосом спросил Костя.
— Прекрасно! Сегодня на озеро ходил, за цветочками.
Сомов хитрил й держался. Он знал, что, если будет выглядеть плохо, ему не скажут всего, пощадят, видите ли, и сколько потом труда и актёрства потребуется, чтобы заставить их выложить правду! Глупые, неужели не понимают, что все эти артподготовки, все эти кружения вокруг да около изматывают куда сильнее? А тут ещё изучающий взгляд Сергея Сергеевича…
Сомов сел. Он посмеивался и балагурил, потом спросил как бы невзначай, дурачком прикидываясь, что это привело их сюда в будний день.
Ответить поспешила Галочка:
— Навестить решили.
А Сомов уже знал, что с внучкой все в порядке, иначе б Галочка не была такой, не светились бы ямки на щеках. И с Любой ничего — по Косте видел. Правда, сын немного печален, но он всегда такой — нервный, впечатлительный мальчик. Кого, как не самого себя, должен винить Сомов?
Так что же произошло у них?
— С дядей Митей плохо, — быстро и как бы с неудовольствием выговорил Костя.
Митя? Удивленному Сомову представился брат. Высокий, жилистый, очень сильный (всю жизнь грузчиком проработал) — что могло стрястись с ним? Под машину попал?.. Распластанным на мостовой увидел вдруг его Сомов, с немым, беспомощным криком в глазах, и тотчас почувствовал, как деревенеет улыбка — словно ещё один шрам на лице.
— Заболел дядя Митя, — нежно и печально проворковала Галочка, но Сомов даже не взглянул на неё. На костылях тащится брат — так ужасающе зримо явилось это! — а в глазах все то же немое страдание. Он всегда был очень терпеливым, старший брат Митя…
Костя не подымал глаз. Уж он‑то не станет врать — не умеет. Опущенные зеки с голубыми прожилками нервно подрагивали.
— Ваш брат умер, — отчётливо произнёс Сергей Сергеевич.
Сомов медленно, с недоверием повернулся к нему. Митя умер? Даже улыбка начала оживать, так нелепо прозвучало это. Митя умер… «Слава богу, — подумал он с облегчением. — А я‑то боялся». Он сел удобнее.
— Когда?
Костя быстро вскинул глаза. Это были его, сомовские, глаза, только совсем юные. Но — его, его…
— Дядя Митя умер, — раздельно, с беспокойством и недоумением проговорил сын.
— Я понял, — мягко сказал Сомов. — Когда?
Все трое смотрели на него, но каждый по–разному. Сын — то ли сострадая, то ли с брезгливостью, Галочка — как кино смотрят, а Сергей Сергеевич — по–прежнему пытливо.
— Позавчера, — сказал Сергей Сергеевич.
Сомов сокрушённо качнул головой. Не думал, что у Мити так скоро…
— Что с ним?
Не к сыну, а к Сергею Сергеевичу. Тот, не отвечая, продолжал всматриваться в него, но уже через мгновение, что‑то увидев там и для себя поняв, повернулся к Косте.