С тем и легли. Проснувшись утром, мутным и плавающим со сна взглядом обвела Валентина Потаповна незнакомую комнату, такую крохотную, с трещинами на потолке. И вдруг вспомнила: Калинов! Боже мой, Калинов, где вот так же просыпалась пятьдесят, шестьдесят, семьдесят лет назад. Семьдесят! Просыпалась совсем маленькой девочкой, и то же солнце подымалось над городком, та же текла рядом река. Семейка сосен, которую видели вчера у детского садика (она подошла и незаметно потрогала одну), уже начала свою жизнь — до них и без них, вернее после них, закончит её. Закричал петух — неблизко, но его крик достиг обострённого слуха старой женщины без потерь, не утратив в пути ни своей хрипотцы, ни истаивающей протяжности. У Валентины Потаповны подкатил комок к горлу. Вдруг поняла она, что очень давно не слышала петушиной побудки, и вот сейчас, сейчас — со взволнованной готовностью подстерегал её слух — раздастся коровье мычание. Оказывается, даже это сберегла в тайнике её память. Столько разного прошло за семьдесят лет над её головушкой (она так и подумала — «головушкой» с какой‑то прежде неведомой жалостью к себе), прошло, прошумело, протарахтело, пробабахало, что кто бы мог предположить, что тайник памяти в неприкосновенности сохранит неразрывность и последовательность звуков её детского утра! Крик петуха и мычание коровы Маньки, которую выгоняла по росе мать, скрип телеги — то страшный дед Егор, их сосед, ехал с бочкой на Пёс за водой, хотя под боком был колодец, но речная вода, считал Егор, для огорода полезнее колодезной; протяжные металлические стоны на лесопильне, которые как начинались с восходом солнца, так и не смолкали до темноты… Ну, хорошо, Валентина Потаповна, тётя Валя, но я, я‑то откуда знаю и помню все это? И почему волнуюсь, описывая сейчас эту звуковую картинку? Быть может, моё сознание исподволь восстановило раннее калиновское утро по отрывочным воспоминаниям моих бабушек? Или иным, окольным путём впитались в мою кровь и плоть эти звуки?
Петух прокричал ещё раз, но коровьего мыка так и не раздалось. Негромко похрапывала Вероника (а будет утверждать, что всю ночь глаз не сомкнула), тихо дышала во сне Александра Сергеевна… Валентина Потаповна насторожённо замерла: чего‑то недоставало в этой дремотной музыке… Дыхания мужа — вот чего. Беспокойно двинула рукой под одеялом. Никого… И сразу отлегло, хотя за столь краткий миг и осознать не успела, чего испугалась, не обнаружив возле себя его привычного дыхания. Когда Дмитрий Филиппович умер, она призналась мне, что все последние годы с подспудным ужасом ждала этого. Днём ничего, а по ночам ни с того ни с сего начинала прислушиваться к нему, даже прикладывать ухо к груди, а то и легонько толкала в бок: «Дим!» Он вздрагивал и инстинктивно прижимался к стене. «Чего не дышишь?» — шептала, и он бормотал: «Дышу». В своих ночных страхах она не признавалась не только ему, мнительному, «как все мужики», но и себе тоже. Однако он был, этот страх, он поселился в ней с некоторых пор, и она до самой своей смерти казнила себя за этот преждевременный страх, который‑то, быть может, и накликал беду.
Итак, Дмитрия Филипповича не было рядом. Куда же подался он в такую рань? Это в прежние времена он вставал чуть свет, чтобы бежать «как оглашённый» к своим голубям, теперь же подымался куда позже её, к завтраку.
То и дело вворачиваю я тут словечки из лексикона моего детства — бабушек, двора, улицы. На всякий случай я закавычиваю их, но моего слуха они не режут. Вот и это определение «как оглашённый» было очень даже в ходу у нас. Чаще всего оно употреблялось применительно к Дмитрию Филипповичу. Голубятником он был заядлым. Вставал, как я уже сказал, чуть свет и мог «проторчать» возле своих питомцев до половины восьмого, а то и до без четверти, а потом «сломя голову» «понестись» на работу. Какой уж тут завтрак! Хорошо, если Валентина Потаповна успевала сунуть ему бутерброд. Он глотал его на ходу, всухомятку разумеется, и даже не замечал как, потому что его мысли были все ещё во дворе, у голубятни, на которую в эту самую минуту, быть может, слетал с крыши чужак.
Ах, эти чужаки! В них‑то и было все дело, весь смысл и смак голубятницкого искусства. В сущности говоря, сводилось оно к формуле: поймать чужого и не упустить своего. Но то формула, утилитарный знак, но — бог ты мой! — какие страсти, какие ухищрения, какие жертвы скрывались за ней!
Редко какой чужак с ходу и сам по себе плюхался на крышу. Классный голубь не осрамится так никогда. Но случалось, что возвращающийся с работы Дмитрий Филиппович, чьи глаза уже от ворот шарили в надежде поверху, вдруг обнаруживал на крыше среди своих чужую птицу. Усталость и голод как рукой снимало. Рот приоткрывался, и, не отрывая от крыши взгляда, боком, боком двигался он к голубятне.
Но то был фарт редкий. Чужак на крыше — это уже полдела, больше, чем половина. Самое трудное как раз и заключалось в том, чтобы посадить чужого, который парил иногда так высоко, что только глаз голубятника мог различить его. И парил ведь не над двором — над городом, который с такой высоты был весь перед ним. Крыш‑то, крыш! А ты попробуй опустить именно на свою.
Если чужой не слишком высоко, достаточно схватить длинную палку, которая всегда под рукой, и вспугнуть своих голубей с шеста и будки. При этом тоже требуется расчёт и навык. С одной стороны, надо вспугнуть так, чтобы голуби не перелетели лениво с шеста на крышу, то есть достаточно энергично (иногда для этого использовалась тряпка на палке), а с другой — не прогнать чужого. И тогда он, смешавшись со своими, авось и опустится вместе с ними на незнакомую ему крышу.
В том‑то и дело, что незнакомую, а голубь — птица приметливая (вспомните почтовых голубей). Поэтому она редко когда сядет сразу. Покружит, подумает, попримерится и лишь после осторожно опустится рядом с новыми товарищами. А то и не опустится, улетит.
Но это если не слишком высоко. А когда величиной с точечку, в которой тем не менее голубятник вс гда распознает свою птицу и ни с кобчиком, заядлым врагом голубей, ни с кем другим её не спутает? Тогда надо подымать своих. Для этого у дяди Димы были специальные птицы, в которых он верил свято. В какую бы высь ни поднять их и откуда бы ни запустить (даже с другого конца города), они все равно вернутся, и никакой чужак их не уведет с собой (а ведь такой риск тоже существовал) .
Запустить — неточное, неголубятницкое слово. У нас говорили «трухануть», и подразумевалась под этим особого рода виртуозность.
Не двумя, а обязательно одной рукой взять крупную и не такую уж податливую птицу и при этом держать её так, чтобы крылышки ровно лежали на обтекаемом гладком теле, а лапки были оттянуты назад. Далеко вниз отвести руку, подержать секунду, сосредоточиваясь, а затем метнуть изо всей силы. Очень важно при этом вовремя и мгновенно разжать пальцы. Чуть промедлишь — погаснет инерция размаха, отпустишь раньше — рука не успеет набрать силы. Я никогда не видел пращи, но мне так и хочется сказать: точно пущенный из пращи, взмывал вверх тугой и трепещущий комок, и лишь где‑то над макушкой старой шелковицы, которая подымалась выше двухэтажного дома, комок этот превращался в голубя. Не сразу приходил в себя, отряхивался и осматривался (вниз летели, кружась, пёрышки), потом начинал свою работу.
Дядя Дима «трухал» голубей первоклассно. Здесь у него конкурентов не было, да и кто мог сравниться силой с профессиональным грузчиком?
Даже самый ленивый и глупый голубь, заброшенный в небо с такой мощью, никогда не опустится сразу. Спячка прервана (именно в спячке, еде и любви проводят большую часть жизни домашние голуби), воли и высоты возжаждала птица. А рядом взрывается ещё один комок, и ещё, и вот уже все три набирают высоту.
Дальше от человека не зависит ничего. Его посланцам вручена судьба чужого. Как поведёт он себя? Захочет ли свести новое знакомство или, покружив и посмотрев, поразмяв крылышки, вернётся восвояси? Неизвестно… Но даже дилетанту понятно, что грех, сущий грех отлучаться в такую минуту от голубятни. Пусть голод стягивает живот, пусть стынет суп и нервничающая жена дважды, трижды, четырежды выходит звать тебя, пусть гости ждут дома или, напротив, тебя ждут в гостях, — побоку все. Бедная тётя Валя! Я не раз видел, как слезы блестели у неё на глазах и, больно закусив губу, со склонённой набок головкой быстро уходила она в дом.
Но самое важное впереди: когда чужой опустится‑таки на крышу. Особнячком держится он, осматривается и чистит крылышки. Они все чистят их после полёта, но гость, мнится голубятнику, делает это как‑то особенно, не к отдыху готовясь, а к новому полёту.
Как сманить его с крыши? Лучше всего предоставить это времени. Начинает смеркаться, свои один за одним слетают к будке, и заодно с ними может слететь чужой. А может и не слететь. Может до утра остаться на крыше (в темноте голубь видит плохо и вряд ли отправится на рискованные поиски дома), и тогда с восходом солнца надо снова быть на посту.
Тётя Валя приходила в отчаяние. Неограниченную власть, казалось, имела она над мужем, но голубятню словно очертили волшебным кругом, переступить который она не могла.
Моя бабушка вздохами сочувствовала ей, а если честно сказать, подначивала.
— Язву себе наживёт, — сулила она. — Или чахотку. Вон как дыхает.
Это тоже наше словечко — «дыхать». Кашлять — означает оно. Дмитрий Филиппович действительно «дыхал», давясь и отворачиваясь, в рукав сунув рот, дабы лающими звуками не спугнуть с мокрой крыши чужого. Моросил дождь, холодный ветер срывал с акаций последние золотые монетки, а нахохлившаяся птица, красавица (все чужие — красавцы), сидела себе в отрешённой неподвижности. Все средства были испробованы. Сыпался корм, и свои тотчас же слетали, некоторые прямо на землю, минуя шест и будку, хотя обычно голубь предпочитает опускаться постепенно: с крыши — на шест, с шеста — на будку и лишь потом на землю; осторожная бестия! Подбрасывались на крышу супруги, по очереди несущие на яйцах свою многодневную вахту. Естественно, они сразу же возвращались, но одни. Чужой сидел, как истукан. Это была ценная птица, из породы «монахов», белоснежная, с хохолком на загривке. Хозяин, рябой Климов с Больничного переулка, выкупил его на другое утро за двадцать пять тогдашних рублей — цена неслыханная. Но Дмитрий Филиппович поплатился за этого чужого ещё дороже.