Эта последняя мысль, объективная и рациональная, подвела его к решению. Зять может идти ко дну, но он, Марсель Перикур, останется на берегу, неусыпно наблюдая за всем, обеспечив столько спасательных кругов, сколько нужно, чтоб уберечь дочь и внуков. Он будет наблюдать за барахтающимся зятем, не пошевелив и мизинцем.
А в случае необходимости притопит его, ничего невозможного.
Г-н Перикур на протяжении своей долгой карьеры прикончил немало народу, но никогда еще эта перспектива не действовала на него так утешительно, как теперь.
Он улыбнулся, узнав знакомые мурашки — особое ощущение, возникавшее, когда из многих решений выбирал одно, самое эффективное.
29
Жозеф Мерлен никогда не спал как следует. В отличие от многих из тех, кто страдает бессонницей и всю жизнь даже не догадывается о причине своего недуга, он прекрасно знал, с чем связано его состояние: существование Мерлена представляло собой бесконечную череду разочарований, с которыми он так и не свыкся. Каждую ночь он мысленно воссоздавал неудачные разговоры, вновь переживал оскорбления на работе, изменяя концовку сцен в свою пользу, без конца перебирал в памяти разочарования и неудачи — все эти мысли долго не давали ему заснуть. Было в нем что-то глубоко эгоцентричное: эпицентром жизни Жозефа Мерлена был сам Жозеф Мерлен, у которого не было ничего и никого, даже кошки, все его существование сводилось к нему самому, закручивалось вокруг себя, как сухой лист вокруг пустой сердцевины. Так, в эти бесконечные бессонные ночи он ни разу не подумал о войне. На протяжении четырех лет он видел в ней лишь досадную помеху, некий довесок к неприятностям, связанным с ограничениями в питании, которые только ухудшили его и без того сварливый характер. Его коллеги в министерстве были шокированы, особенно те, чьи родственники находились на передовой, видя, что этот озлобленный человек обеспокоен лишь транспортными тарифами и перебоями с курятиной.
— Знаешь ли, мой дорогой, — говорили ему возмущенно, — это все-таки война как-никак!
— Война? Какая война? — отвечал раздраженный Мерлен. — Войны были всегда, так почему вы хотите, чтобы эта интересовала меня больше, чем предыдущая или следующая?
Его считали пораженцем, почти предателем. Если бы он был солдатом, его бы не стали долго терпеть — расстреляли бы; в тылу подобные высказывания звучали менее компрометирующе, однако его безразличие к событиям принесло ему дополнительные унижения, его прозвали Фрицем, и прозвище приклеилось к нему.
В конце войны, когда его назначили инспектировать кладбища, Фриц превращался в Ястреба, Гиену или Хищника, в зависимости от обстоятельств. И вновь тяжелые бессонные ночи.
Шазьер-Мальмон стал местом его первого визита на военное кладбище, вверенное компании «Прадель и K°».
Прочитав его отчет, власти нашли ситуацию весьма тревожной. Поскольку никто не хотел брать на себя ответственность, документ быстро полетел вверх по кабинетам, пока не оказался на столе директора центральной администрации, умевшего замять подобные вопросы, как и его коллеги из других министерств.
Между тем каждую ночь, лежа в постели, Мерлен оттачивал фразы, которые собирался произнести перед своим начальством в тот день, когда его вызовут, и которые, по сути, сводились к одному простому, но жестокому факту, чреватому последствиями: тысячи французских солдат были похоронены в слишком маленьких гробах. Независимо от их роста, от метра шестидесяти до метра восьмидесяти и более (благодаря наличию военных билетов Мерлен сделал подробную выборку значений роста солдат, о которых шла речь), все оказались в гробах длиной метр тридцать. Чтобы их туда поместить, необходимо было сломать им шею, отпилить ступни, перебить лодыжки; короче говоря, с телами солдат обходились так, словно это было сырье для распиловки. Доклад пестрел жуткими техническими рассуждениями, там пояснялось, что, не имея ни знаний анатомии, ни подходящего оборудования, персонал был вынужден дробить кости острием лопаты или ударом каблука по плоскому камню либо орудовать заступом, но даже подобные меры не всегда обеспечивали возможность разместить останки наиболее крупных солдат в этих маленьких гробах, и в итоге туда запихивали то, что могли, а излишки сбрасывали в гроб, служивший мусорным ящиком, а как только он заполнялся, его зарывали с пометкой «неопознанный солдат», и в результате невозможно было гарантировать семьям умерших, приезжавшим с ними проститься, целостность останков их родных; кроме того, фирма, получившая подряд на эти работы, вынуждала персонал работать в таком темпе, что им приходилось помещать в гробы лишь наиболее доступные части тела, лежавшие на поверхности, у них не оставалось времени разрыть могилу, чтобы найти части тела, документы или предметы, позволявшие проверить или определить личность погибшего, как предусмотрено регламентом; то и дело обнаруживались какие-то кости, и никто не мог сказать, кому они принадлежат; помимо этого, имеются серьезные систематические нарушения инструкций по эксгумации и доставке гробов, что ни в коей мере не соответствует договору подряда, полученному данной фирмой, и так далее. Как видим, фразы Мерлена могли состоять более чем из двухсот слов; в этом плане в своем министерстве он слыл настоящим мастером.
Отчет произвел эффект разорвавшейся бомбы.
Это было крайне тревожно не только для компании «Прадель и K°», но и для семьи Перикур, бывшей на виду, а также для государственных служб, которые позволяли себе проверять работу лишь aposteriori, то есть слишком поздно. Если факт будет предан огласке, разразится скандал. Впредь информация, касающаяся этого дела, должна поступать напрямую в кабинет директора центральной администрации, минуя промежуточные этапы. Дабы успокоить госслужащего Мерлена, ему необходимо передать по инстанции, что его отчет был изучен крайне внимательно, его высоко оценили и соответствующие меры будут приняты в самом скором времени. Мерлен, имевший более чем сорокалетний опыт, сразу же понял, что его отчет только что похоронили, и, в общем-то, не очень удивился. Этот государственный заказ, несомненно, подразумевал теневые зоны, вопрос был весьма щекотливый, все, что мешало администрации, устранялось. Мерлен знал, что ему совсем невыгодно становиться помехой, иначе его снова отодвинут в сторону, как фарфоровую вазу, нет уж, спасибо. Будучи человеком долга, он выполнил свой долг. Ему не в чем было себя упрекнуть.
И в любом случае в конце карьеры ему оставалось лишь дождаться пенсии, о которой он так давно мечтал. От него требовали проводить проверки для проформы, подписывать ведомости, ставить на них печати: он будет подписывать, ставить печати и терпеливо ждать, когда закончится продовольственный дефицит и на рынках и в меню ресторанов наконец вновь появятся куры.
С такими мыслями он вернулся домой и впервые в жизни заснул сном младенца, словно его рассудку требовалось особое время на восстановление.
Он видел невеселые сны: солдаты, уже давно начавшие разлагаться, садились в своих могилах и плакали; они звали на помощь, но из их уст не вырывалось ни единого звука; единственным утешением им служили огромные сенегальцы, голые, как черви, продрогшие от холода, которые обрушивали на них полные лопаты земли, как набрасывают пальто на утопленника, которого только что выловили из воды.
Мерлен проснулся, охваченный глубоким переживанием, которое — и это было ему в новинку — на этот раз не касалось исключительно его самого. Война, которая давно закончилась, наконец вторглась в его жизнь.
То, что произошло потом, явилось результатом странной алхимии, в которой смешались мрачная кладбищенская атмосфера, напоминавшая Мерлену о его незадавшейся жизни, оскорбительный характер административных препонов, с которыми он столкнулся, и его обычная непреклонность: порядочный чиновник вроде него не мог просто взять и закрыть на это глаза. Погибшие молодые люди, с которыми у него не было ничего общего, стали жертвами несправедливости, и никто, кроме него, не мог ее устранить. За несколько дней эта мысль превратилась в навязчивую идею. Мертвые солдаты преследовали его, словно чувство влюбленности, ревность или рак. Ему было уже не просто жаль их — его охватило негодование. Он разозлился.
Поскольку Мерлен не получил от вышестоящих инстанций никакого приказа, предписывающего ему приостановить свою миссию, он сообщил начальству, что собирается с инспекцией в Даргон-ле-Гран, а сам сел на поезд, идущий в противоположном направлении, в Понтавиль-сюр-Мез.
Шесть километров, отделявшие вокзал от воинского кладбища, он проделал пешком под проливным дождем. Он шагал посреди дороги, яростно шлепая массивными галошами по лужам, и не обращал никакого внимания на сигналившие ему машины, словно не слыша их. Чтобы его обогнуть, им приходилось съезжать двумя колесами на обочину.
Странный тип с грозным видом застыл у решетки: коренастый мужчина со стиснутыми кулаками в карманах пальто, промокшего насквозь, хотя дождь уже перестал. Никто не вышел ему навстречу — только что пробил полдень, и стройплощадка была закрыта. На щите, прикрепленном к решетке, похоронная служба разместила объявление для родственников и близких — перечень предметов, найденных на неопознанных телах. Их можно было посмотреть в мэрии: фотография девушки, курительная трубка, корешок ордера, инициалы, обнаруженные на нижнем белье, кожаный кисет для табака, зажигалка, пара круглых очков, письмо, начинавшееся словами «моя дорогая…», но без подписи — ничтожный и вместе с тем трагический перечень… Мерлена поразила скромность всех этих реликвий. Одни бедняки! Поверить невозможно.
Он опустил взгляд на цепочку вокруг решетки, поднял ногу и обрушил на висячий замок удар каблука, способный уложить быка. Войдя на территорию стройплощадки, он новым ударом ноги вышиб деревянную дверь барака, в котором располагалась администрация. Около дюжины арабов перекусывали под тентом, трепетавшим на ветру; больше никого не было. Они видели издалека, как Мерлен сбил замок с решетки у входа, затем выломал дверь в кабинет, но побоялись вмешаться: внешний вид этого человека, его уверенность не сулили ничего хорошего; они продолжали жевать свой хлеб.