И хотя повсюду в отведенных для прогулки скверах висят мешочки с надписью «J’aime mon quartier, je ramasse» («Я люблю мой квартал, я собираю»), настоящих собирателей маловато.
Для выходящих в свет собак открыты огромные супермаркеты, где можно купить все – от поводка со стразами до свитерка якобы из кашемира. Но при этом парижские собаки не щеголяют одеждами, как-то среди них не принято наряжаться. Честно говоря, большинство из них ходят голыми, и такими их можно встретить в автобусе, в магазине и в том же кафе, которое при этом не становится немедленно «собачьим». Даже если собака к нему постоянно приписана. К примеру, в Nomades на площади Рынка Сент-Оноре живет большой и ленивый хозяйский пес, очень спокойный и воспитанный, но явно считающий себя хозяином не только кафе, но и всей площади в целом.
Создательница Café des chats лично записывала ролики и начитывала поэтический текст: «Холодно, дождь, Париж окрашен серым, вы входите в кафе и чувствуете запах горячего шоколада и свежеиспеченных маффинов…» Мне хотелось ее спросить о запахе кошек, но я не осмелился сделать это в Сети – и предпочел явиться на место.
Улица Мишель Ле Конт вокруг кошачьего кафе выглядела довольно заброшенной, лавки китайской чепухи, еврейская скупка золота и негритянские сувениры – вот и вся торговля вокруг. До самого Центра Помпиду никаких других достопримечательностей не было, зато у витрин Café des chats толпились люди, до последнего надеющиеся в него попасть.
Все-таки у журналистов есть свои привилегии – на улице нас не оставят. При входе меня ознакомили с правилами. Понятно, зверей не кормить. Перед едой (не после!) тщательно обработать руки спиртовым гелем. Не подзывать кошечек, а терпеливо ждать, пока они сами соблаговолят подойти к вам. Не засиживаться после того, как кошки с вами побеседовали. И главное, ни в коем случае не оставлять открытой входную дверь – чтобы не давать кошакам опасных иллюзий.
Внутри было обычное кафе из тех, что во множестве открыты в Марэ, – грубые красивые каменные стены, никакие столы и стулья. Котики не то чтобы работали самозабвенно, в Париже и вправду было серовато и холодновато, поэтому работницы предпочитали отлеживаться в маленьких корзинках и на предложение познакомиться отвечали не лечебным мурлыканьем, а тяжелым неприятным молчанием.
Это было очень мило, но напомнило мне какой-нибудь массажный салон, куда тебя зовут расслабиться и получить немыслимые удовольствия от прекрасных Дженко, Халиди, Розы и Саши, но те не в настроении после вчерашнего и не спешат вас развлекать.
Даже я – не самый пылкий любитель котиков – увидел в этом большой маркетинговый потенциал. Практику кошачьих кафе можно было бы распространить. К примеру, вы живете тесно и не можете держать дома девушку, тогда вы приходите в специальное кафе и за чашечкой горячего шоколада предаетесь мурмуртерапии.
С большим трудом две кошки дотащились до моего стола и посмотрели на меня с немым вопросом: «Ну чо?»
– Хотите свободы? – сказал я им. – Там, за дверью, Париж сер, но по улице Мишель Ле Конт лежит путь к независимости. Я могу оставить дверь приоткрытой. Хотите это, кошки? Пойдемте-ка со мной.
– Ах, нет, – сказали кошки, – останемся мы тут.
Пора в кровать
В ресторане Chez Papa, на улице Гассенди, где кормят утиной ножкой и кассуле, висит стандартное объявление: «Просим не шуметь на террасе, чтобы не мешать соседям». Соседям трудно помешать. Рядом – Монпарнасское кладбище. Соседи, соответственно – Бодлер, Сартр, Кортасар, Цадкин, Ман Рей, Жак Деми и Мопассан.
На Монпарнасское кладбище приходят как в музей, художественный, исторический, литературный. Чаще всего – к Сержу Генсбуру, думаю, соседи ему завидуют.
Когда я пришел к нему в первый раз, на его плите из песчаника я увидел билетики на метро – в честь баллады контролера Le poinconneur des Lilas, листы капусты – в честь L’Homme à tête de chou («Человек с капустной головой»), несколько портретов разной степени похожести, в том числе и чеканка (не лучше нашего Есенина с трубкой), несколько записок с признанием в любви, стеклянная ваза, наполненная окурками, и даже презерватив большого размера.
Еще лежала свежая пачка Gitane. Надпись «Fumer tue» («Курение убивает») здесь впервые показалась правдивой, но от этого еще более идиотской. Какая-то бессмысленная злорадность проглядывала в ней. И вообще, могила Генсбура на чистом ухоженном кладбище выглядела наглой художественной помойкой, хотя квартиру он содержал в безукоризненном, совсем не богемном порядке.
Рядом на скамейке, между прочим, можно целоваться. Я не раз заставал здесь пары разного возраста и всегда удивлялся тому, с каким строгим и торжественным лицом целуются женщины.
Из знакомых поблизости лежат шахматист Александр Алехин и борец за самостийную Украину Симон Петлюра, которого здесь пишут и произносят через «у» – Petloura.
За четверть часа до закрытия прекращается допуск людей на кладбище, и для тех, кому еще рано здесь оставаться, смотритель звонит в колокол, созывая посетителей мира мертвых в мир живых.
На Монпарнасском кладбище есть две части, большая и малая, каждая за своей оградой. Между ними проходит улица Эмиль-Ришар, единственная в Париже, на которой ни с одной стороны не живет ни один человек. Только мертвые лежат рядами, точнее, как здесь и положено, «дивизионами».
Я не считаю, конечно, бомжей, которые ставят здесь палатки и благоденствуют у гробового входа. Я говорю о потомственных парижанах, обосновавшихся навечно в домиках с надписями «Семейная гробница Дюпон» или «Семейная гробница Мишо». Видно, как старались создатели и заказчики, чтобы торжественный могильный вид повергал нас в приличествующую меланхолию.
Здесь есть могила удивительного вида, куда туристы заходят только случайно. Это пышная мраморная кровать, в которой под одеялом лежит полностью одетая семейная пара. Мадам закрыла глаза и, по всей видимости, задремала, а месье, опершись на локоть, смотрит вдаль и держит в руках блокнот, в котором он вроде бы делает заметки. Есть ощущение, что, ложась в постель, он даже не снял ботинки, но этого уже никак не проверишь.
Я понимаю, откуда взялась идея этой могилы. В королевской базилике Сен-Дени, где ложились на покой французские монархи, есть надгробие славного Франциска I, правившего Францией с 1515 по 1547 год. Это целое сооружение, то ли крипта, то ли кровать с балдахином, где рядом лежат сам король и его добрая королева Клод. Лежат они голые, как и вправду в постели, но страшно безучастные друг к другу, как будто бы прожили вместе не девять, а триста лет.
В сравнении с королем, спящим мертвым сном, хозяин мраморной кровати на Монпарнасе чуть ли не суетлив. Он думает, он работает, смерть его мало интересует. На погребальном ложе ему не лежится.
В изголовье кровати вместо стеганого атласа – мозаика с надписью «Famille Charles Pigeon». Перед нами – семья Пижонов. Несмотря на блокнот в руках, глава семьи не был ни писателем, ни журналистом. Он был изобретателем и предпринимателем, известным в позапрошлом веке всей Франции. Его звали Шарль Пижон, что не имеет никакого отношения к нашему пижонству. Pigeon означает «голубь». Карл Таубе, Кароль Голубовский.
Пижон – родом из Нормандии. Он был земляком и сослуживцем Эрнеста Коньяка, того самого, который открыл в Париже знаменитую «Самаритянку», а потом и музей своего имени. Поработав вместе с ним в сфере торговли, месье Шарль прислушался к своей собственной музе, занялся бытовой техникой, изобрел и запатентовал летом 1884 года первую безопасную керосиновую лампу.
На Всемирной выставке 1900 года она не потерялась среди прочих чудес и принесла Пижону награду и почет. Безопасная «волшебная лампа», как ее называли, проданная в 15 миллионах экземпляров, позволила ему купить не только барскую квартиру в столице и дом в родной провинции, но и завести в 1905 году участок на Монпарнасе и воздвигнуть себе на нем роскошный двуспальный памятник с ангелом, который держит над семейным изголовьем керосиновый факел и тем самым с полной безопасностью освещает ему загробный путь.
Через четыре года памятник понадобился его жене, еще через шесть лет в кровать лег и сам создатель. А со временем и его потомки. По сторонам мраморного ложа – надписи. Здесь и Жорж Пижон с супругой, и Поль Пижон с супругой, и одинокий Шарль Пижон 2-й… Причем расположение досок курьезно напоминает выдвижные ящики в икеевской кровати.
Говорят, что полнее всего мы раскрываемся в постели. В Сети полно историй, как и на каком боку спят Стрельцы с Козерогами, с каким храпом и присвистом. То же пишут о любовных играх. По мне, так это чушь, постельный этикет сложнее, чем придворный, притворства в нем больше, чем в театре, и никакая это не искренность, а сплошь и рядом художественная гимнастика.
Вот где мы раскрываемся полностью лежа, так это в надгробном камне. Конечно, если придумывали его сами, с любовью и нежностью к дорогому покойному.
Несомненно, господин изобретатель был большой оригинал. Британские туристы стоят вокруг и весело хохочут. Сначала улыбаешься тоже: «Зачем обрекать себя и после смерти на супружеские муки?» Потом думаешь: а может быть, так и выглядит загробная жизнь. Когда закроется кладбище и мы все свалим по домам, мадам тихо скажет месье: «Шарль, туши уже лампу. Давай спать».
Газеты на вынос
Нам все время говорят, что газеты и журналы дышат на ладан и пора писать статьи в инстаграм. Никаких редакций, никакой бумаги, каждый сам себе журналист и главный редактор.
Мне, рожденному во времена советской «Правды», это кажется невозможным, удивительным. Я так и представляю себе первую полосу с докладом Л.И. Брежнева на XXIV съезде КПСС и следующие за ней десятки восторженных лайков трудящихся – рабочих, хлеборобов, художников, писателей. И никаких замечаний внизу типа «Тоска, куча песка» или «Афтар, убей себя ап стену».