Приметив свободное место рядом с капитаном, которого Джонс видел в гостиной в день своего прибытия в больницу и который носил маску на изувеченном лице, он направился к нему. Сев рядом, Джонс приготовился к тому, что капитан снова начнет, заикаясь, представляться. В отличие от Джонса, он забывал все, что происходило в течение дня, как только этот день заканчивался. К тому времени он встречал капитана уже двести три раза — каждую встречу он отмечал в записной книжке. Сестра Литтон на одной из их непременных совместных прогулок как-то заметила: «Никто не дружит с одиночеством» и рассказала, что всегда старалась быть рядом с капитаном утром в момент его пробуждения, чтобы объяснить, где он, пока он не начнет кричать от ужаса. У капитана была жена, но она не приезжала навестить его. Приезжала только мать. Чем больше времени она проводила с ним, тем меньше становилась его дрожь.
Но слышать его плач, когда мать уходила, было невыносимо.
— Здравствуйте, — сказал ему Джонс, подсев.
— Д-д-д… у-у-у…
— Доброе.
— Я… я…
— Не думаю, что мы знакомы, — опередил его Джонс, чтобы не заставлять мучительно подбирать слова, и подвинулся, потому что в этот момент между ними возникла сестра Литтон и потянулась к серебряным сервировочным блюдам. Мужчин обдало запахом крахмала, лавандовой воды и карболового мыла. Она взяла тост с беконом и бодро положила его на тарелку капитану, хотя его так трясло, что он не мог разрезать даже то, что уже лежало у него на тарелке.
Джонс отказался от ее предложения что-нибудь ему положить. И как только она, покачивая сестринским капюшоном, ушла обозревать, кто что съел, а кто — нет, он взял тарелку товарища, выдавил из себя улыбку в ответ на произнесенные с заиканием слова благодарности и фразу: «Я т-т-такой ш-ш-шут с-с-с-сегодня» и разрезал бекон, намазал маслом тост, а потом нарезал все на порционные кусочки. Нарезая, он посмотрел в окно. Зима прошла. Весна тоже. Лужайки в саду зазеленели от мелкого летнего дождя, моросившего с рассвета.
Он подвинул тарелку с беконом и тостом обратно капитану. Аккуратно взял его холодные пальцы, чувствуя сухую кожу и проступающие кости, вложил в них вилку и слегка сдвинул маску на лице, чтобы тот смог положить еду в рот.
— Ну вот, — сказал он товарищу, — теперь вы в порядке.
Джонс и сам не знал, почему каждый раз говорил это.
С ними со всеми было не все в порядке.
— Что касается капитана, то у него никогда не будет улучшений, если вы будете постоянно ему помогать, — журил Джонса Арнольд позже в тот же день, когда они вместе сидели в саду.
Джонс больше всего любил маленький уголок, дикий по сравнению с ухоженными благоустроенными садами госпитальной территории. В противоположность обширным подстриженным лужайкам трава здесь росла вольная, запущенная, она была усыпана листьями и упавшими яблоками. Ветки деревьев ломились от яблок и от зреющих персиков, а живая изгородь изобиловала зелеными и уже начинающими созревать фиолетовыми ягодами ежевики. Рядом тек ручей, совсем маленький, скорее ручеек. Но Джонсу нравилось его журчание и то, как тот действовал на него. Звук воды был знакомым, успокаивающим, как тот голос во сне.
Снова заморосил дождь, водяной пылью оседая на шерстяном синем одеянии Джонса, твидовом пиджаке Арнольда и его очках. Капельки были такими мелкими и частыми, что Джонсу казалось, он их вдыхает. Подняв голову, он посмотрел в белое летнее небо, и волна влаги, как прохладный помазок, прошлась по его лицу.
— Разве это дождь, правда? — сказал Арнольд.
— Нет, — согласился Джонс и почувствовал странное желание найти в нем сходство с чем-то еще, но не мог понять, с чем. Он сдвинул брови и постарался напрячь память. Это вызвало боль, ставшее уже привычным страдание, и ни к чему не привело. Но прежде чем он успел отогнать от себя отчаяние, в небе послышалось низкое рокотание. Это был не гром. Арнольд, с недавних пор повадившийся беседовать с ним о Франции и Фландрии — «Вы справитесь, и скоро я нащупаю то слово или имя, которое будет что-то для вас значить. Я в этом убежден», — сказал, что этот шум исходит от выстрелов тяжелых орудий на берегах Соммы и битва, которая идет там с первого июля, уже унесла много жизней.
Джонс закрыл глаза и прислушался к канонаде. Он думал об окопах, которые не мог вспомнить, и надеялся, что такой же дождь накрапывал не там. Ему представились грязные реки, мужчины и совсем мальчишки, укрывшиеся под обрывками брезента, свистящие мимо пули, и в груди что-то сжалось от горя и злости.
Он рассказал об этом Арнольду.
— Я не понимаю, что и почему со мной происходит.
— Это из-за любви, — ответил Арнольд, — к вашим товарищам.
— Но я их не помню, — возразил Джонс.
— Не осознанно, — пояснил доктор, — нет.
— Вообще никак.
Арнольд ничего не ответил.
Повисла короткая пауза. По опавшим яблокам прыгала птичка. Небо глухо ворчало. «Гаубицы», — подумал Джонс. Он не мог вспомнить, откуда знал название этих орудий. Может быть, это Арнольд ему сказал.
— Медсестры вам симпатизируют, — сказал доктор, меняя тему. — Особенно сестра Литтон.
— Мне кажется, она симпатизирует всем своим пациентам, — ответил он.
— Она сказала, что вы напоминаете ей о младшем брате.
— Правда? — удивился и в равной мере расстроился Джонс. Какое-то неравнозначное сравнение привел доктор. — Мне очень жаль, что она его потеряла.
— И мне, — сказал Арнольд. — Такое доброе сердце и такие огромные потери.
— Да, — согласился Джонс и решил, что в следующий раз, когда она предложит прогуляться, будет с ней добрее.
— Еще эта сестра из добровольческого отряда, конечно, — продолжал доктор.
— Добровольческого отряда?
— Хм… Ну та, что ведет себя на грани приличия.
— Поппи?
— Именно, Поппи. Она очень симпатичная. Напоминает мне доярку.
— Вроде бы у нее не настолько цветущий вид.
— А вы находите ее симпатичной? — спросил Арнольд. Тон у него был уж очень беззаботный. Он что-то выведывал.
Джонс искоса посмотрел на доктора, пытаясь понять, к чему тот клонит. У него всегда был какой-то умысел.
— Я как-то никогда об этом не задумывался, — пожал плечами он.
— Никогда?
— Никогда, — правдиво ответил Джонс.
— Могу вас заверить, — сказал Арнольд, — она необычайно красива.
— И что же? — он был сбит с толку и не знал, что еще сказать.
— Но тем не менее вы не думали о ней подобным образом, — не унимался доктор.
Это был не вопрос, но Джонс все равно ответил:
— Нет, — и перед глазами у него опять возникло темное платье и светлые локоны. — Не думал.
— К настоящему моменту вы повидали уже многих медсестер, — продолжал Арнольд.
— Да, и что?
— И вы ни разу не чувствовали… соблазна?
— Ни разу, — подтвердил он.
— Ну вот видите, — гнул свою линию доктор. — Любовь.
— Любовь, — как эхо, повторил Джонс.
— Да, — глаза доктора сверкали за стеклами очков. — Вы, мой друг, помните очень многое, уверяю вас. Нам нужно только найти, где все это прячется.
Глава 9
Бомбей, весна 1914 года
После первой ночной встречи с Люком Мэдди проснулась поздно. Она продолжала вспоминать каждую мелочь, улыбалась в подушку и раз за разом прокручивала в памяти, как это было. Она вспоминала, как он смотрел на нее, сидя напротив, этот почти поцелуй в темноте, его слова: «Мне кажется, мы с вами знакомы уже давно». Мэдди закусывала губу от волнующего предвкушения новой встречи с ним через пару коротких часов и сама не верила этому счастью.
По царившей в доме тишине она поняла, что отец уже в офисе, возможно, даже с Люком. Ему не нужно было говорить отцу, что он приедет сегодня, потому что она сама уже сделала это за него. Ричард еще не спал, когда Мэдди вернулась домой. Он стоял в халате на крыльце, хотя жутко вымотался на работе, да и времени было уже хорошо за полночь. «Я просто хотел убедиться, что с тобой точно все в порядке». Когда она сказала ему, что Люк за ней заедет, он воспринял это благосклонно, как она себе и представляла. Отец удивился, но это не стало для него неприятным сюрпризом. Он сказал Мэдди, что днем Люк произвел на него хорошее впечатление.
— Да, — сказала Мэдди, — он замечательный.
Ричард устало улыбнулся.
— Питер о нем, конечно, высокого мнения, — сказал он и взял свечу. — Насколько я понимаю, брать с собой маму в качестве компаньонки ты не желаешь?
— Все верно, — ответила она.
— Хм, — отец снова улыбнулся. — Не знаю только, что она об этом подумает.
Мэдди тоже не знала.
Она повернулась на бок и посмотрела на разрисованный камешек у кровати. Настроение тут же немного подпортилось из-за того, что дальше ей предстояло спуститься вниз и узнать. Даже несмотря на недавнее потепление в отношениях с Элис, рассказывать про Люка не очень-то хотелось. Она могла бы рассказать матери, вернувшись накануне ночью — у той в спальне горел свет, и она тоже еще не спала. Но после того как Делла заставила ее проговорить всю обратную дорогу («Даже не пытайся прикрываться тем, что ты очень устала, — заявила неугомонная подруга. — Я хочу знать абсолютно все». — «О, боже, — простонал Питер, — мы на самом деле должны это знать?»), Мэдди было трудно удержаться от соблазна юркнуть к себе в спальню и поскорее остаться наедине со своими мыслями, вихрем кружившимися в голове. К тому же это была ее мать. Кроме того случая с рисованием в саду, она не могла припомнить ни одного момента, когда они говорили с Элис о чем-то более личном, чем жара.
Но поскольку другого выхода не оставалось, Мэдди подскочила с кровати так быстро, что комната поплыла у нее перед глазами, и, глянув на часы, поняла, как мало времени осталось до того самого «завтра». Она подошла к шкафу, чтобы поскорее одеться и покончить с предстоящим, по обыкновению натянутым разговором.
Спустя полчаса, которые Мэдди употребила на то, чтобы быстро искупаться, натянуть чулки на влажные ноги (что всегда нелегко), уложить и заколоть волосы, а потом застегнуть белое кружевное нарядное платье (понравится ли оно Люку? Мэдди не знала, совсем не знала), она наконец спустилась и застала Элис за вышиванием. Мать сидела в тени на веранде. Завтрак уже убрали со стола. Единственная тарелка с едой дожидалась Мэдди под сеткой от насекомых. Ей стало интересно, означало ли это, что повар с ней еще разговаривает.