уг была проволочная изгородь. Французы собрались, бросив вызов непогоде, чтобы еще раз посмотреть на сипаев — тут они были в новинку; казалось, местные не могут насмотреться на экзотических гостей. Сипаи же, в основном оправившиеся от малярии, из-за которой долгий путь во Францию стал для них еще тяжелее, стояли рядами на плацу в своей тонкой, промокшей под мелким дождем форме и тюрбанах, с которых капала вода, и разбирали и собирали винтовки. Они быстро работали руками, несмотря на холод, и выстреливали по подвешенным мешкам с песком, когда их командиры, в числе которых был продрогший до костей Питер, выкрикивали слова команды.
Люк видел, как Питер нагнулся, чтобы помочь одному из своих людей справиться с оружием. Когда он говорил, наверняка опять коверкая урду, изо рта у него шел пар. Для октября было слишком уж холодно. Они все мерзли, потому что до сих пор носили индийскую форму, хотя Люк неоднократно запрашивал у интендантов шинели и прочее обмундирование на толстой саржевой подкладке. Он поднял голову, посмотрел в туманное небо, чувствуя, как на лицо ему падают мелкие капельки, и нахмурился, подумав о предстоящих неделях в болотистых полях близ Ипра. Там создавалась некоторого рода граница. Частично французские, частично бельгийские и британские войска старались уберечь порты в Ла-Манше от немецких атак. Пока это удавалось, но людей не хватало. И поскольку до Франции еще не добрались обученные британские войска, индийской армии пришлось окапываться и помогать. Полковник Уиттакер тоже оказался в Орлеане и также отправлялся на Ипр. Следующей ночью они покидали учебный лагерь, чтобы участвовать в одному богу известно какой резне. По Орлеану прошла немалая часть тех, кто только что вернулся из боя. Люка потрясли рассказы о том, как людей выкашивает пулеметным огнем и какая убийственная сила у гаубичных снарядов…
Все это выветрилось у него из головы, как только ординарец подбежал к нему и вручил тонкий листок телеграммы. Люк впился в него глазами, потому что сразу понял, что это весточка от Мэдди. Он истосковался по ее словам, любым словам, и жаждал их, словно наркоман порцию гашиша. Вокруг него стреляли винтовки и звучали отрывистые команды на урду, а его глаза бегали по строчкам:
«Разве мы не умельцы тчк Малыш или малышка готовится к появлению на свет тчк Теперь у тебя есть еще одна причина уцелеть тчк».
Он задержал дыхание: захлебнулся от восторга, какого не рисовало даже воображение Мэдди. Ребенок. Их ребенок.
— Бог мой, — произнес он, читая телеграмму снова, улыбаясь, смеясь в голос и не веря своему счастью. Он представил себе Мэдди в Бомбее в помещении телеграфа в одном из ее светлых платьев, разрумянившуюся, от того что ей, по обыкновению, жарко. Она сидела и писала ему, тоже улыбаясь, и на секунду — всего на секунду — он оказался там, с ней.
Он жаждал быть с ней. Каждая частичка его тела нуждалась в ней.
«Уцелеть», — написала она.
«Уцелеть», — приказал он сам себе и вздрогнул от того, что пуля из давшего осечку оружия пролетела слишком близко от его лица.
— Прости, — крикнул Питер. — Опять заело.
Люк перевел взгляд на землю. Мелкий дождь, холод и люди, которые никогда не жаловались и которых завтра он впервые поведет в бой.
«Уцелеть».
Ему предстояло сделать именно это. Каким-то образом он должен остаться в живых и вернуться к ней, к их малышу, к семье.
Ничто и никогда в жизни не было для него важнее этого.
Глава 16
В ту зиму немцам не удалось захватить порты на Ла-Манше. День за днем свистели снаряды, дождем сыпались пули, но, несмотря на безжалостные атаки и контрнаступления с обеих сторон на затопленных, непролазных равнинах близ Ипра, линия фронта почти не двигалась, а только удлинялась. В редкие минуты передышки в бою Люк уговаривал своих людей отложить штыки и отдохнуть. По-прежнему одетые в тропическую форму, они укрывались от дождя под сломанными деревьями, пытались спать в ледяной грязи, стараясь не думать о теле вообще. И повсюду гремели тяжелые орудия, которые в любую секунду могли указать каждому из них путь в небытие, отправив туда, где уже оказались их братья и товарищи; невидимые снайперы не спускали с них глаз. «Это не война, — писал хавильдар[15] в одном из писем домой, какие Люк каждую ночь просматривал в качестве цензора, лежа в воронке от снаряда и укрыв листок от дождя под поднятым макинтошем, — это конец света».
Люди гибли каждый день. И Люк ни за что не поверил бы, что такое возможно, если бы сам не сидел вместе с ними в окопах, не гнал их с бранью в укрытие, через доли секунды понимая, что уже слишком поздно; сипаи умирали у него на руках.
— Этот их взгляд, — сказал Питер одной особенно ненастной ночью. Он сжимал в руке сигарету, напустив на себя беспечный вид, спрятавшись за ним, как за щитом, который на этот раз так и норовил упасть. — Они так смотрят, — повторил он, уставившись на Люка с таким неприкрытым отчаянием, что тот стиснул его мокрую руку, будто это могло хоть как-то помочь. — Я не хочу, чтобы это стало последним, что я увижу.
— Тогда, бога ради, давай не будем этого допускать, — ответил Люк.
— У тебя есть какой-то план? — спросил Питер.
— Ну, я его обдумываю, — ответил Люк, хотя, конечно, никакого плана не существовало. Он был твердо уверен, что выживание в их безнадежном положении сродни выигрышу в зловещей азартной игре.
Питер затянулся сигаретой. Он тоже это понимал, но все же попросил:
— Держи меня в курсе, хорошо?
И словно вспомнил о своей улыбке. Ведь Питер был Питером, а потому не мог не улыбнуться.
Дни шли своей чередой, и каждый последующий был хуже предыдущего. Люк не знал, как им удается держаться. Ему и без того было тошно думать о том, какую роль он сыграл в жизни своих людей, затащив их в эту дыру, и желал только одного — отправить всех, включая себя самого, домой. Но вместо этого ему приходилось мириться с тем, чтобы, подчиняясь приказам, вести свои подразделения туда, где больше всего требовалась поддержка британским экспедиционным силам, то есть постоянно перемещаться вдоль линии фронта и кидаться из боя в бой. Они редко спали, постоянно мерзли и все время хотели есть, потому что питались одними холодными мясными консервами. Командиру Люка сильно изуродовало лицо при взрыве снаряда, и его отправили в одно из новых отделений пластической хирургии в Англии. («Пластика, — пробормотал он обожженными губами, когда Люк прощался с ним в мобильном полевом госпитале. — Звучит как пытка».) Высокопоставленные офицеры — люди, с которыми Люк и Питер ехали из Карачи, люди, натаскивавшие, учившие и вдохновлявшие солдат, мужчины, у которых тоже были семьи, своя жизнь и надежды, — исчезали.
«Меня пожаловали в подполковники, — писал Люк Мэдди, — потому что теперь некому исполнять обязанности командира подразделения. Питер теперь майор. На Западном фронте повышения происходят быстро. Не знаю, как мы до сих пор живы. Начинает казаться, что мы служим друг другу талисманами удачи. Из тех офицеров, что приехали вместе с нами, не осталось почти никого, и мысль об этом просто убивает. Нам дали новых британских сержантов, но урду у них еще хуже, чем у Питера. Они стараются, но никто их не понимает. И их мы тоже теряем. Мэдди, многие из них год назад еще учились в школе, они еще почти дети. Снайперы целятся в каждого из нас. Они знают, что у офицеров фуражки, а не тюрбаны».
«Ради бога, — ответила в конце октября Мэдди, — надевай тюрбан».
Это, конечно, было замечательной мыслью.
— Практически готовый план, — сказал Питер. — Молодчина Мэдди!
Перед следующим наступлением все офицеры Люка сменили фуражки на тюрбаны. Они атаковали через изрытое снарядами поле Монашкиных лесов, или Ноннебоша; еще один неистовый бросок в дыму орудий, чтобы оттеснить немцев от дороги на Менен. Уиттакер не одобрил идею со сменой формы и отказался надевать тюрбан: «Вы все-таки в армии». И его убили. Снайпер снял Уиттакера во время того наступления, хотя он не должен был участвовать, но настоял на том, чтобы помочь. Он сказал, что люди имеют право услышать команду атаковать на родном языке, черт бы его побрал. Его застрелили еще до того, как они достигли немецких позиций и успели взять в плен окоченевших солдат. («Данке, — заикаясь лепетали пленные, — данке».) Люк написал жене Уиттакера позже в тот же день, когда он и остальные оставшиеся в строю бойцы попадали без сил в руинах каменной часовни, где над головами у них играли жуткие, сверхъестественные лучи прожекторов. Перо Люка двигалось по влажной бумаге, выводя одни и те же бесполезные банальности о храбрости и быстрой смерти, которые он писал уже слишком много раз.
Мэдди тоже постоянно писала: ежедневные письма, которые всегда шли очень долго и приходили пачками. Они отвлекали Люка от происходящего ужаса, рассказывая о жизни, которой он жаждал и о которой она писала так, словно они были рядом — сидели друг возле друга на скамейке, в ресторане или лежали в постели, — так, будто она тоже представляла себе, где находятся бойцы. Мэдди описывала, как шевелится растущий у нее внутри малыш, в существование которого она все еще не могла до конца поверить. По его просьбе она рассказывала о каждом своем походе к доктору Талли. «…Он продолжает беседовать со мной о ребенке, который, как он выражается, подходит очень хорошо, как будто это один из пирогов нашего повара. А повар, кстати, не только снова со мной разговаривает, а разговаривает на урду. Урду! Я уверена, что он поверил в себя после того, как его чатни помогли мне справиться с тошнотой». Она писала и о том, что начала преподавать в местной школе, где учатся неугомонные дети садовника. Там нет смехотворных правил, запрещающих замужним (или разведенным) женщинам работать учителями.
«Я так рад, что ты начала преподавать, — писал в ответ Люк. — Тебе нравится?»
«Очень, — ответила она. — Мне нужно было давно начать. Мама тоже иногда приезжает ко мне на работу».