Глава 18
5-й королевский военно-медицинский реабилитационный госпиталь, Бомбей, 1915–1916 годы
Он приехал как раз перед завтраком одним холодным ноябрьским утром. Тяжелые операции во Франции и Лондоне, в ходе которых врачи пытались восстановить его истерзанное тело, поврежденный череп, были, по счастью, уже позади. Физически он был объявлен здоровым. В восстановлении нуждался теперь его мозг.
— Чертовы дороги, — сказала женщина-водитель. Ее руки в перчатках сжимали руль, как тиски, а лицо было так близко от ветрового стекла, что от ее дыхания на нем оставались запотевшие участки.
— У вас хорошо получается, — ободрил он ее.
— Знаете, говорят, здесь есть привидения, — сказала она, глядя на возвышавшееся впереди здание из песчаника. — Бывшая психбольница.
Он поднял бровь.
— Я так понимаю, что и до сих пор.
На ее щеках появились ямочки от усмешки.
— Как бы то ни было, вас встречают, — сказала она и показала вперед, сквозь расчищенные щетками стеклоочистителя полукруги. На ступенях госпиталя стояла продрогшая медсестра. — Похоже, от нее будет толк. Не сомневаюсь, что с ее помощью вы в два счета начнете заводить себе друзей и играть в бильярд.
— Прекрасно, — отозвался он и прислонился головой к стенке кабины. Он устал, так устал…
Машина остановилась.
— Слава тебе господи! — выдохнула девушка, дернув за рычаг ручного тормоза. Она вышла из машины и перебросилась парой фраз с медсестрой.
— Это легко исправит какао, — услышал он слова медсестры.
«Точно, будет толк», — подумал он.
— Похоже, у меня отвалились пальцы ног, — сказала девушка-шофер (но что толку от таких жалоб).
Она подошла к машине, распахнула дверцы, запустив внутрь волну морозного воздуха, и он встал.
— Готовы? — спросила она у него.
— Не знаю, — ответил он.
— Да уж. Я бы, наверное, тоже не знала.
Он кивнул, поблагодарив ее за откровенность.
— Надеюсь, вы здесь недолго пробудете, — добавила она.
— Я тоже, — ответил он и двинулся на выход. Женщина пожелала ему удачи, и он с благодарностью принял пожелание. Он принял бы все что угодно, лишь бы в этом месте смогли ему помочь.
Задержавшись на ступеньке, он посмотрел вверх на запыленные стены. Ему не хотелось думать о том, что чуда может и не произойти. Он просто не мог себе позволить думать об этом. Если бы он так сделал, то поддался бы страху, что однажды станет старым и одиноким, но по-прежнему будет преследовать свои мечты и ждать, потеряв всякую надежду, что его поврежденный разум поможет ему вернуться к жизни, которой он так беспечно лишился. И этот страх наверняка убьет его.
Поэтому он вышел из машины. И хотя его покоробило, когда сестра Литтон назвала его офицером Джонсом (он терпеть не мог это имя), все же промолчал: ясно же, что она была добрым и заслуживающим уважение человеком. И он не стал смущать ее. После того что уже было сделано и сказано, как еще ей оставалось обращаться к нему? Он послушно пошел на ее экскурсию и увидел в гостиной капитана в маске. («Что с ним произошло?» — спросил он сестру Литтон. «С Эрнестом? — уточнила она. — Точно не знаю».) Он сумел не выказать эмоций, когда она показала ему бильярдную, и наконец встретился с доктором Арнольдом, который, к его великому облегчению, ему очень понравился.
Он взял записную книжку, которую дал ему Арнольд, и чего-то поклевал на ужин, во время которого стояла мертвая тишина. Он даже не попытался ее нарушить. Потом он пошел наконец в кровать, где его ждала бутылка с горячей водой, и уснул. Проснувшись среди ночи в поту, задыхаясь и отчаянно желая вернуться к женщине в платье лимонно-желтого цвета, которая осталась во сне, он протянул руку за записной книжкой и сделал первую запись («беззубый мужчина; шум; рынок?»). Написав это, он откинулся на подушку, потому что понятия не имел, что все это значило.
Прошел ноябрь. Он ходил на прогулки, скрываясь ото всех в заснеженных садах, и бродил там порой по несколько часов кряду, а потом сидел у камина, чувствуя, как кожу колет с мороза. Это вызывало в нем какую-то ностальгию, только он не мог понять, по чему. «Терпение, — убеждал его доктор Арнольд, с которым он проводил каждый день по часу, — терпение». В бильярд он не играл, потому что помнил шутку девушки-водителя. Зато (к вящему удовольствию сестры Литтон) водил своеобразную дружбу с несчастным заикающимся Эрнестом. Нельзя сказать, что он получал удовольствие от того, что им каждый день приходилось заново знакомиться, от мучительных попыток Эрнеста сказать что-нибудь такое, что он уже говорил не раз. Например, как трещит камин, как сложно есть суп в маске или что у него трясутся руки. Просто, завидев, что Эрнест сидит один, он почему-то чувствовал необходимость составить ему компанию.
— Вам не обязательно проводить все время с ним, — сказала сестра Поппи из отряда добровольцев одним декабрьским утром. Она плюхнулась рядом с ними в одно из кресел. — Вместо этого могли бы сходить со мной погулять, — она наклонилась к нему поближе и заговорщицки прошептала: — Обещаю, что со мной будет интереснее, чем с сестрой Литтон.
— Со мной все хорошо, — ответил ей Джонс.
— Я в-в-вас з-з-знаю? — спросил Эрнест.
— Как насчет доброй кружки какао? — поинтересовалась сестра Литтон, проносясь по гостиной. — Эрнест, я принесу тебе соломинку.
Наступило Рождество. Из-за Эрнеста никто не пел рождественских гимнов, но в зале прикладного искусства несколько пациентов мастерили бумажные гирлянды, собираясь украсить ими коридор и гостиную. Джонс отказался участвовать в праздничном вырезании и склеивании, сославшись на то, что не слишком много в этом понимает, но зато прекрасно понимает, что уже не ребенок. Поэтому он завернулся в шинель, натянул ботинки и в компании четырех санитаров — слишком старых и страдающих плоскостопием, чтобы быть солдатами, — пошел побродить в туманный лес и срубить там елку. Ему хотелось пройтись, размяться и занять себя хоть чем-нибудь; особого удовольствия от прогулки он не ждал. В глубине души он противился тому, чтобы наслаждаться в 5-м королевском хоть чем-то. («Почему?» — спросил как-то раз Арнольд. «Потому что это будет значить, что я примирился с тем, что остаюсь здесь», — ответил он.) Когда они ходили по полям, самый старший из санитаров выругался, потому что забыл заказать жене рождественскую индейку. Джонс предложил записать для него напоминание у себя в записной книжке, чтобы санитар позже сходил к мяснику. Старик рассмеялся и сказал:
— Давай-ка лучше сделаем обход и остановимся возле «Буйвола», пропустим по стаканчику.
Деревенский паб был полон народу. Там было дымно от открытого огня, тепло и шумно. В пабе толпились мужчины, чьи сыновья были на фронте. Заприметив, как печален Джонс, они стали настойчиво предлагать ему пиво. Сначала он отказывался.
— У меня нет денег, чтобы угостить вас в ответ.
Но все в один голос сказали ему, что он уже заплатил больше, чем сполна.
— Бери пиво, — повелительно шепнул ему обделенный индейкой санитар и криво улыбнулся. — Бери.
Так Джонс и сделал, И напился. Они все захмелели и вернулись в 5-й королевский только к ночи, притащив елку, которую кое-как срубили по дороге в госпиталь. Завалившись в гулкий, освещенный масляной лампой больничный коридор, они спотыкались друг о друга.
— Ишь, какие шустрые, — захихикала Поппи, спускаясь по широкой лестнице, будто все это время стояла наверху и поджидала их. — Сорока на хвосте принесла, что вы неплохо провели время в пабе.
— Без повторений подобного, пожалуйста, — строго сказала сестра Литтон. Она тоже появилась из гостиной и отчитала Джонса за то, что он заставил ее поволноваться, до тех пор пока им не позвонил хозяин паба. В ответ на ее тираду он ответил, что очень и очень сожалеет и раскаивается.
— Возьмете меня в следующий раз? — спросил на следующий день доктор Арнольд. Он не читал Джонсу нотаций, а скорее обрадовался, объявив его рвение к свободе хорошим знаком.
«Не знаю, хороший ли это знак, — написал Джонс. Не у себя в записной книжке, а на листке бумаги — одном из множества писем к женщине, которую отчаянно пытался вспомнить. — Однако мне стало легче просто от того, что день в этом месте, где все ужасно однообразно, прошел несколько иначе. Во время этой вылазки я чувствовал себя самим собой. Мне казалось, что я знаю, кто я, впервые с того момента, как оказался в санитарной машине на дороге в Менен.
Я помню ту дорогу. Вижу водителя, который мне помог. Чувствую корни деревьев под колесами машины. Я представляю себе эвакопункт, в который меня отвезли, и чувствую вкус крови во рту. Я могу вообразить или просто помню страх, охвативший меня на уставленном носилками поле от того, что не знаю, где мне предстоит умереть. Ко мне подошла медсестра, прикрепила на гимнастерку ярлычок, а потом отправила прямо в поезд. Меня отвезли в госпиталь в Дьеппе. Врачи там все добрые и уставшие. Вытащили осколки из моей головы, из тела, зафиксировали сломанные ребра. Я знаю все это, потому что это осталось у меня в памяти. Но мне эти воспоминания не нужны. Мне нужны не они.
Мне нужна ты.
Где ты встречаешь Рождество? Сидишь ли ты сейчас под открытым небом, подставив лицо теплу? Лицо, которое я никогда не увижу. Ты улыбаешься? Счастлива ли ты? Мне хочется думать, что да.
А ждешь ли ты меня, как я тебя?
Думаешь ли ты обо мне сейчас?»
Он отложил ручку и уронил больную голову на руки.
«Есть ли ты вообще?»
Мэдди смотрела в яркое индийское небо. Ее щеки согревало яркое солнце. Она держала на коленях восьмимесячную Айрис, придерживая ручку малышки и не давая ей тянуть воротник платья, и, как всегда, думала о Люке. От яркого полуденного солнца на глаза ей набежали слезы, и она всерьез попыталась сделать то, о чем твердили ей все вокруг: поверить в то, что его больше нет.
— От меня хотят, чтобы я смирилась, — прошептала она дочке. — А я не знаю, как это сделать.